Замок Монбрён

Барон с минуту молчал, им, казалось, овладело сильное беспокойство.

– Тот, кто уверяет, будто Гийом де Латур еще жив, грубо ошибается,– отвечал он наконец изменившимся голосом.– И тот, кто утверждает, что имеет право носить это имя и звание, лжет, как пес!

– Тебе представят доказательства! – гневно вскричал Дюгесклен.– Но послушай еще, мне хочется доказать тебе, как я расположен к снисхождению. Мы вызвали вчера друг друга на дуэль и обменялись залогами. Хотя твое подлое поведение и сделало тебя недостойным чести, которую я хочу оказать тебе, однако я требую немедленного поединка, с тем чтобы ты обязался, если я одержу победу, принять мои условия. Если ты победишь, делай со мной что хочешь. Согласен?

Владетель Монбрёна молчал. Между тем как он, может быть, колебался, стрела, пущенная нечаянно или с умыслом со стены подле него, слегка задела голову Дюгесклена, который, как мы уже сказали, поднял забрало. Эта новая измена, которую Бертран должен был приписать низкому расчету Монбрёна, привела его в бешенство.

– А, изменник! Предатель! – закричал он вне себя.– Ты не уважаешь ничего, даже прав парламентеров и герольдов! Ты хочешь боя! Хорошо же, клянусь Крестом Господним! Я удовлетворю тебя, и больше, чем ты можешь пожелать! На приступ! На приступ, храбрые воины, предавайте все грабежу и пламени! Гесклен! Богородица Гескленская! На приступ! На приступ!

Этот воинственный порыв в минуту распространился по всей армии. Пращи и другие осадные орудия опять пришли в действие, и на всех пунктах борьба стала еще яростнее.

– Построим плотину, возьмем подъемный мост! – говорил один из французских рыцарей.

– Бросим мост через ров! – говорил другой.

– Все это потребует слишком много времени,– сказал Дюгесклен,– а всякая лишняя минута, проведенная мною здесь, есть измена законному государю. Между тем как мы сложа руки любуемся на искусство стрелков и копейщиков, этот храбрый молодой человек, капитан Доброе Копье, употребил время гораздо лучше на другой стороне замка. Соединимся с ним и пойдем на приступ. Клянусь святым Ивом не пить и не есть, пока не накажу этих мерзавцев и их подлеца повелителя.

– Пойдем к Доброму Копью! – сказал граф д’Арманьяк с задумчивым видом.– Мне кажется, он действует как опытный капитан.

Несмотря на внутреннее сопротивление мысли воспользоваться успехами начальника живодеров, гордые вельможи вместе с Дюгескленом вышли из бойницы, где оставили только небольшой отряд, чтобы воспрепятствовать неприятелю занять снова этот важный пункт, и направились в ту сторону, где молодой Анри удвоил усилия, чтобы починить плотину и сделать ее снова пригодной для переправы.

В самом деле, не очень трудно было исполнить это намерение. Зажженная смола, вылитая служителями баронессы на бревна и сучья, сначала произвела большое пламя, но, пожрав ту часть дерева, которая находилась над водой, огонь потух мало-помалу, не причинив плотине слишком большого вреда. Убедившись в этом, Доброе Копье приказал починить ее, но опыт сделал его осторожнее, и он велел тот конец плотины, который прилегал к стенам, покрыть дерном, который не так легко воспламеняется. Эта работа подвигалась к концу, когда из-за угла стены показались французы.

Увидев этих смелых ратников, которые, без сомнения, намеревались лишить его части славы, Доброе Копье решил предупредить их: не дожидаясь окончания ремонта плотины, он схватил лестницу и знамя с гербом Франции и, с мечом в зубах, бросился на скользкую и шаткую плотину, знаками приглашая своих людей следовать за ним. Смелейшие из них повиновались, лестница, приставленная к стене, покрылась живодерами, которые под предводительством своего начальника бросились на приступ.

Несмотря, однако, на быстроту этого маневра, Доброе Копье не мог помешать тому, чтобы в одно время с ним не приставили еще другой лестницы. По ней Дюгесклен со всеми французскими рыцарями бросился на стены, между тем как толпа стрелков и живодеров, теснясь на узкой, колеблющейся плотине, беспрестанно испускала воинские крики.

При виде этой яростной атаки, осажденные приготовились к отчаянной обороне. Слышно было, как они поощряли друг друга и призывали на подмогу товарищей с других мест. Камни, пылающая смола, кипящее масло и кипяток лились на осаждающих, но ничто не могло остановить неукротимого стремления Дюгесклена и Доброго Копья, которые подымались выше и выше, размахивая знаменами для возбуждения мужества и духа соревнования в своих воинах.

Между тем успех этого приступа был еще очень сомнителен: осаждающие могли ожидать большой опасности и сильного сопротивления, если б к этому месту собрались все защитники Монбрёна. В эту решительную минуту внутри замка вдруг раздались панические крики, и стена опустела в одно мгновение.

Никто не мог понять причины такого страха. Впрочем, Дюгесклен и Доброе Копье не остановились ни на минуту, чтобы подумать о такой странности – они хотели воспользоваться ею. Начальник живодеров, будучи проворнее Дюгесклена, первый вскочил на стену и, водрузив свое знамя на одной из башенок, вскричал громко:

– Замок наш! Да здравствует король, государь наш!

В эту минуту Дюгесклен подошел к нему.

– Клянусь Богом, камрад,– сказал он весело,– у вас как будто четыре ноги для хождения на приступ, но умерьте свою ярость, прошу вас, и не уходите далеко. Боюсь, что сир де Монбрён приготовил нам западню. Невероятно, чтобы он допустил нас сюда, не попытавшись обменяться с нами несколькими добрыми ударами за свою честь.

Совет был хорош и кстати, потому что Доброе Копье, повинуясь только кипучему мужеству, собирался почти один броситься внутрь замка. Он остановился почтительно и ждал, пока французские рыцари и некоторые его храбрейшие воины взойдут на стену. Через несколько минут небольшой отборный отряд под предводительством Дюгесклена отправился отыскивать защитников Монбрёна и довершить их поражение. Но та часть замка, в которую они проникли, была совершенно пуста, и, только прибыв на главный двор, они увидели странное зрелище, которое поразило их своей неожиданностью.

Вассалы и наемники монбрёнского баронства собрались на этом дворе – вот отчего они вдруг покинули стены. Они толпились в величайшем беспорядке, испуская ужаснейшие ругательства и проклятия, и все показывало, что они возмутились против своего владетеля. Осаждающие скоро увидели барона де Монбрёна посреди этой бешеной толпы. Голова его была обнажена, лицо бледно, и искаженные черты выражали величайший ужас. Однако он употреблял все силы, чтобы вырваться из рук взбесившейся солдатни, и тщетно пытался говорить, чтобы, вероятно, просить о пощаде. Невдалеке баронесса Монбрён, в разодранном платье, с распущенными волосами и пламенеющим лицом, осыпала ругательствами вышедших из повиновения наемников, старалась подойти к мужу, перебрасываемого с рук на руки, но ее отталкивали, и она изливала ярость в бесполезных угрозах и жалобах.

Дюгесклен и следовавшие за ним, не зная, в чем дело, и не осмеливаясь в таком незначительном числе броситься в середину разъяренной толпы, остановились на валу. Между тем как они поджидали подкрепления от оставшихся за стенами, которые прибывали мало-помалу, крики самых бешеных становились громче и явственнее.

– Бросим его в ров,– сказал один.– Это изменник, который заставил нас совершить подлый поступок, принудив напасть на доброго рыцаря Бертрана.

– Он отказался от поединка с храбрым полководцем Дюгескленом, который во сто раз лучше его.

– Он хотел изменнически убить этого бретонца из засады в Сокольей долине.

Посреди этих обвинений сир де Монбрён тщетно силился сказать несколько слов в свое оправдание. Его бросали во все стороны, он стал игрушкой дерзких солдат, которым сам так часто выказывал свое высокомерие. Никто не мог еще предвидеть, чем кончится это возмущение, как вдруг из соседней башни вышел человек большого роста, со страшными чертами лица, без вооружения и, по-видимому, еще не участвовавший в защите замка. Пламенеющие глаза и обезображенное шрамами лицо его выражали крайнюю степень жестокости. В руке он держал кинжал… Это был Жак Черная Борода.

Он остановился на пороге и бросил вокруг себя злобный взгляд. Увидев владетеля Монбрёна, он пошел прямо к нему, размахивая кинжалом и крича хриплым голосом:

– Клянусь рогами дьявола! Никто не смеет его трогать! Он принадлежит мне… Я так хочу!

Видя, что этот страшный человек подходит к нему, сир де Монбрён считал уже гибель свою несомненной.

– Спасите меня! – сказал он в ужасе.– Не выдавайте меня ярости этого несчастного, обиженного мною… Он зарежет меня!..

Никто, по-видимому, не был расположен защищать Монбрёна против ужасного Жака Черной Бороды. Он хотел бежать – его не пустили. Остановившись в трех шагах от барона, Жак сказал сильным, но хриплым голосом:

– Я не был ни рабом твоим, ни вассалом, я был человек свободный. Но ты посредством измены и хитрости бросил меня в тюрьму… Клянусь рогами дьявола! Ты заплатишь мне за это жизнью!

Он замахнулся на барона кинжалом.

Хотя Дюгесклен и его свита посреди ужасного шума не могли слышать слов Жака, однако движения участвовавших в этой сцене были так недвусмысленны, что нельзя было ошибиться в их значении.

– Остановись! – вскричал Дюгесклен и, забыв всякое благоразумие, бросился в толпу, окружавшую барона.– Остановись! Горе тому, кто осмелится поднять руку на своего повелителя!

Но это вмешательство пришло слишком поздно. Толпа почтительно расступилась перед рыцарем – подойдя к Монбрёну, он увидел его поверженным у ног Черной Бороды, с перерезанным горлом.

Хотя Монбрён заслужил свою участь, однако Дюгесклен был поражен представившимся ему кровавым зрелищем, тем более что баронесса, протолкавшись сквозь толпу, бросилась к его ногам и вскричала душераздирающим голосом:

– Отмщения, сударь, отмщения за моего несчастного супруга, подлым образом зарезанного!

– Вы получите удовлетворение, сударыня,– отвечал Дюгесклен.– Мы воины, а не убийцы… Схватите этого человека,– продолжал он, указывая на дикого Жака Черную Бороду, который безмолвно и неподвижно смотрел на свою жертву,– и повесьте его сию же минуту за убиение господина своего и повелителя.

Солдаты Дюгесклена приготовились повиноваться, но нерешительно подступали к этому человеку, атлетическую силу и дикую энергию которого угадывали по его наружности. Впрочем, к изумлению всех, Жак дал схватить себя без сопротивления. Он посмотрел только с тупым удивлением на Бертрана и, когда его повели на казнь, сказал спокойным голосом:

– Клянусь честью, ты не прав, храбрый Бертран. Я убил барона де Монбрёна не столько для удовлетворения собственной обиды, сколько для твоих выгод. Разве я не говорил, что принадлежу тебе телом и душой? В противном случае, вместо того чтобы приняться сначала за барона, я искрошил бы этого проклятого предателя Пьера Певца. Впрочем, что ж! Твоя воля, и я заслужил виселицу, если ты осуждаешь меня. Прощай!

И он твердым шагом пошел под петлю.

– Я уверен, что этот бездельник сумеет умереть,– сказал Дюгесклен, качая головой.– Жаль его!

Потом, взглянув на баронессу, которая валялась у его ног и покрывала поцелуями окровавленный труп мужа, сказал с кротостью:

– Встаньте, баронесса, барон де Монбрён был очень виноват, но ужасная смерть искупила все его преступления. Я хочу, чтобы его похоронили с почестями в склепе, где покоятся его предки, и чтобы герб его не был запятнан. Вас прошу я успокоиться и удалиться в свои комнаты. Я дам нужные приказания, чтобы никто не смел оскорбить вас, потому что вы остаетесь владетельницей этого замка, и если долг принуждает меня оставить в нем гарнизон, то это еще не значит, что я хотел бы лишить вас наследства.

Донья Маргерита хотела поблагодарить Дюгесклена за его великодушие, но силы ее истощились, и прислужницы увели ее в покои, между тем как воины уносили в другую сторону тело зарезанного барона.

– Объявляю,– продолжал Дюгесклен громким и внятным голосом,– что Монбрёнский замок завоеван во имя моего государя и властителя, короля Французского. Ленники, вассалы, наемники и слуги, принадлежавшие покойному барону де Монбрёну, вы пленники моего государя. Брат Мони, прикажите трубить в рог и опустить подъемный мост, чтобы воины наши могли легко войти в замок. Брат Оливье, поручаю вам занять все посты и тщательно оберегать их, велите обезоружить этих мерзавцев вассалов и наемников, чтобы отнять у них всякую возможность сопротивляться.

– Боже сохрани нас и подумать об этом, государь! – сказал Эсташ Рыжий, подходя к Дюгесклену.– Мы все преданы вам и чуть было не взбунтовались вчера против нашего повелителя. Поверьте, мы против воли должны были участвовать в изменнических предприятиях против такого знаменитого воина.

Дюгесклен улыбнулся самодовольно, но не сказал ни слова в ответ, боясь показать, как он расположен к милосердию… Он подозвал к себе Жана Биго, последовавшего за ним на приступ, и сказал ему что-то на ухо. Верный оруженосец поклонился и вышел из замка по подъемному мосту, который наконец опустили.

Покончив со всеми этими хлопотами, Бертран стал оглядываться, как бы ища кого-то. Двор наполнился уже французскими воинами и живодерами, а поодаль стояли рыцари, которым не было назначено никакого определенного дела. Вдруг он увидел Доброе Копье, который в одиночку и стараясь остаться незамеченным крался к башне, в которой жила Валерия. Дюгесклен окликнул его и сказал таинственным голосом:

– Не уходите, сир капитан, клянусь Божьей Матерью, вы прогуляетесь понапрасну. Той, кого вы ищете, нет в замке.

– Где же она, мессир?

– Я отправил к ней моего конюшего, и она, вероятно, возвратится с бедным раненым сюда, где ему будет гораздо лучше, чем в шалаше среди леса. Впрочем, дружище, поверьте, настоящая минута неудобна для объяснений с прелестной страдалицей.

– Боже мой, что вы хотите этим сказать?

Прежде чем Дюгесклен мог объяснить свои слова, его окружили Мони, Оливье, граф д’Арманьяк, де Галеран, чтобы получить от него приказания насчет войск, которыми с каждой минутой все больше наполнялся замок. Герольд Сен-Дени, опираясь на привилегию, доставляемую ему герольдским плащом с лилиями, пробрался между всеми этими вельможами и рыцарями и, став перед Дюгескленом, смело сказал:

– Ну что, сир коннетабль, закончены ли ваши подвиги и вспомнили ли вы, что вас зовет ваш король, что вас ждет Франция?

Багровая краска разлилась по лицу Дюгесклена.

– Слова твои дерзки, сир герольд,– отвечал он,– но я не хочу толковать их дурно… Мы едем немедленно, впрочем, поверь мне, время, которое остается мне пробыть здесь, не будет потеряно ни для короля, ни для Франции.

Он взял за руку Доброе Копье и, обращаясь к рыцарям, стоявшим вокруг его, сказал торжественным голосом:

– Благородные рыцари, мы обязаны почти всеми успехами нынешнего дня храброму молодому человеку. При помощи своих воинов он освободил меня из рук де Монбрёна и оказал большую услугу Франции, уничтожив могущество этого барона-грабителя, который не признавал законной власти своего короля. В присутствии вас, составляющих цвет французского рыцарства, хочу я доказать ему, как уважаю его высокие подвиги и благородство. Для этого прошу его сказать, что могу я сделать, чтобы хоть немного наградить его за услуги, оказанные королю Французскому и мне лично.

Одобрительный ропот встретил этот отзыв, столь почетный для предводителя живодеров. Что касается его самого, то, по-видимому, сердце разрывалось в его груди от гордости и радости. Хотя лица его не было видно, потому что он оставался все еще с опущенным забралом, однако глаза сияли необыкновенным блеском.

Все присутствовавшие ждали, чтобы он объявил, какой награды желает за свое великодушие.

– Мессир,– сказал он наконец,– если услуги, о которых вы говорите, действительно достойны какой-нибудь награды, то есть одна, достижение которой составляет единственное стремление мое, именно – быть посвященным в рыцари таким великим воином, как вы.

Черты Бертрана выразили живейшее удивление.

– Что такое, мессир? – возразил он.– Разве я самовластный государь, чтобы посвящать в рыцари?

– Вы не самовластный государь, но уже коннетабль Франции, и это дает вам право посвящать в рыцари. Впрочем, нет на свете человека, который отказался бы признать рыцарем того, кто посвящен в этот сан знаменитым Бертраном Дюгескленом.

– Хорошо,– сказал герой, видимо довольный,– но если я соглашусь исполнить ваше желание, присягнете ли вы в верности королю Французскому за себя и подчиненных своих?

– Присягну, мессир, и отвечаю за своих воинов, как за самого себя.

Дюгесклен улыбнулся и задумался на минуту.

– Клянусь святым Ивом,– сказал он,– я не могу отказать вам в просимой милости, но скажите, дворянин ли вы по крайней мере?

– Дворянин, мессир, хотя и полоса незаконности проходит по гербу знаменитого отца моего.

Граф д’Арманьяк вздрогнул.

– Итак,– возразил Бертран,– кого избираете вы кумом и порукой благородного своего происхождения?

Доброе Копье колебался.

– Графа д’Арманьяка, присутствующего здесь,– сказал он наконец задыхающимся голосом.

Благородный вельможа схватил капитана живодеров за руку и сказал ему с необыкновенным чувством:

– Говори, храбрый молодой человек, кто ты? Чего ты хочешь от меня? Зачем пробуждать во мне воспоминания, которые и без того мучают и терзают меня? У меня был некогда сын, которого я желал бы видеть подобным тебе, но который, напротив…

– Храбрый Дюгесклен, и вы все, благородные рыцари! – сказал с живостью Доброе Копье, не отвечая прямо на вопросы графа.– Прежде такой великой чести, какая обещана мне, я обязан сказать, кто я. В молодости я был легкомыслен, ветрен, не выказывал никакой охоты к воинским занятиям и благородным упражнениям тех, кто посвящает себя оружию. Раз отец мой, знаменитый и мудрый воин, которого все вы знаете, разгневался на мое поведение и назвал меня трусом. Это едва не убило меня… Я тотчас покинул отцовский дом, поклявшись не возвращаться в него, пока не заслужу каким-нибудь блистательным подвигом право доказать отцу, что он во мне ошибался. Много лет ищу я случая, который встретился сегодня, и в минуту, когда столько знаменитых рыцарей осыпают меня похвалами, когда знаменитейший из них называет меня своим спасителем и готовится посвятить меня в рыцари, я могу наконец объявить, кто я. Я – Анри д’Арманьяк и прошу моего благородного отца простить мне огорчения, которые я причинил ему.

Он стал на колено перед графом и, подняв забрало, открыл мужественные, правильные черты лица, орошенные слезами.

Граф зашатался, как бы пораженный внезапным головокружением, потом, подняв сына, с исступлением прижал к груди.

– Анри, Анри, ты ли это? – говорил он слабым голосом.– Ты ли, кого я так много оплакивал, несмотря на жестокий твой поступок. Тебя ли нахожу я, покрытого славой и почестями, столь же достойного имени, которое ты носишь, сколь и знаменитые предки наши? Не правда ли, сын мой, ты не покинешь больше старика отца и простишь ему его несправедливость?

Анри еще раз бросился в объятия графа, и латы их затрещали от крепких объятий. Это трогательное примирение исторгло почти у всех невольные слезы. Сам Дюгесклен казался сильно растроганным. Между живодерами распространился слух, что капитану их готовится награда за его благородный подвиг, они приблизились к рыцарям, сколько позволяло им почтение, и с живым любопытством следили за всеми перипетиями этого события.

Между тем время летело, и Дюгесклен увидел у ворот свою лошадь, которая била копытом от нетерпения.

– Граф д’Арманьяк, и вы, храбрый Анри! – сказал он.– Поздравляю вас с благополучным соединением, но вспомните, что каждая минута дорога мне. Итак, сир Анри д’Арманьяк, приготовьтесь, церемония не может совершиться со всем необходимым великолепием, и я еще не знаток своих новых обязанностей, но Бог доволен нашей доброй волей, следовательно, она должна удовлетворять и смертных.

Анри поспешно снял свой шлем и стал на колени у ног Дюгесклена. Бертран проговорил обычную формулу, три раза ударив Анри плашмя мечом по плечу, и, наконец подняв его, с искренностью приветствовал в новом звании.

В это время крики здравицы огласили двор в честь нового рыцаря. Живодеры, гордые честью, оказанной им в лице их начальника, пришли в восторг, а монбрёнские вассалы присоединились к ним, крича, по обыкновению: «Милости, милости, добрый рыцарь!»

Дюгесклен сделал знак, что хочет говорить. Молчание мгновенно воцарилось.

– Хотите ли знать, монбрёнские люди,– сказал он, улыбаясь,– какую милость оказывает вам новый рыцарь? Он дарует вам свободу. Вы больше не пленники, с условием, впрочем, чтобы вы присягнули на верность королю Французскому.

– О да, присягнем! – с радостью вскричали тысячи веселых голосов.– Да здравствует король Французский! Да здравствует Бертран Дюгесклен! Да здравствует добрый рыцарь д’Арманьяк!

Радость молодого воина достигла высшей степени, из объятий отца переходил он поочередно в объятия французских рыцарей, которые искренне поздравляли его. Весь замок дрожал от криков радости, испускаемых восторженной толпой.

В эту минуту торжества, столь сладостную для Анри д’Арманьяка, на двор замка вступила незаметно небольшая процессия и медленно пробиралась между рядами зрителей. Жан Биго шел молча впереди, грустный, с поникшей головой, за ним два человека несли открытые носилки, на которых лежал бедный Жераль, или, правильнее, Гийом де Латур, бледный и безжизненный. В нескольких шагах за носилками шла Валерия, все еще в мужском платье, с остановившимся взором, поддерживаемая старым сердобольным монахом, опиравшимся на палку.

Печальная процессия направлялась к центру двора, чтобы дойти до часовни, находившейся прямо против подъемного моста. Радостные крики вдруг умолкли, и присутствующие с благоговением отдали честь покойнику. Подойдя к Доброму Копью, Валерия сказала печально:

– Мужество торжествует, преданность гибнет! Рыцари и слуги, молитесь за душу Гийома де Латура!

Все встали на колени, и носилки скрылись под сводом часовни.

В ту минуту, когда Валерия хотела войти в часовню, Дюгесклен подошел к ней и спросил вполголоса:

– Надеюсь, что никакая горестная мысль не потревожила последних минут несчастного молодого человека?

– Никакая, мессир, он не сожалел о принесенной им жертве, хотя она очень дорого стоила.

– Да примет Господь душу его в жилище праведных! Но где вы, сударыня, хотите искать убежища теперь, когда совершенно свободны?

– В Бубонском аббатстве, где я воспитана, мессир, и вот этот почтенный священник завтра же проводит меня туда.

– Прекрасно, благородная девица! Но не может ли по крайней мере бедняга Анри надеяться, что впоследствии, когда утихнет ваше горе…

– Мессир,– возразила молодая девушка печально, но с достоинством,– я вдова Гийома де Латура.

Дюгесклен вернулся к толпе рыцарей, ждавших его, чтобы проститься, и сказал рыцарю Анри д’Арманьяку на ухо:

– Покуда ничего не потеряно.

Он обнял еще раз его и благородных рыцарей, своих родственников и друзей, потом, дав им последние наставления, вскочил на коня и поскакал через подъемный мост, сопровождаемый оруженосцами и королевским герольдом, посреди шумных и восторженных криков.

Выехав на поле перед Монбрёнским замком, он обернулся, чтобы взглянуть на французское знамя, развевавшееся на верху главной башни и отражавшее солнце в своих золотых лилиях. Мановением руки в последний раз простился он с рыцарями и воинами, толпившимися на стенах, и рысью поехал дальше – исполнять высокие и блестящие обязанности, на которые был призван для славы и блага Франции.

ЗАМОК МОНБРЁН

Перевод Ак. Михайлова

Часть первая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

Часть вторая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111