Возраст согласия

«Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. Найду ли я своего Гумберта?

Иду в туалет с тетрадью под мышкой, сажусь на унитаз и записываю историю о Вадиме. Мы втроем идем по влажному асфальту, блестящему в лучах солнца, и весело смеемся. Дальше этого моя фантазия не простирается. Вадим слишком молод. Мне нравятся люди гораздо старше. Я просто хотела, чтобы Лизка была счастлива. Без меня она ни за что не пошла бы с ним гулять. Хотя глупо было надеяться, что он по-настоящему пойдет гулять с двумя малолетками.

Днем встречаюсь с Лизкой в детском садике. Все дети на дачах, поэтому мы одни бродим по его территории, обнесенной ржавой рабицей.

Сам садик – небольшое двухэтажное здание в виде двух скрепленных букв «П». Когда я туда ходила, то часто падала в обморок. Мама боялась, что это эпилепсия. Но обошлось.

– Слушай, – говорит Лизка, когда мы устраиваемся на обитом серой жестью парапете, – дома какой-то трындец. Мамка с папкой ссорятся. Она от этого дяди Андрея забеременела. Не зря ты его называла маньяком. Отец поставил условие: все будет как раньше, если она сделает аборт.

– А что такое аборт?

– Это когда ребенка вырезают из живота.

– Жуть какая, – морщусь я. Трудно представить, что дядя Слава мог такое потребовать.

– Блин, смотри, что эти карлицы понаписали! – отвлекается Лизка.

Мы смотрим на стену. Там черным маркером выведены слова песни «Сказочная тайга»: «Облака в небо спрятались, звезды пьяные смотрят вниз…» И внизу приписано: «АК – лучшая группа на свете! Глеб и Вадим, мы вас любим!» Это пишут две старшеклассницы. Они выглядят как близняшки: черные волосы до плеч, черные футболки с изображением любимой группы, глаза и губы, подведенные черным карандашом. Обычно мы пишем в ответ, что Глеб и Вадим уроды, а лучшая группа на свете – Scooter. Нам с Лизкой очень нравится их фронтмен – платиновый блондин.

Но сейчас у меня нет с собой маркера, чтобы вымарать их слова, поэтому я просто корябаю надпись острым краем камешка. Маркер легко стирается с желтой глянцевой плитки.

– Ой, Ксень, смотри, что еще тут!

Лизка смотрит куда-то под ноги. Мне не сразу удается понять, что там такое. Неподвижное, слепленное с шершавой поверхностью и вместе с тем живое. Приглядевшись, понимаю – это контур полусгнившей птички, в которой лениво копошатся белые черви. Ее клювик недовольно приоткрыт.

– Боже, какая гадость!

В груди сдавило. Я отошла, сдерживая рвотные позывы. Меня трясло. Лизка завороженно разглядывала птичку.

– В этом нет ничего неприятного. Чего ты так реагируешь?

Я отошла подальше, на небольшое поле. Мы там бегали с мячом, когда были малышами. Присела на теплый песок, из которого пробивались робкие желтоватые травинки, и стала машинально выдирать их правой рукой. Лизка подошла и села рядом:

– На даче я тебе хотела кое-что рассказать.

Я кивнула и стала рассматривать ее лицо. Темные глаза задумчиво смотрели на небо, укутанное в серое одеяло.

– Папа иногда подглядывает за мной в ванной. Он заходит, когда я моюсь. Типа за полотенцем или еще за чем. Поводы каждый раз достаточно дурацкие. Я его прогоняю, ругаюсь, но он все равно это делает.

Я не знала, что сказать.

– Мне кажется, скоро произойдет что-то. Не с папой, а в целом… Не знаю. И вообще, я как-то разочаровалась в парнях. Не хочу иметь с ними никакого дела.

Мне внезапно захотелось рассказать ей о том, что навалилось на меня в последние дни. О том, как ее отец поцеловал меня, о Лолите, в которой я отчасти узнала себя. Но я промолчала.

Мы нарвали белых ягод с кустов, что росли вокруг садика, и давили их на асфальте, пока не надоело. Лопаясь, они издавали забавные хлопки…

Ночью мне стало плохо. Казалось, что я лежу на влажной земле. Оттуда выползали сотни белых червей. Они елозили на моих ногах, залезали в волосы и обустраивали там странные норы. Я била себя по голове, расчесывала кожу. Тихо хныкала в подушку и выкручивала пододеяльник, из которого мама вынула одеяло.

Иногда я смотрела на маленькие часы, стоявшие на книжной полке, и тогда они начинали оглушительно тикать. Но я никак не могла разобрать, сколько времени, – каждый раз стрелки растворялись и исчезали.

Я закрывала глаза – тьму рассекали мерцающие ярко-красные полосы. Она зеленела, наливалась силой – я видела деревья, в которых двигались красные и белые полосы. Они превратились в искаженную тигриную морду с открытой пастью. С обнаженных клыков струилась вода и падала вниз. Я тоже падала туда, пока не оказалась с головой погруженной в синюю воду. И Лизка была где-то рядом, мелькали ее светлые волосы, но никак было ее не догнать – тело мое лежало камнем. Я еле дышала. Утром оцепенение ушло. В комнату зашла мама и поцеловала меня в лоб. В такие моменты я была счастлива, что вижу ее трезвой.

– Ты как? Лоб вроде не горячий.

Я заверила ее, что все нормально, и она ушла на работу.

Лизу я больше не видела. Она уехала, даже не попрощавшись. Я спросила о ней маму, но она только отмахнулась. Меня долго мучило это странное исчезновение. Только через несколько лет я случайно узнаю об истинной его причине.

Осенью я сдружилась с Наташкой, и началась новая жизнь, которая привела меня к любви на тридцать лет старше.

Глава 2. Тарзанка

Одной ногой я опираюсь на деревянный помост, другую держу на педали велика. На его голубой раме застыли темные пятна ржавчины. Холодный ветер перебирает мои волосы и хлопает футболкой.

С вышки океан похож на плоский синий лист с белыми царапинами волн. От нее к самой воде уходит вниз узкая трасса.

Я глотаю солоноватый воздух.

Все замирает: и ветер, и мое прерывистое дыхание. Я собираюсь оттолкнуться ногой посильнее, а потом скатиться вниз. Но вдруг сбоку вижу черно-красно-белые полоски, огромную пушистую голову. На меня внимательно смотрят желтые глаза, а океан заслоняют крупные зеленые листья…

Я воображаю вышку по вечерам, когда не могу заснуть и лежу на постели, пронзенная невидимым столбом. Он тянется от самой земли, проходит сквозь мой живот и улетает в космос.

На соседнем диване обычно сопит мама, пудель Джим ковыряет опухшее ухо. Фары ночных машин вползают узкими лучами на потолок и, расширяясь, исчезают за окном.

Я закрываю глаза. Велик становится водным скутером, подпрыгивает на волнах. Мои волосы и лицо покрыты белыми брызгами пены.

Я вспоминаю об этом полете днем, когда гоблин-одноклассник тычет мне в бок острым карандашом и гнусаво шепчет: «Твой капюшон похож на горб». Но эта фантазия больше не приносит облегчения.

Мне тринадцать. Я боюсь неожиданных прикосновений, странных пятен на коже, громких звуков, будущих менструаций, дрочащих мужиков – один раз целый урок географии перед окнами расхаживал тип с бегающими глазками и мял свой вялый пенис. Учительница только ухмылялась и не звала никого, кто мог бы его прогнать. Мы тогда не знали, что это всего лишь жалкий эксгибиционист. И что он не порежет нас на куски, когда мы пойдем домой по грязной каше из снега и льда.

Боюсь, мама узнает, что я курила и материлась. Каждый вечер я пряталась от страхов в своем мире, но в тот раз произошло нечто странное. Появился тигр и чертовы листья. Может, дело в том, что я впервые напилась?

Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он. – Очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех.

В тринадцать лет, в тот самый день, когда я потеряла способность представлять полет в океан, пиво показалось вкусным. Мы сидели у Наташки на длинной захламленной лоджии и передавали друг другу бутылку с золотистой жидкостью. Допив, покурили невзатяг ментоловый «Норд Стар», тупо пялясь на серые балконы соседних домов. Потом пошли на тарзанку. Мне казалось, что ноги почти не касаются выщербленного асфальта, что шел вдоль школы.

Мы подружились с Наташкой недавно. Осенью, когда деревья стояли с ног до головы в желтом, а листья нежно хрустели под ногами. После звонка я зашла в туалет с двумя лысыми унитазами. Наташка опиралась ногой на ободок и выдувала густой дым в провонявший хлоркой воздух.

– Не скажешь никому?

Она наклонилась к кожаному рюкзаку, стоявшему на разбитых плитках. Достала освежитель воздуха «от табачного дыма» и пару раз пшикнула в мою сторону. Ее круглые глаза внимательно меня изучали.

– Конечно нет, – ответила я.

После уроков за ржавыми гаражами я дрожащей рукой подносила к губам первую в жизни сигарету. Кашляла и нервно вертела головой по сторонам. В каждом прохожем мне чудились соседи или мамины знакомые. От никотина кружилась голова.

– Ничего, скоро научишься и кашлять перестанешь, – подбодрила Наташка. На ней была строгая юбка до колен, но она все равно ходила вразвалочку, как моряк, и на прошлой перемене уже пообещала кому-то вломить…

В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».

– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка – классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.

А потом ушла в запой на несколько дней, и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.

Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».

Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным, развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.

Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил ее борщ!» Однажды Наташка видела, как он в подъезде занимался любовью с местной красоткой.

Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.

Боли нет, я кричу от восторга. Но, как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.

Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад светился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.

Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.

Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.

* * *

Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме, что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.

Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один-два глотка, и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.

Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь. Сначала запах: от него внутри все взбалтывается, словно хочет выпрыгнуть через рот. Как-то кусочек яблока я положила в формочку, полила водой и забыла на несколько дней. Вот похоже пахнет и сейчас: горько, тухло. Из-за этого я ничего не могу говорить и, словно рыба, смотрю вокруг. Но все странно сжимается, видны лишь кусочки-клочки.

Змея розовым узлом лежит на чьей-то голове. Месиво из белого и черного – это мельтешит одежда, надетая на детские тела. Платье, передник, рубашка, туфли на ногах: топ-топ по полу, стало кисло во рту. Ходуном пол заходил-заходил, крутанулся да остановился.

И вот наконец нас ведут по длинной кишке из серо-зеленых стен, и все не кончается она, не кончается. Душит.

Дома мучительнее всего вспоминать даже не девчонские ленивые издевочки, а вот эти стены. Я узнала их как-то в фильме про концлагерь. Такие же.

Каждое утро как вхождение в воды Стикса. Про него я читала в книжке. Со многими иду, а потом втягиваюсь в темную синеву с горящими огнями.

Запах, что рождается в столовой, где большие женщины мешают зелья в огромных тусклых кастрюлях. Переворачивают раздутыми руками большие котлеты из ошметков рыб и животных. Вываливают серых слизняков на стыдливый фарфор тарелок и поливают коричневой жижей.

Жуй, не горюй.

Каждая трещинка серо-зеленых стен в сговоре с этим запахом, пропитана им.

Затем заходишь в класс. Стульчики в ряд, занозистые по краям, хватают за колготки, если зазеваешься. Плитки линялой кожей сползают с бетона. Пнешь такую, и поднимется серая пыль. Белый туман размазан по влажной зеленой доске. Мы стираем его холодной тряпкой, от которой подушечки пальцев скрипят.

«Звезда полынь», – говорит женщина днем, когда мы, мальчики и девочки, сидим, зажатые в пространстве между двумя колючими дзи-инь.

«Полынь – горькая трава», – говорит мама вечером, уютно и тепло обнимая меня.

«Мама, здесь все как полынь», – пишу я утром в тетрадку, испачканную солеными чернилами.

Даже пьяной, мне хватает ума не рассказывать Наташке, что я влюблена в охранника нашей школы. Ему лет сто или пятьдесят – не все ли равно. Явно слишком много. Я о нем ничего не знаю. Но каждый день тяну Наташку вниз, на первый этаж. Там, делая вид, что рассматриваю свое отражение в зеркале или выбираю календарик в маленькой лавке, на самом деле мельком разглядываю этого уставшего мужчину. Пытаюсь понять, почему меня так к нему тянет. Может быть, он втайне любит маленьких девочек?

В тот день мы решили продолжить бухать после уроков.

Под ногами мокрая каша. Наташкины родители уже пришли с работы. Поэтому я говорю:

– А пойдем в школу?

– Зачем это еще?

– Ну, просто прикольно же, прийти после уроков, когда никого нет.

Наташка смеется, ей нравится нарушать запреты. На ее кудрявых волосах, торчащих из-под черной шапки-носка, тает мокрый снег.

Я кидаю краткий взгляд на охранника, но он ничего нам не говорит. Заходим за угол и зажигаем сигареты. Курим, прохаживаясь по коридорам, даже не пытаясь скрываться. Я почти надеюсь, что он придет. Но ему наплевать на двух малолеток. Школа пуста, как моя голова. Темнеет.

Тяну Наташку на пустырь напротив моих окон и ссорюсь с ней у приземистых кустиков, недружелюбно торчащих во все стороны. Летом мы с Лизой нашли там череп маленькой собачки. Он торчал из земли выбеленной костью. Мне становится еще хуже. Почему она уехала и даже не попрощалась?

Кажется, что все вокруг давит на меня: серые одинаковые дома, зло гудящие змеи проводов над головой, отяжелевшее от сырости небо.

Я ложусь в мокрый сугроб лицом вниз и кричу. Ем снег и, плавясь в моем горячем нутре, он выходит наружу слезами. Наконец я встаю: вымокшая, растрепанная. Наташка давно ушла, устав от моей истерики. Нет никого вокруг меня. Нет никого для меня. Я одна. Поднимаюсь и иду домой.

Глава 3. Тачки

Иногда я уже с утра понимала, что день будет сложным. Это случалось, если меня встречал едкий запах сигаретного дыма, смешанного с легким оттенком сопревшего в организме спирта, а на соседней тахте сопело тело с опухшим лицом. Или я открывала кухонную белую дверь со слепой, изукрашенной геометрическими узорами стеклянной вставкой и разгоняла синие клубы дыма вокруг сидящей на стуле фигуры. Она обычно при этом булькала что-то невразумительное.

– Ксюха, сюда иди! Где ты там, а? Ну, Ксюшенька, ответь. Ну, детка. Ты мои сигареты не видела?

Если молчать, она будет продолжать. Я ненавижу, когда меня называют Ксюхой. И с трудом выношу ее пьяные интонации. Смятая пачка «Примы» торчит из застиранного кармана фиолетового пальто. Я запускаю туда пальцы – они погружаются во влажную табачную крошку. Вынимаю их и отряхиваю «улов» – сторублевую бумажку.

Она, покачиваясь, стоит, прислонившись к стенке в темном коридоре. Вытирает зеленые сопли тыльной стороной руки и ухмыляется сама себе. Вчера у нее был первый выходной. Я надеялась, что мы сходим в кино.

Надеялась.

«Домой возврата нет» и «Взгляни на дом свой, ангел» – мои любимые названия книг в такие дни. Я захожу в комнату и смотрю на корешки книг, расставленных в коричневом шкафу. Первую я прочитала в восьмом классе, когда лежала дома, притворяясь больной. Сквозь желтые шторы нежно светило золотое зимнее солнце. Оно каталось по небу, полному синевы, а во рту перекатывались сладкие шайбочки мандариновых сосулек. Я почти ничего в романе не понимала, но все равно ощущала, что автор мне очень близок.

Затем морозными вечерами – они сурово щипали нос и щеки – я надевала по два колючих свитера под потертую коричневую курточку и выходила с мамой выгуливать собаку. По скрипящей снежной пыли мы шли на пустырь, расстелившийся под гудящими проводами. Шли к черным металлическим скелетам электровышек.

Один из таких вечеров запомнился мне особо.

Неведомые прожекторы резали двумя линиями черно-синюю глыбу льда с блеклыми звездочками в глубине, пока мы маленькими глотками пили ледяной воздух. А потом, привыкнув к холоду, я бегала вместе с нашей отвязной черной псиной, часто дыша в шерстяные воротники. И с разбегу проваливалась по пояс в сугробы, наметенные на канавы. А Джим прыгал рядом, радостно гавкая и делая вид, что хочет схватить меня за куртку.

Когда я встала, вся белая, мама рассказала, как замерзают насмерть в снегах – просто засыпают, и все. Человеку становится жарко и уютно лежать в коконе из белого безмолвия. Слушая ее, я проглотила сладкую жвачку, которую только начала разжевывать – она комком застряла в горле. И тут же всплыл другой кадр: я лежу рядом с мамой в комнате, слушаю, как она читает «Мэри Поппинс», и рассматриваю большой прозрачный чупа-чупс. В его глубине свернулась белая приторная мякоть.

Собака тявкает, наконец исхитряется схватить меня за рукав, и я возвращаюсь в реальность. Вдали, в черно-желтом миражном мареве, над высотками вырастают башенные краны. Они кажутся мне, зачарованной, мачтами волшебного корабля, на котором можно уплыть в совершенно иную реальность.

Уплыть туда, где нет места разочарованиям, а есть только сияющие моменты чистого счастья.

Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров.

На работе ей приходилось засиживаться до одиннадцати вечера. Я очень живо представляла, как она бежала потом домой по пустынным улицам, заливаемым неверным оранжевым светом фонарей. Кусты, плотно сгрудившись в подобие шалашей, подозрительно шуршали и наверняка заставляли ее вспоминать, как однажды, в молодости, из подобных кустов на нее выпрыгнул «уголовник». Он только-только вышел из тюрьмы и мечтал поскорее ощутить тепло женского тела. Под равнодушными окнами родного дома она два часа уговаривала не насиловать ее. Получилось.

Но теперь, в выходные, ее красивые синие глаза все чаще заволакивало дымкой, голос трескался и ломался, а все, что она говорила или делала, вызывало у меня отвращение.

Вот и в тот летний день, который перевернул мою жизнь, мне просто нужно было поскорее выйти из провонявшего дешевой водкой дома.

Я давно решила обрезать волосы и выкрасить их в красный. Мы с мамой в ее «хороший» день посмотрели «Беги, Лола, беги», и я влюбилась в яркую прическу Франки Потенте. Мама всегда разрешала мне экспериментировать с внешностью. Говорила: «Подлецу все к лицу». Правда, почти никакой цвет волос меня не портил. В четырнадцать лет я покрасилась в рыжий. В летнем лагере мальчишки называли меня муравьем, а вожатый из другого отряда – парень с прической, как у принца, – смотрел с нежностью.

Наташка рассказала, что недавно видела ярко-красную краску в магазинчике возле «Ладожской».

От самой станции метро змеились длинные рыночные ряды. Лотки с овощами и фруктами без предупреждения переходили в сочащиеся кровью вырезки и меланхоличные свиные головы, лежащие рядом с бежево-голубыми свиными ногами, ощеренными копытами. Эстафету перехватывали ярко-синие бакалейные палатки. Затем, через многие километры, ровные ряды со снедью заканчивались. Начинался лихой лабиринт с джунглями из одежд Abibas, HUGGO BOSS и застывшей в вечном прыжке пумой.

Как-то раз мы с Наташкой воровали на школьном базаре у метро тетрадки с изображениями Backstreet Boys, Ди Каприо и котиков. Аккуратно вытаскивали их из лотка, пока продавцы были заняты другими покупателями. Вечером мы с мамой выгуливали Джима в парке. Вечернее солнце золотило увядающую траву. Я сказала, что тетрадки нам купил Наташин дядя.

Мама обрадовалась: не придется тратить лишние деньги на сборы в школу.

Но сейчас мы шли в небольшой магазинчик, один из многих, что стоят белой линией вдоль шумного проспекта. Если перейти его и сесть на автобус или троллейбус, то через пятнадцать минут сможешь вырваться из объятий сонного гетто. После того как переедешь аскетичный мост Александра Невского, окажешься на Староневском проспекте. Это своего рода лимб, что предваряет настоящий центр. В этом лимбе водятся потомственные алкоголики с неестественно распухшими лицами. Они покупают в аптеке настойку боярышника, а потом испражняются посреди улицы – бесстыдные, как собаки. Но в центр мы не поедем. Денег у нас почти нет, и делать там абсолютно нечего.

Мы заходим в магазинчик. Дверь позвякивает «музыкой ветра». На полках за витринным стеклом выстроились пачки красок с разными цветами: салатовый, фиолетовый, глубокий синий. На пачке с цикламеном лицо девушки Ани, которая учится со мной в лицее. Эта красотка с крупными глазами и большими пухлыми губами редко появляется на занятиях. У нее низкий голос, щекочущий сердце, и открытая улыбка. Она красиво рисует цветы гелевыми ручками. На перекурах в узкой задымленной курилке на первом этаже мы обсуждаем с ней парней.

– Однажды занимались этим на ковре. Это ужас, у меня потом вся кожа на спине была красная.

Так рассказывала Аня, смеясь, пока я в ответ жаловалась на перипетии сексуальных игр на кухонном столе.

Когда наша одногруппница Юля пришла сдавать нормативы по машинописи с младенцем на руках, я шарахалась от этого явно инопланетного существа. Но Аня с радостью держала малыша на руках, пока Юля разбиралась с учебой. А потом повела меня в курилку и там призналась, что у нее недавно был выкидыш. В больших темных глазах стояли слезы. Она действительно хотела родить в семнадцать с половиной лет.

Один раз она снялась для упаковки быстросмываемой цикламеновой краски. Но цикламен мне не нужен.

«Дайте стойкий красный». Мои темно-русые волосы придется сначала безжалостно высветлить. Для этой цели мы взяли одну пачку с белокурой валькирией. Под стеклом у кассы лежали помады неестественных цветов. Я купила синюю с блестками – красить глаза вместо теней. А Наташка фиолетовую. Ей она будет мазать свои хищные губы.

– Ну что, теперь погнали в парикмахерскую стричься? – улыбнулась Наташка. Я кивнула. Мы вышли на проспект, и я привычно подняла руку. Автостоп давно стал нашей религией. Иногда мы ловили машину, потому что у нас не осталось денег на проезд в автобусе. Иногда забавлялись от скуки, прося отвезти на улицу пятого мартобря за несколько тугриков.

Я могла просто тормозить машину и спрашивать у водителя всякую дичь, пока Наташка корчилась у обочины:

– Расслабиться не хотите?

И если мужик отвечал, что хочет, то следовал простой ответ:

– Так купите слабительное!

Никто не обижался – ну что возьмешь с двух малолеток.

Вдалеке что-то мелькнуло серебристым отсветом. Когда подъехало ближе, оказалось «Мерседесом» с наглыми прямоугольными фарами. Я открыла дверь.

– Подбросите до Индустриального проспекта?

– Конечно, девчонки, садитесь!

За год он совсем не изменился. Те же очки-авиаторы с прозрачными стеклами в тонкой золотой оправе. Короткие темные волосы с проседью, легкая небритость. Тот же уверенный, но теплый голос. И нежные небольшие губы, которые сообщали его лицу некоторую мягкость. Из коротких белых рукавов рубашки торчали загорелые руки.

Он не узнал нас, пока я не напомнила.

«Помните, год назад…»

«Ах, да, точно! Вы тогда мне дали какой-то левый номер».

Прошлым летом на Индустриальном проспекте, куда он везет нас сейчас, мы тоже ловили машину. Стоял горячий пыльный день, блестевший в стеклах домов. Свободный ветер прошивал проспект насквозь, гулял между наших рук и ног, трепал волосы. Нам нужно было на Финский залив, но на метро ехать не хотелось.

Вдруг так же издалека вспыхнуло, заблестело серебром. «Мерседесы» нам попадались нечасто. Открылась дверь. Там сидел он и с улыбкой смотрел на нас, пятнадцатилетних девчонок в легких сарафанчиках и сандалиях на босу ногу.

Наташку я посадила вперед, а сама села сзади. Он сразу начал шутить:

– Девчонки, не боитесь, что я какой-нибудь маньяк?

– Нет, я села назад специально и, если что-то пойдет не так, дам вам по башке. Закурить можно?

Разговаривать легко и непринужденно у меня получалось, только когда мы ездили автостопом. Будто выходя на трассу, поднимая руку, а затем садясь к незнакомцам в разные авто, я полностью меняла свою неприметную судьбу. И надевала чужую личину, которая отличалась некоторой наглостью и самоуверенностью.

– Пожалуйста, курите.

– Наташка, дай зажигалку.

Я достала из пачки две сигареты, прикурила обе и одну отдала ей. Открыла окно, чтобы стряхивать пепел на улицу. Радио пело «и каждый день встречать рассвет, как будто вам семнадцать лееет!».

Он повернулся и посмотрел на меня через бликующие стекла очков каре-зелеными глазами. Я выпустила дым и улыбнулась.

– Куда едете?

– На пляж, который на Приморской. Знаете?

Он знал не только это. Работа такая – весь день колесить по улицам. Его фирма занималась дорожными работами, и он катался между объектами, проверял, как работают люди, доставал асфальт, попутно улаживая кучу разных мелких дел, в том числе и личных. В тот день у него как раз выдалось свободное время. Мы впервые ехали через весь город вот так, с совершенно чужим, не одобренным родителями человеком. Промчались мимо моего лицея и «Лесной», въехали по незнакомому мосту на Петроградскую. Все было залито вокруг радостным солнцем. Юра, так звали нашего знакомого, весело бибикал прохожим. Особенно юным девушкам в коротких юбках.

– Только на заправке не курите, хорошо? – предупредил он нас, выходя из машины, пока мы с Наташкой весело переглядывались.

Наш новый знакомый оказался крепко сбитым мужчиной небольшого роста. На пляже он не разделся, только полулежал на песке и аккуратно как бы ощупывал нас короткими взглядами.

Была в нем какая-то расслабленность, но при этом сила и уверенность в себе. Красотой не поражал, но был харизматичен и привлекателен. Иногда без предупреждения начинал читать похабные стишки, но это выходило у него забавно и даже мило.

Мне нравилось, как он смотрел. Так, словно хочет нас и при этом ничего предлагать не собирается.

Пока мы раздевались, небо посерело, укутав веселое солнце в дымчатую шаль. Волны потемнели и недовольно накатывались на красноватую полоску берега.

Мы с Наташкой бросались в эти волны, и сквозь бурлящую ткань воды я высматривала больших белых акул, которых рисовало воображение, раздутое грошовой книжкой из детской библиотеки. Из нее я узнала неприятные подробности. Акулы могут жить в минусовой температуре. Иногда они заплывают и в пресные воды. Акулы охотятся возле берега. А там цап-парацап – и нет ножки.

Чудовищные челюсти уже вот-вот вырастали из илистого песка на дне, и что-то больно впивалось в ногу – просто кусок арматуры, но я выскакивала из воды поцарапанная и со сладким ужасом снова бросалась в темную, таинственную воду.

Юра сидел на блеклом песке. Как хорошо было бы, если бы он вошел в эти воды и ловил меня, обнимал руками, коричневыми от солнца…

Он довез нас до дома и спросил телефон. Наташка дала номер нашей одноклассницы. Она больше не хотела его видеть.

Но вот через год мы снова встречаем его, и я совсем не удивлена. Кажется, мы должны были встретиться снова. Теперь мы подъезжаем к моему дому. Я склонна видеть в этом некий символизм.

Когда я вышла из машины, на моей правой босоножке с глухим звуком сломался каблук. Юра вышел вместе с нами:

– Может быть, сдадим их в ремонт?

– Нет, я все равно ненавидела эти босоножки.

Я подошла к ближайшей помойке и бросила их туда.

Мы стояли у парикмахерской, которая была вделана в подъезд моего дома ценой двух месяцев чудовищного грохота. Зато теперь там можно было недорого подстричься. Меня упорно не хотели стричь под мальчика и всегда оставляли странный треугольник из волос сзади, мотивируя это некой мифической необходимостью.

Наташка дергала меня:

– Давай уже скорее, а то родаки потом придут, и не успеем.

Мы должны были после стрижки пойти к ней и провести окрасочные манипуляции на моих волосах.

– Давайте, девчонки, теперь я дам свой номер.

Юра протянул мне визитку с номером из семи цифр. Я взяла ее, и у него зазвонила трубка. Это был мобильный телефон с небольшой антенной. Мы и мечтать о таком не могли. Он быстро что-то ответил и сказал, глядя мне в глаза: