1984

4.

С глубоким непроизвольным вздохом, от которого в начале рабочего дня Уинстона не могла удержать даже близость телевида, он притянул к себе речепис, сдул пыль с трубки и надел очки. Затем развернул и скрепил вместе четыре рулончика бумаги, которые выплюнула ему на стол трубка пневмопочты.

В стенах его рабочей ячейки имелись три отверстия. Справа от речеписа – тонкая пневмотруба для записок, слева потолще – для газет, а в боковой стене – широкая щель, прикрытая решеткой. Сюда следует выбрасывать бумажный мусор. Таких щелей в здании тысячи или даже десятки тысяч – не только во всех кабинетах, но и в стенах всех коридоров через каждые несколько шагов. Их почему-то прозвали «провалы памяти». Когда какой-нибудь документ подлежит уничтожению или просто на полу валяется бумажка, уже рефлекс – приподнять крышку ближайшего провала памяти и кинуть мусор туда. Тут же его подхватывает теплое воздушное течение и несет к огромным печам, спрятанным где-то в закоулках здания.

Уинстон пробежал четыре записки, которые только что развернул. В каждой – не больше двух строчек на полном сокращений жаргоне, на котором в главке вели внутреннюю переписку. Это не совсем новоречь, но многие слова новоречные. В записках говорилось:

таймс 17.03.84 речь сб искаж африка исправить

таймс 19.12.83 прогнозы 3л 4 кв 83 опечатки сверить текущий номер

таймс 14.02.84 главбог искаж цитата шоколад исправить

таймс 03.12.83 сб указ дня плюсплюснеотлично упомин неперсон переписать полно предвар наверх

Не без некоторого предвкушения Уинстон отложил четвертую записку в сторону. Это сложное, ответственное поручение лучше выполнить последним. Остальные три – рутина, хотя второе наверняка потребует нудной возни с цифрами.

Уинстон выбрал на телевиде «архив номеров» и заказал нужные номера «Таймс». Всего через несколько минут они выскользнули из пневмотрубы. Записки, которые он получил, касались статей или заметок, которые по той или иной причине требовалось изменить, или, как это называлось официально, исправить. Например, из статьи в номере «Таймс» от семнадцатого марта следовало, что Старший Брат предсказал в своей речи тишину на южноиндийском фронте и наступление евразийцев в Северной Африке. На самом же деле Верховное командование Евразии решило наступать в Южной Индии, а Северную Африку оставило в покое. Так что требовалось переписать абзац в речи Старшего Брата, чтобы его предсказание совпало с реальными событиями. Или, скажем, девятнадцатого марта «Таймс» опубликовала официальный прогноз производства различных видов потребительских товаров на четвертый квартал 1983 года, то есть шестой квартал Девятой трехлетки. А в сегодняшнем номере вышел отчет о фактическом выпуске, из которого следовало, что прогноз в корне неверен по всем пунктам. Уинстону поручили исправить исходные цифры, чтобы они согласовались с реальными. Что касается третьей записки, она указывала на небольшую ошибку, которую можно исправить за пару минут. Совсем недавно, в феврале, Главный комитет богатства пообещал (официально – «взял на себя твердое обязательство»), что в 1984 году не будет уменьшаться норма выдачи шоколада. Но, как Уинстон уже знал, на самом деле норма с конца недели снизится с тридцати граммов до двадцати. Требовалось всего лишь заменить прежнее обещание предупреждением, что где-нибудь в апреле норму потребуется уменьшить.

Как только Уинстон завершал работу по каждой из записок, он прикреплял свои речеписные поправки к соответствующему номеру «Таймс» и заталкивал газету в пневмотрубу. А затем почти неосознанным движением сминал записку и все свои промежуточные записи – и бросал в провал памяти, предавая огню.

Что происходит в невидимых лабиринтах, подключенных к пневмотрубе, он подробно не знал, а имел только общее представление. После сбора и систематизации всех необходимых поправок к конкретному номеру «Таймс» его перепечатывают и помещают исправленный экземпляр в хранилище вместо уничтоженного оригинала. Такой непрерывной трансформации подвергаются не только газеты, но и другие периодические издания, книги, брошюры, листовки, плакаты, фильмы, звукозаписи, карикатуры, фотографии – любая литература или хроника, которая может иметь хоть какое-то политическое или идеологическое значение. День за днем и чуть ли не минута за минутой прошлое приводится в соответствие с настоящим. В результате точность любых прогнозов Партии обретает документальное подтверждение. Ни одна новостная заметка, ни одно ранее выраженное мнение, противоречащее требованиям момента, не должно сохраниться в архиве. История – пергамент, надписи на котором по мере необходимости стирают и переписывают. А когда дело сделано, фальсификацию уже не докажешь. Самая большая команда сотрудников архивного сектора, гораздо больше той, в которую входит Уинстон, состоит из специалистов по розыску и сбору всех экземпляров книг, газет и прочих документов, замененных новыми версиями и подлежащих уничтожению. Номер «Таймс», который переписывали, возможно, с десяток раз из-за изменений политической ситуации или ошибочных пророчеств Старшего Брата, хранится в архиве под исходной датой, и ни один выживший экземпляр ему не противоречит. Книги тоже изымают и переписывают опять и опять, а потом выпускают заново без всяких пометок о сделанных изменениях. Даже инструкции в письменном виде, которые Уинстон всякий раз уничтожает, выполнив, никогда не требуют, даже не намекают, что он должен совершить подлог: в них говорится лишь об опечатках, ошибках и неверных цитатах, которые требуют исправления точности ради.

И в самом деле, думал он, подменяя цифры Главбога, никакой это не подлог. Просто замена одной бессмыслицы на другую. Большая часть материала, проходившего через его руки, имела даже меньше общего с реальным миром, чем прямая ложь. Статистика – чистая фантазия и в первоначальной версии, и в исправленной. Довольно часто от Уинстона ожидают, что цифры он попросту возьмет с потолка. Например, Главбог прогнозировал выпуск ста сорока пяти миллионов пар ботинок за квартал. В отчете о фактическом производстве сообщалось о шестидесяти двух миллионах. Однако, переписывая прогноз, Уинстон уменьшал цифру до пятидесяти семи миллионов, чтобы создать возможность, как обычно, отрапортовать о перевыполнении плана. В любом случае шестьдесят два миллиона не ближе к истине, чем пятьдесят семь или сто сорок пять. Вполне вероятно, что ботинки не выпускались вовсе. Еще вероятнее – никто не знает, да и знать не хочет, сколько их произвели. Известно лишь, что каждый квартал на бумаге выпускают несметное количество ботинок, а пол-Океании ходит босиком. И так со всеми зафиксированными где бы то ни было фактами, важными и не очень. Все они истираются до призрачного состояния, пока не исчезает уверенность даже в том, какой на дворе день или год.

Уинстон бросил взгляд в другой конец рабочего зала. В ячейке напротив невысокий, плохо выбритый человек по фамилии Тиллотсон методично, без лишних движений выполнял свою работу, разложив на коленях газету и приблизив губы к трубке речеписа. Казалось, он хочет, чтобы его слова остались строго между ним и телевидом. Он поднял глаза, и его очки неприязненно блеснули в сторону Уинстона.

Уинстон едва знал Тиллотсона и понятия не имел, что за работа ему поручена. В архивном секторе обычно не обсуждали между собой задания. В длинном зале без единого окна ячейки размещались в два ряда. Никогда не стихали здесь шорох бумаги и гул голосов, бормочущих в речеписы. С десяток сотрудников Уинстон даже не знал по имени, хотя ежедневно видел, как они снуют туда-сюда по коридорам или размахивают руками во время Минуты ненависти. Он знал, что та рыжеватая женщина из соседней ячейки день за днем выискивает в прессе имена испаренных, то есть объявленных никогда не существовавшими. Более подходящего человека для этой работы, пожалуй, и не найти: пару лет назад ее мужа тоже испарили. В нескольких ячейках от нее мягкотелый, безвольный, мечтательный тип по фамилии Эмплфорт, с очень волосатыми ушами и неожиданным талантом к рифмоплетству, занимается изготовлением искаженных версий – их называют «окончательными текстами» – стихотворений, признанных идеологически неприемлемыми, но так или иначе сохранившихся в антологиях. А ведь этот зал с пятьюдесятью сотрудниками – всего лишь один подсектор, одно-единственное подразделение в разветвленной структуре архивного сектора. Рядом, этажом выше, этажом ниже целый рой сотрудников выполняет невообразимое множество задач. В огромных типографиях трудятся корректоры и печатники, в богато оснащенных студиях фальсифицируются фотографии. В подсекторе телепрограмм делают свое дело инженеры, продюсеры и команды актеров, отобранных за умение подражать голосам. Армии библиографов составляют списки книг и периодических изданий, подлежащих изъятию. В гигантских хранилищах складируются подправленные документы, в тайных печах уничтожаются исходные экземпляры. А где-то, непонятно где, находится мозговой центр, который координирует всю эту деятельность и принимает политические решения: этот кусочек прошлого сохранить, этот фальсифицировать, этот стереть полностью.

Но и сам архивный сектор не более чем подразделение Главного комитета истины, основная функция которого – не переделывать прошлое, а снабжать граждан Океании газетами, фильмами, учебниками, программами для телевида, пьесами, романами – словом, всеми видами информационных, обучающих и развлекательных материалов, от статуй до лозунгов, от лирики до трактатов по биологии, от букварей до словарей новоречи. Главк не только обслуживает многообразные потребности Партии, но и дублирует все на более примитивном уровне для масс. Целая группа секторов занимается массовой литературой, музыкой, драматургией и вообще развлечениями. Здесь выпускаются бульварные газеты, в которых нет почти ничего, кроме спорта, криминальной хроники и астрологии, пятицентовые чувствительные романы, фильмы, пропитанные сексом, и песни про любовь, сочиненные чисто механически – на специальном устройстве вроде калейдоскопа, так называемом версификаторе. Имеется даже особый подсектор, называющийся на новоречи порносеком, где изготавливают пошлейшие виды порнографии для рассылки в запечатанных пакетах. Для партийцев порнография запрещена – кроме тех, кто над ней работает.

Пока Уинстон работал, из пневмотрубы выскользнуло еще три записки, но поручения оказались простыми, и он разделался с ними еще до перерыва на Минуту ненависти. Когда она закончилась, он вернулся в ячейку, снял с полки словарь новоречи, оттолкнул в сторону речепис, протер очки и принялся за главную задачу сегодняшнего утра.

Работа – главное удовольствие в жизни Уинстона. По большей части это унылая рутина, но иногда перед ним встают задачи настолько трудные и замысловатые, что в них можно погрузиться, как в доказательство сложной математической теоремы. При таких тончайших фальсификациях ничто не указывает ему путь, кроме знания принципов англизма и собственного понимания, что от него нужно Партии. В этом Уинстон ас. Иногда ему даже доверяют исправление передовиц «Таймс», написанных полностью на новоречи. Он развернул записку, которую раньше отложил в сторону. В ней говорилось:

таймс 03.12.83 сб указ дня плюсплюснеотлично упомин неперсон переписать полно предвар наверх

На староречь, то есть на стандартный язык, это переводилось примерно так:

Сообщение об Указе дня, подписанном Старшим Братом, в номере «Таймс» от третьего декабря 1983 года приведено в крайне неудовлетворительном виде и содержит упоминания о несуществующих персонах. Переписать полностью и сдать черновик руководству перед отсылкой в архив.

Уинстон прочел крамольную статью. Указ дня оказался в основном посвященным чествованию организации под названием ОППК, которая снабжала моряков плавучих крепостей сигаретами и другими маленькими радостями. Некий товарищ Уизерс, видный член Внутренней партии, удостоился особого упоминания и получил награду – орден «За исключительные заслуги» второй степени.

Через три месяца ОППК внезапно распустили без объявления причин. Можно было догадаться, что Уизерс и его команда теперь в опале, но ни пресса, ни телевид ничего об этом не сообщали. Ничего необычного: суд или даже публичное осуждение политических преступников – редкость. Большие показательные чистки, охватывающие тысячи людей, с публичными процессами предателей и криводумцев, которые униженно признавались в своих преступлениях и которых потом казнили, случались не чаще, чем раз в пару лет. Обычно люди, вызвавшие неудовольствие Партии, просто исчезали, и о них больше никто не слышал. Информация о том, что с ними стало, напрочь отсутствовала. Иногда они, возможно, даже оставались в живых. Из тех, кого знал Уинстон, за все время исчезло человек тридцать, не считая его родителей.

Уинстон почесал нос скрепкой. В ячейке напротив товарищ Тиллотсон еще секретничал со своим речеписом. Он на секунду поднял голову – и снова неприязненная вспышка очков. Уж не работает ли товарищ Тиллотсон над тем же поручением, что и Уинстон? А что, возможно. Такую хитрую работу никогда не доверяют кому-то одному. С другой стороны, поручить ее комиссии означало бы признать, что происходит фальсификация. Вполне возможно, человек десять – двенадцать трудятся сейчас над конкурирующими версиями того, что на самом деле сказал Старший Брат. А скоро кто-нибудь из важных умов Внутренней партии выберет тот или иной вариант, отредактирует его и запустит сложный процесс замены всех перекрестных ссылок. Выбранная ложь займет свое постоянное место в архиве и станет правдой.

Уинстон не знал, почему Уизерс оказался в опале. Может быть, за коррупцию или некомпетентность. Может быть, Старший Брат просто избавился от слишком популярного подчиненного. Может быть, Уизерса или кого-то близкого к нему заподозрили в еретическом уклоне. А может – и это скорее всего – так вышло, потому что чистки и испарения неотъемлемо присущи государственному механизму. Единственное указание на случившееся – «упомин неперсон», из чего можно сделать вывод, что Уизерс уже мертв. Сам по себе арест еще не означает казнь. Иногда арестованных выпускают и оставляют на свободе год, а то и два, прежде чем казнить. А совсем редко знакомый, которого давно считали мертвым, вдруг возникает, словно призрак, на каком-нибудь публичном процессе, чтобы дать показания на сотни других и вновь исчезнуть теперь уже навсегда. Уизерс, однако, уже стал «неперсоной». Его не существовало ни теперь, ни раньше.

Уинстон решил, что мало просто заменить в речи Старшего Брата хвалу на хулу. Пусть лучше речь будет о чем-то не имеющем никакого отношения к исходной теме. Можно превратить ее в традиционную инвективу в адрес предателей и криводумцев, но это слишком уж на поверхности. А если выдумать победу на фронте или какой-нибудь производственный подвиг в рамках Девятой трехлетки, придется слишком много менять в других источниках. Нет, нужен полет фантазии. И тут в голове его возник, прямо в готовом виде, образ некоего товарища Огилви, недавно геройски павшего в бою. Случалось, Старший Брат своим Указом дня распоряжался увековечить память какого-нибудь скромного рядового партийца, чья жизнь и смерть могли послужить достойным примером. Сегодня увековечен будет товарищ Огилви. Конечно, никакого товарища Огилви нет и в помине, но несколько печатных строк и пара сфабрикованных фотографий вот-вот вдохнут в него жизнь.

Уинстон на минуту задумался, подтянул к себе речепис и начал диктовать в знакомом стиле Старшего Брата, одновременно командирском и учительском. Он все время задает вопросы и сам же на них отвечает («Какие уроки мы из этого извлекаем, товарищи? Урок, который также является одним из основополагающих принципов англизма, заключается в следующем…»), так что имитировать его легко.

В три года товарищ Огилви отказался от всех игрушек, кроме барабана, автомата и вертолетика. В шесть – с особого разрешения, на год раньше положенного – вступил в Лазутчики, в девять стал командиром отряда. В одиннадцать сообщил в Думнадзор на своего дядю, подслушав разговор, свидетельствовавший, по его мнению, о дядиных преступных наклонностях. В семнадцать назначен инструктором районной организации Молодежного антисексуального союза. В девятнадцать изобрел ручную гранату, которую принял на вооружение Главмир и которая при первом испытании уложила разом тридцать одного евразийского пленного. В двадцать три товарищ Огилви погиб в бою. Вертолет, на котором он должен был доставить важные донесения, преследовали над Индийским океаном вражеские истребители. Привязав к себе пулемет в качестве груза и захватив донесения, товарищ Огилви выпрыгнул в океанские волны – смерть, о которой, как выразился Старший Брат, невозможно думать без зависти.

Потом Старший Брат добавил несколько фраз о чистоте и прямоте помыслов товарища Огилви, противника курения и алкоголя, не знавшего других развлечений, кроме ежедневных часовых занятий в спортзале, – и о его обете безбрачия: ведь женитьбу и семейные дела товарищ Огилви считал несовместимыми с круглосуточным исполнением патриотического долга. Единственной достойной темой для разговора виделись ему принципы англизма, а единственными целями в жизни – победа над евразийским врагом и выявление шпионов, вредителей, криводумцев и прочих предателей.

Уинстон прикинул, не наградить ли товарища Огилви орденом «За выдающиеся заслуги», но решил, что лучше не надо, чтобы не плодить перекрестные ссылки. Он снова кинул взгляд на конкурента в ячейке напротив. Что-то настойчиво подсказывало ему: Тиллотсон выполняет то же поручение, что и он. Чью работу в конечном счете примут, неизвестно, но Уинстон почти не сомневался в успехе. Товарища Огилви, которого еще час назад не существовало, вызвало к жизни его, Уинстона, воображение. Как интересно, думал он: мертвых можно создать сколько угодно, а живых – нет. Товарищ Огилви, никогда не живший в настоящем, теперь часть прошлого, а когда подлог забудется, он станет не менее реальным, чем Карл Великий или Юлий Цезарь, – по крайней мере его существование будет подтверждено ничуть не хуже.

5.

В столовой с низким потолком на подземном этаже едва ползет очередь за обедом. Здесь толчея и оглушительный гам. Дымящееся жаркое на плите в углу столовой источает кислый металлический запах, неспособный, впрочем, заглушить вонь джина «Победа». У дальней стены маленький бар – по сути, просто углубление в стене: джин там наливают по десять центов за большую порцию.

– На ловца и зверь бежит, – раздался голос за спиной Уинстона. Он обернулся и увидел приятеля, Сайма из сектора исследований. «Приятель» – пожалуй, не то слово: теперь бывают только товарищи. Но все же с одними товарищами общаться приятнее, чем с другими. Сайм филолог, специалист по новоречи, входит в большую группу, работающую над составлением одиннадцатого издания Словаря новоречи. Он совсем маленького роста, даже меньше Уинстона, темноволосый, с большими глазами навыкате, одновременно грустными и насмешливыми. Во время разговора они рыщут по лицу собеседника, как прожекторы.

– Как раз хотел спросить: у тебя не завалялось лезвий? – сказал Сайм.

– Ни единого, – ответил Уинстон с какой-то виноватой поспешностью. – Где я только не искал. Их, похоже, вообще больше не бывает.

Вечно все спрашивают про лезвия. Вообще-то у него заначена парочка. Уже который месяц они в дефиците. В партийных магазинах вечно нет то одного, то другого необходимого товара – когда пуговиц, когда шерстяных ниток для штопки, когда шнурков для ботинок, сейчас вот лезвий. Раздобыть их можно разве что тайком, на «свободном» рынке, да и то если повезет.

– Сам полтора месяца одним бреюсь, – соврал Уинстон.

Очередь чуть продвинулась вперед. Остановившись, Уинстон снова обернулся к Сайму. Они вытянули по замасленному металлическому подносу из стопки в конце стойки.

– Ходил вчера к виселице? – спросил Сайм.

– Не-а, работал, – безразлично ответил Уинстон. – В кино, наверно, покажут.

– В кино совсем не то, – сказал Сайм. Его насмешливые глаза пробежались по лицу Уинстона. «Я тебя насквозь вижу, – читалось в них. – Знаю-знаю, почему ты не ходил поглядеть на висельников». Убеждений Сайм придерживался яростно правоверных, говорил с неприятным злорадством о вертолетных рейдах на вражеские деревни, процессах и признаниях криводумцев, казнях в подвалах Главлюба. В общении с ним главное – увести разговор от этих тем и втянуть Сайма в обсуждение тонкостей новоречи, о которых он рассуждает увлекательно и со знанием дела. Уинстон чуть отвернулся, избегая внимательного взгляда больших темных глаз.

– Хорошая была казнь, – мечтательно проговорил Сайм. – Вот когда им ноги связывают, так себе получается. Люблю, когда пляшут на веревке. А в самом конце языки вываливаются, синие такие, прям ярко-синие. Моя любимая фишка.

– Дальше подходим! – крикнула девица из масс в белом фартуке и с половником в руке.

Уинстон и Сайм протолкнули подносы под решетку. На каждый тут же плюхнули комплексный обед: металлическую миску розовато-серого жаркого, кусок хлеба, кубик сыра, кружку кофе «Победа» без молока и таблетку сахарина.

– Вон свободный стол, под тем телевидом, – сказал Сайм. – Только джина возьмем по дороге.

Джин им подали в фаянсовых кружках без ручек. Они протолкались сквозь толпу и разложили снедь на металлическом столе: угол был загажен подливой, похожей на рвоту.

Уинстон поднял кружку с джином, собрался и опрокинул в себя маслянистую гадость. Смахнув слезы с глаз, он вдруг обнаружил, что голоден, и начал заглатывать жаркое ложку за ложкой. В этой мутной массе встречались какие-то розоватые кубики, похожие на губку, – вероятно, так приготовили мясо. Ни Уинстон, ни Сайм не проронили ни слова, пока не опустошили миски. А за столиком слева, позади Уинстона, кто-то тараторил не умолкая. Эта болтовня, напоминавшая гусиный гогот, пробивалась сквозь общее гудение голосов.

– Как словарь, продвигается? – Уинстон повысил голос, чтобы перекричать гомон.

– Потихоньку, – ответил Сайм. – Занимаюсь прилагательными, оторваться не могу.

Лицо его сразу прояснилось, как только разговор свернул на новоречь. Он оттолкнул миску, взял одной худенькой лапкой хлеб, а другой сыр и наклонился над столом, чтобы не кричать.

– Одиннадцатое издание – окончательное, – сказал он. – Приводим язык в итоговый вид, на таком все будут говорить, когда полностью перейдут на новоречь. Как закончим, будете у нас заново переучиваться. Думаешь, мы только и делаем, что новые слова изобретаем? А вот и нет! Мы слова уничтожаем – десятками, сотнями в день. Оставляем от языка один скелет. В одиннадцатом издании не будет ни одного слова, которое устареет до 2050-го.

Сайм жадно откусил хлеб, прожевал, сглотнул и продолжал рассказ со страстью настоящего ботаника. Тонкое смуглое лицо его оживилось, глаза утратили насмешливое выражение и сделались почти мечтательными.

– Уничтожение слов – это красиво. Конечно, основная усушка – за счет глаголов и прилагательных, но и лишних существительных – сотни и сотни. Не только синонимов, но и антонимов. Если слово противоположно по смыслу другому слову, это еще не оправдывает его существования. Взять, к примеру, слово «отлично». Если у тебя есть слово «отлично», на кой тебе сдалось слово «плохо»? «Неотлично» вполне подойдет, и даже лучше, потому что оно прямая противоположность, а «плохо» – нет. Едем дальше: если тебе нужно слово посильнее, чем «отлично», на что тебе целая связка всяких мутных «прекрасно», «великолепно» и так далее? «Плюсотлично» значит то же самое, а если хочешь еще усилить, «плюсплюсотлично». Мы, конечно, уже используем эти формы, но в окончательной версии новоречи никаких других не будет. В конце концов весь комплекс понятий «хорошо – плохо» уместится в шести словах, а по сути – вообще в одном. Понимаешь, Уинстон, красота какая? Идею, конечно, подал Старший Брат, – добавил он c некоторым опозданием.

Лицо Уинстона при упоминании Старшего Брата мгновенно выразило туповатое рвение. Впрочем, нехватка энтузиазма не укрылась от глаз Сайма.

– Не ценишь ты по-настоящему новоречь, Уинстон, – сказал он почти с грустью. – Даже когда пишешь на ней, думаешь все равно на староречи. Читал я, что ты пописываешь в «Таймс». Неплохо, но это переводы. В душе ты держишься за староречь, за всю эту муть, все эти ненужные оттенки значения. Не видишь красоты в уничтожении слов. Ты знал, что нет в мире такого языка, кроме новоречи, чтобы его словарь из года в год сокращался?

Уинстон, конечно, знал. Он улыбнулся – одобряюще, как ему показалось, – но говорить не осмеливался. Сайм откусил еще темно-серого хлеба, пожевал и продолжил:

– Пойми, вся суть новоречи в том, чтобы сузить диапазон мысли. В конце концов мы сделаем криводум в принципе невозможным, потому что для него не будет нужных слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом со строго определенным значением, а все побочные будут стерты и забыты. В одиннадцатом издании мы уже вплотную к этому подошли. Но процесс продолжается – нас с тобой уже не станет, а он все будет идти. С каждым годом слов все меньше, заодно и диапазон сознания продолжит потихоньку сужаться. Уже и сейчас, конечно, криводуму нет никакого оправдания. Есть самодисциплина, управление реальностью. Но в конечном счете и это станет не нужно. Революция завершится, когда язык достигнет совершенства. Новоречь – это англизм, а англизм – это новоречь, – припечатал он с самодовольством догматика. – Тебе, Уинстон, никогда не приходило в голову, что самое позднее к 2050 году на свете не будет никого, кто бы понял этот наш с тобой разговор?

– Кроме… – осторожно начал Уинстон и тут же остановился.

«Кроме масс», – едва не сорвалось у него с языка, но он вовремя осекся: достаточно ли правоверно такое замечание? Сайм, однако, догадался, что вертелось у Уинстона на языке.

– Массы не люди, – сказал он презрительно. – К 2050-му, а то и раньше настоящее знание староречи выветрится. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Милтон, Байрон останутся только в новоречной версии, не просто переделанные, а превращенные в свою противоположность. Даже партийная литература изменится. Как можно сохранить лозунг «Свобода есть рабство», когда упразднено само понятие свободы? Интеллектуальный климат будет совсем другим. Да и вообще не будет интеллектуальной жизни, как мы ее сейчас понимаем. Правоверность – это когда не думаешь, потому что не нужно. Правоверность бессознательна.

Рано или поздно, подумал Уинстон с внезапной глубокой убежденностью, – рано или поздно Сайма испарят. Слишком умный. Слишком ясно видит и слишком прямо говорит. Партия таких не любит. Когда-нибудь он исчезнет. Это у него на лице написано.

Уинстон доел хлеб с сыром, взял кружку кофе и сел чуть боком к столу. За столиком слева от него все скрипел противный мужской голос. Молодая женщина (возможно, секретарша говорившего) сидела к Уинстону спиной и, похоже, горячо соглашалась со всем, что слышала. Время от времени до Уинстона доносились реплики вроде «Ах, как же вы правы, да, я тоже так считаю!» – и все это с интонациями молоденькой дурочки. Но другой голос не умолкал ни на секунду, даже когда девушка пыталась вставить слово. Уинстон уже встречал обладателя этого голоса, но только и знал о нем, что тот занимает какой-то важный пост в секторе художественной литературы. Ему около тридцати, у него мускулистая шея и большой, подвижный рот. Голову он слегка откинул, так что его очки отсвечивали, и вместо глаз Уинстон видел непрозрачные овалы. Уинстона слегка пугало, что он ничего не может разобрать в потоке слов, только однажды до него долетел обрывок фразы, словно отлитой из свинца для печати: «полному и окончательному уничтожению гольдштейнизма». В остальном это был просто шум, «га-га-га». Впрочем, хоть и не удавалось расслышать, что говорит этот человек, никаких сомнений в сути его слов возникнуть не могло. Он мог обличать Гольдштейна, требовать более суровых мер против криводумцев и вредителей, возмущаться зверствами евразийской армии, славить Старшего Брата или героев малабарского фронта – не важно. О чем бы ни шла речь, было ясно, что каждое слово – сама правоверность, чистый англизм. Наблюдая за безглазым лицом с быстро ходившим вверх-вниз подбородком, Уинстон испытывал странное чувство, что перед ним не человек, а манекен. Слова рождаются у него не в мозгу, а в гортани. И хотя это именно слова, они не складываются в речь в обычном понимании: это бессознательные звуки, вроде гусиного гогота.

Сайм помолчал с минуту, рисуя черенком ложки в лужице подливы. Гогот за соседним столом не утихал, явственно выделяясь из общего шума.

– В новоречи есть слово, – сказал Сайм, – не знаю, встречалось ли тебе: «гусеречь». Это когда гогочешь, как гусь. Интересное слово, из тех, что имеют два противоположных значения. Применительно к врагу – оскорбление, а если ты с человеком согласен – похвала.

Сайма испарят, и сомневаться нечего, снова подумал Уинстон. Подумал не без грусти, хотя знал, что Сайм его презирает и слегка недолюбливает, может даже донести на него как на криводумца, дай ему малейший повод. С Саймом что-то не так, чего-то ему не хватает – сдержанности, отстраненности, какой-то спасительной глупости. Неправоверным его не назовешь – он верит в принципы англизма, чтит Старшего Брата, радуется победам, ненавидит еретиков не только искренне, но и с беспокойным рвением, основанным на полноте информации, недоступной простым партийцам. Но что-то с ним все же нечисто. Говорит всякое, чего не следовало бы, читает слишком много книг, захаживает в кафе «Каштан» – пристанище художников и музыкантов. Ходить в «Каштан» никакие правила, даже неписаные, не запрещают, но место это все равно несчастливое. Прежние лидеры Партии, развенчанные, сиживали там, пока их не вычистили окончательно. Говорят, и самого Гольдштейна видели сколько-то лет, а может, и десятилетий назад. Да, судьбу Сайма предсказать нетрудно. Но если Сайм проникнет хоть на три секунды в его, Уинстона, тайные думы, то мгновенно сдаст его Думнадзору. Нет, кто угодно сдаст – но Сайм прежде прочих. И все же рвения недостаточно. Правоверность бессознательна.

Сайм поднял голову.

– А вот и Парсонс, – сказал он. «Чертов тупица», – послышалось Уинстону в его голосе.

И вправду, Парсонс, сосед Уинстона по апартаментам «Победа», продирался сквозь толпу – пузан среднего роста, со светлыми волосами и лягушачьей физиономией. К своим тридцати пяти он уже обзавелся складками жира на шее и над ремнем, но двигался еще энергично, по-мальчишески, и вообще до того напоминал мальчишку-переростка, что, несмотря на форменный комбинезон, его почти невозможно представить иначе как в синих шортах, серой рубашке и красном галстуке Лазутчика. Ямочки на коленках, засученные рукава на пухлых ручках – все это так и видится, если попытаться вызвать в голове его образ.