Это идиотское занятие – думать

Учеба давалась мне легко, и в свободное время я предавался мечтам. Будь у нас предмет «Что там за окнами школы?», мне не было бы равных. Но безделье во время уроков чревато не только изучением бюстгальтеров, вывешенных в ряд на крыше соседней прачечной. Это еще и благодатная почва для взращивания классного шута.

Функция классного шута – привлекать к себе внимание. Традиционные фрейдисты могли бы объяснить мою постоянную потребность во внимании тем, что я рос без отца и с матерью на полставки. Не-а. Все гораздо проще. Уже тогда я обожал выпендриваться.

Главное в репертуаре классного шута – разные мерзкие штучки. С их помощью и уроки можно срывать, и девчонок доводить до колик в животе. В девять-десять лет это предел ваших мечтаний: если из-за вас Маргарет Мэри с самого утра вырвало прямо на парту, значит, день удался. Не думаю, что мои одноклассники недополучили каких-то знаний по моей вине, а вот я себя точно обделил. Для меня учеба в государственной школе закончилась в девятом классе, и я еле дотянул до этого дня. С другой стороны, те навыки, которые я получил, срывая уроки и доводя девчонок до рвоты, я взял на вооружение двадцать пять лет спустя, работая над альбомом 1972 года «Классный шут».

У меня было несколько своих отвратных фишек: я мог оттянуть оба больших пальца вниз так, что они касались руки выше запястья. Я умел щелкать всеми двадцатью восьмью костяшками пальцев, официально признанными Институтом суставов. Я умел двигать каждым глазом по отдельности. Сначала сдвигал оба глаза влево, затем, направляя правый глаз влево, перемещал левый глаз вправо, а потом правый глаз – вправо. Если проделывать все это очень быстро и выбрать подходящую зрительницу, то приступ рвоты у нее гарантирован. Но в этой категории меня обошли. Эрнест Круз умел выворачивать верхние веки наизнанку. Вау! Даже меня передергивало. «Не надо, Эрнест, ты похож на черта, братан!»

Мой арсенал классного шута включал весь стандартный набор: я строил рожи, имитировал пуканье, отрыгивал, передразнивал, выдавал что-нибудь заумное, извивался всем телом. У меня был еще один необычный талант: собирать на кончике языка маленькие пузыри слюны диаметром с полсантиметра (я научился этому у Пэта). Вы тоже можете научиться: расслабляете челюсть и язык, приоткрываете рот, начинаете выдувать пузырь и быстро поддеваете его приподнятым языком. Как только сплющенный недовыдутый пузырь оказывается на языке, аккуратно выдыхаете, отправляя его по небольшой, но эффектной дуге. Как правило, он пролетает около метра, так что пострадать может любой человек впереди вас. Большое преимущество летающей слюны в том, что она незаметна. Пока сидящий перед вами ученик не заподозрит, что у него на воротнике чьи-то слюни, обнаружить их невозможно, а потом будет уже поздно.

Молча корчить рожи – тоже мощное оружие. У меня от природы подвижная мимика, и умение дико кривляться – предмет моей гордости. Главное, чтобы в классе был кто-нибудь с дурацким громким смехом, кого легко вывести из себя. На этом строится весь метод классного шута: школа – одно из тех мест, где смеяться не положено (так же, как, например, возле гроба), поэтому и распирает от желания поржать.

Для начала вы привлекаете внимание объекта, выстрелив ему в шею скрепкой на резинке. Когда объект оборачивается, вы подливаете масла в огонь, скорчив идиотскую рожу. Он прыскает от смеха, а вы делаете каменное лицо. Его отчитывают, а с вас взятки гладки. Вы снова готовы к бою. Теперь вам мало отвлечь одного одноклассника, ведь можно сорвать урок и помешать всему классу. Добро пожаловать в мир тошнотворных звуков – симфонию телесных функций с кишечными газами во главе.

Классный шут всегда первым придумывает, как имитировать пуканье подручными средствами. Просовываете ладонь вертикально под мышку (прямо под футболку, прижав к коже) и резко опускаете локоть вдоль тела. Воздух выходит из подмышечной впадины с эффектным резким звуком. (Я так и не понял, почему этот жест, не задействующий никаких жидкостей, так восхитительно влажно имитирует отхождение газов.)

В детстве пуканье – очень важный звук, и дети придумывают кучу способов его передать. Можно делать это, сгибая локоть или ударяя по предплечью. Мне не нужно было как-то изгаляться, я любил билабиальный фрикативный способ. Проще говоря, я умел пукать ртом. А как я обрадовался, когда узнал его официальное название! «Рассыпать горох» и «портить воздух» никогда мне не нравились. Только билабиальный фрикативный звук.

У меня был конкурент. Джон Пигман, гроссмейстер пошлятины, умел отрыгивать по желанию, секунд по пять-шесть зараз. У него была здоровенная пасть, отрыжка резонировала и набиралась силы в полости рта, а потом громогласно вырывалась наружу. Глотка была у него так устроена, что казалось, будто внутри ворочается непрожеванная еда. В качестве бонуса, пока длилась отрыжка, он пытался назвать как можно больше букв алфавита.

Когда Джон ходил в кино, вы могли и не знать, что он в зале. Но если актер на экране открывал рот и молчал, Джон тут же заполнял паузу. Он был артистом. Он познакомил меня с азами партизанского театра^[32] задолго до его появления. Однажды недалеко от нашего дома я видел, как он подкрался к двум старушкам, гулявшим под ручку. Подойдя сзади, он развернул их за плечи лицом к себе и медленно омерзительно отрыгнул. Они были в таком шоке, что странно, как их не хватил удар прямо на месте.

Для них так было бы лучше. Потому что он отколол еще один номер, похлеще первого. (Джон Пигман, прирожденный артист, знал, как превзойти самого себя.) Та же мизансцена, те же две старушки, та же прелюдия. Но теперь вместо отрыжки он расстегнул ширинку, достал бледно-серую сардельку и отрезал половину перочинным ножом. Стоит ли удивляться, что этот чел был моим кумиром?

Пожалуй, о самой мерзкой вещи из своего репертуара я узнал от Пэта. Если среди вас есть родители, возможно, стоит прибегнуть к старому способу ограждать детей от реального мира: когда они дойдут до этого места, прикройте им глаза рукой. А если вы читаете им перед сном, то пропустите следующий абзац.

Суть этого несложного и весьма эффектного трюка в том, чтобы собрать во рту сгусток слюны, смешав ее со слизью или мокротой для большей эластичности. Голову слегка наклонить вперед, чтобы слюна медленно вытекала изо рта, свисая длинной нитью – таким гибким слюнным тросом, а за секунду до того, как она упадет, резко втянуть ее обратно. Это было так тошнотно, что меня самого чуть не выворачивало. Но не останавливало.

Помимо намечающегося таланта, скажем так, к жанру буффонады, я очень неплохо пародировал. Умел имитировать ирландский акцент, говорить с манерной медлительностью, но мог изображать и взрослых из нашего окружения, особенно монахинь и священников церкви Тела Христова. Со временем я расширил репертуар, включив в него торговцев, местных жителей, родителей моих друзей (я ходил по минному полю) и друзей моей матери. Освоил я и стандартный набор тогдашних знаменитостей – Петер Лорре^[33], Джимми Кэгни^[34], Сидни Гринстрит^[35], хотя голос у меня был на октаву выше, чем нужно. Благодарнейшая публика для пародирования.

Но больше всего меня поразило открытие, что я могу придумывать смешные диалоги от лица этих разноголосых персонажей. Многие умеют копировать, дети часто пародируют взрослых. Но гораздо круче, когда твои персонажи разговаривают. В каком я был восторге, когда испытал свои штучки на матери, и она их оценила! Я знал, как она смеется, и чувствовал, когда искренне. Было так здорово на ее вопрос: «Где ты это услышал?» – ответить: «Сам придумал».

Классе в пятом у меня появилось ощущение, что я могу попробовать себя на сцене. Просто на сцене – ничего конкретного. Моя автобиография, написанная в пятом классе, так и осталась незаконченной: я не знал, что ответить на вопрос, кем я хочу быть, когда вырасту. Просто написал: «Когда я вырасту, я хочу быть актером, пародистом, комиком, ведущим музыкальных программ или трубачом».

Периодически срывая уроки, кое-как можно было дотерпеть до конца занятий. Самое главное – для меня и детей моего поколения – происходило с нами после уроков, в те долгожданные часы, которые целиком принадлежали нам. Детские игры еще не переместились на маленькие экранчики, и мы играли на улице, исследовали окрестности, заскакивали в метро, валандались без дела, подворовывали…

Про те времена я много чего помню. Например, про «Какашки». Одному парню, звали его Боб Кросс, отдали в распоряжение детскую площадку возле Риверсайдской церкви. Это был славный парень со Среднего Запада, он учился в Педагогическом колледже, на физкультурном факультете. Ему поручили районный проект – он создал софтбольную лигу и однажды спросил у нас, болтавшихся на улице без дела, не хотим ли мы тоже поиграть в софтбол. Мы согласились, и тогда он спросил, как мы назовем свою команду. «Какашки», – ответили мы. То ли мы зажевали полслова, то ли он не расслышал, но, к вящей радости чинных протестантских прихожан, на доске появилось объявление мелом: «Сегодня вечером первый матч: „Пантеры“ против „Милашек“».

Я помню свою фетровую шляпу черного цвета. Заполучил я ее вот как. Если в хорошую погоду стоять на станции метро «116-я улица», что на линии «Ай-Эр-Ти», то в прибывающих поездах можно было увидеть открытые окна. Эпоха тотального кондиционирования еще не наступила, и окна открывались сверху вниз. Завидев в вагоне мужчину в шляпе, можно было, дождавшись, когда двери закроются и поезд тронется, просунуть руку в окно и сорвать с него головной убор. А потом шагать рядом, махать ему рукой и показывать палец. Если повезет, попадалась шляпа подходящего размера. Так я обзавелся недорогой федорой, пусть и почти плоской, как поркпай^[36]. Но это была фетровая шляпа черного цвета и моего размера.

Раз уж речь зашла о кражах, то придется рассказать и о моих великолепных штанах с манжетами или, точнее, о штанах с манжетами и карманами в форме пистолета. Мы с приятелем обнаружили, что китайские студенты из Колумбийского университета, жившие в Международном доме, играют в волейбол и теннис на импровизированных кортах у подножия холма на Риверсайд-драйв. С этого холма мы любили съезжать на санках и называли его Салагой. Свою одежду китайцы оставляли возле корта, а мы, пристроившись рядом и усиленно делая вид, что интересуемся спортом, гадали, как бы стибрить бумажник.

Однажды нам крупно повезло – мы стащили долларов восемьдесят, добычу поделили поровну. Со своими сорока баксами – почти состояние в 1940-е годы – я махнул в Бруклин, на Фултон-стрит, купить вещь моей мечты, предмет высокой мужской моды – «гвинейские» штаны с манжетами. На Кони-Айленде я видел парней в цветных штанах – ярко-красных, зеленых или цвета электрик, с манжетами и шлевками других цветов, с высокой посадкой и карманами-пистолетами (задние карманы с клапанами в форме пистолета). Все детали были разного цвета, контрастируя со штанинами, но могли сочетаться с остальными аксессуарами. Очень затейливо, очень импозантно и впечатляюще.

И вот, в седьмом классе католической школы, я стал носить штаны цвета электрик с серыми карманами в форме пистолета, пятисантиметровыми серыми шлевками, пришитыми внахлест, тридцатипятисантиметровыми манжетами и оттопыренными коленями. А венчала все – чуть не забыл – оранжевая рубашка с леопардовым принтом. Когда я заявился в школу во всей красе, монахиня, которая была куратором нашего класса, сказала: «Я рада, что ты начал работать». Она подумала, что я устроился билетером в кино.

Тогда же случился и мой первый групповой секс. На улице было уже слишком холодно, чтобы торчать на крыльце, и приходилось тусоваться в коридоре. Нас было человек шесть или семь парней. В школу заглянула девушка из соседнего дома, не по годам хорошо развитая. И кто-то предложил: «Давайте ее полапаем». Что я тогда соображал? Все побежали, и я побежал. Она особо не возражала, из чего мы сделали вывод, что ей это не впервой. Парни по очереди совали руку ей под блузку и несколько секунд щупали грудь, один за другим. С двух сторон. «Давай, Джорджи, давай». И я тоже пощупал ее грудь и подумал: «Вау, вон оно как. Так вот что это такое. Здорово». Такой вот первый групповой секс.

Сейчас бы нас назвали «правонарушителями», «проблемными» или «асоциальными», а то и еще похуже. Конечно, были в моем районе парни, которые позднее мотали срок. Но тогда, болтаясь без дела, мы вели себя вполне безобидно. Начать с того, что на улицах было безопасно. Никакого оружия, все оставались целы и невредимы.

В основном я проводил время в компании Брайана Макдермотта, Роджера Хогана и Джонни Сайгерсона. О эти волшебные имена. Назову еще несколько:

Артур Демпси, Дэвид и Сьюзен Фоули…

Бобби, Демми, Дайдо и Джерри Бреннаны…

Сесилия Пинеда, Флойд Конент, Дэнни Ким…

Уна Клози, Джоани Шеридан, Билл и Джон Пеки…

Кондит Олстрем, Джон, Мэри и Джилл Бирнемы…

Герти и Пегги Мерфи, Пирс и Мэриэн Малруни…

Левитра Шварц, Шарлотта и Сара Фаербау…

Агнес Стек, Джон Венделл, Билл Пигман…

Джонни, Джудит, Теодора, Клайлия и Джедидия Стил…

Даже сам список нью-йоркских имен – это поэзия. Просто набирая их, ностальгически переносишься в те славные деньки. Мое детство, квартал, в котором я вырос, оживают для меня в этих юных лицах, неразрывно с ними связанных. Они ничего не значат в мире хайпа и шоу-бизнеса. Но для меня они – всё. Они звезды в моем Зале славы.

Недавно я ночевал в Нью-Йорке. Пошел снег, о чем я не знал, и, раздвинув шторы, я словно вернулся в тот волшебный мир детства, когда просыпался под снегопад. Сколько мелочей ты замечаешь ребенком: хлопья снега, облепившие комья раствора между кирпичами; странные фарфоровые изоляторы – тоже в снежных шапочках, – ввинченные в оконную раму какими-то людьми, жившими здесь до тебя; бельевые веревки на каждом этаже, натянутые между зданиями, с тонкой снежной полоской по всей длине. И вдруг, ни с того ни с сего, облетает снежная труха.

Странная штука – снег. Даже если вам пятнадцать или шестнадцать, и все чего вы хотите, это потрахаться, и вам давно уже неинтересно кидаться снежками – а по правде говоря, даже если вам за шестьдесят, – когда выпадает снег, всегда тянет слепить снежок. Хотя бы один – но обязательно.

Просто чтобы проверить, как липнет снег.

4
Лучший из лучших и реальный чел

Мой брат Патрик – это, как сказали бы психиатры, моя самоустановленная ролевая модель. Мы с ним ходили в одну школу, вслед за ним я пошел служить в авиацию, он учил меня танцевать. Это он наставлял меня: «Джордж, будешь воровать – никогда не попадайся». Так он понимал честность. Мы заботились друг о друге, воевали с матерью и поддерживали друг друга в этой борьбе.

Когда я пошел в первый класс школы Тела Христова, Патрик учился в седьмом. Однажды он заявился к нам в классный кабинет. Не потому, что мать заболела или наш дом сгорел. Нет, он валял дурака на уроках, и сестра Мэрион отправила его к первоклашкам, поближе к детям «такого же эмоционального уровня».

Он сел за парту, втиснувшись на крошечный стульчик для первоклашек. Я подошел и протянул ему комок глины. Мы налепили из нее маленьких шариков и стали кидаться в моих одноклассников. Ага. Он всегда был моим лучшим другом.

Наша мать ушла от отца прежде всего потому, что хотела уберечь меня от побоев, которых натерпелся маленький Пэт. Это был главный аргумент, повлиявший на нашу жизнь и особенно на становление Пэта. Мой отец, избиваемый своим отцом, был одним из многих американцев, которые считали – и считают до сих пор, – что физическое насилие помогает направить поведение ребенка в нужное русло – начиная лет, скажем, с двух.

В качестве дисциплинарного орудия отец выбрал кожаную ночную тапку с жесткой пяткой. Он был сильным, крепким мужчиной и не считал нужным сдерживать себя. Особенно если он уже принял на грудь, а его противник едва весит четырнадцать килограммов.

С самого начала Пэт с большим достоинством переносил истязания – он не сломался, не сдался, отец не добился от него того, что хотел. Двухлетний малыш, Пэт думал, что, когда отец приходит с работы, ему просто не терпится найти повод, чтобы, вооружившись тапкой, увести Пэта в ванную и там, улыбаясь, потолковать с ним. Переступив порог, Патрик-старший первым делом всегда спрашивал: «Ну, как наш мальчуган сегодня?» К своей чести, Пэт, этот непоколебимый дух, неизменно рассказывал всю правду о том, как вел себя мальчуган. И сразу нарывался на тумаки. В ужасе от отцовской жестокости, мать постоянно уговаривала Пэта соврать и тем самым избежать тапочки. Но на это он пойти не мог. Однажды он описал мне свой типичный день.

Собираясь в парк, мать и Лион, наша черная горничная, пытаются заставить маленького Пэта надеть солнцезащитный костюмчик. Маленький Пэт не хочет надевать солнцезащитный костюмчик. Маленький Пэт хочет надеть футболочку. Маленький Пэт закатывает грандиозную истерику, которая длится несколько часов и заканчивается, только когда его усаживают в кроватку, где он решительно отказывается спать. Уже в сумерках мать вынимает его из кроватки, приводит в презентабельный вид и умоляет сказать отцу, что он был хорошим мальчиком.

Патрик-старший вваливается вечером то ли с работы, то ли из мясного ресторана «У Мэгваера». И, разумеется, его первые слова: «И как сегодня мой мальчуган?» Патрик-младший смотрит ему в глаза и повторяет слова, которые слышал от отца, сидя у него на коленях: «Я сказал Лион, что она черномазый сукин сын».

И они удаляются в ванную, отец и сын, где продолжат великую американскую традицию выбивать дерьмо из того, кто слабее тебя.

Мать разделяла эти воспитательные традиции, но умела перекладывать ответственность. Когда Пэту было всего семь, она отправила его в школу-интернат Мон-Сен-Мишель, где братья маристы^[37] гарантировали «мужскую дисциплину»: эвфемизм, за которым стояла надежда, что братья «выбьют из него всю дурь». Потрясающая логика. Пять лет побоев, наносимых отцом, создали маленькое чудовище, поэтому еще большее насилие, теперь со стороны чужих людей, направит его на путь истинный. Ох уж эти ирландцы.

Неудивительно, что брат ни в грош не ставил нашу мать, которая не смогла защитить его от отца, а потом махнула на него рукой. Мэри не выбирала выражений: «Весь в отца, и характер такой же – гнусный и никчемный! Якшаешься со всякими отбросами. Ты никогда ничего не добьешься!» И брат решил: так тому и быть, он не будет ничего добиваться, по крайней мере в ее понимании.

В этом враждебном окружении Пэт выживал, как мог, приспосабливался и почти получал удовольствие, так что издевательство над ним не приносило этим ублюдкам радости. У меня на них не стоит, любил повторять он, на этих верных слуг господних, пасторов и братьев Мон-Сен-Мишель. Рукоприкладство всегда совершалось ради его же блага: уж слишком он дерзил, глядя прямо в глаза.

У маристов Патрик провел четыре года, я видел его только на пасхальные и рождественские каникулы. Но он был моим другом. Разница в возрасте шла мне только на пользу, особенно в таком важнейшем вопросе, как словарный запас. Однажды, когда он в очередной раз приехал из интерната – мне тогда было года четыре, – мы вместе чем-то занимались, и вдруг я выдал: «Этот гребаный насос!» Я что-то такое слышал и своим детским умом дошел, что речь идет о дрянном насосе. Но мой девятилетний брат, этот убеленный сединами ветеран, был более осведомлен: «Не насос, Джорджи. А членосос!»

В приличном ирландском районе мы постоянно во что-то вляпывались. Если было какое-то правило, то Патрик из принципа его нарушал. Он поддерживал меня во всех моих проделках. И мы оба были в контрах с матерью, потому что она страдала манией величия: она во что бы то ни стало хотела сделать из нас гениев. Или преуспевающих людей. По версии Патрика, Мэри мечтала вырастить двух юных лордов Фаунтлероев^[38]. А получила пару затвердевших собачьих какашек.

Больше всего он гордился тем, что меня то и дело выгоняли из школ (хотя монахам Тела Христова пришлось снова принять меня в восьмой класс, чтобы я написал для них школьную пьесу). Я шел по проторенной им дорожке. Мать желала, чтобы Пэт учился на Ист-Сайде, в школе Региса^[39] для одаренных детей, но он, конечно, заартачился. Он хотел пойти в школу кардинала Хейса^[40] в Бронксе – в КРУТУЮ школу. Его больше интересовал футбол и танцы, а не «эти долбаные сочинения».

Но и в школе кардинала Хейса он оставался все тем же стариной Патриком. Объектом его восхищения стал брат Филипп, коротышка с мощнейшим ударом. Он мог въехать Пэту кулаком прямо в нос. «Это просто охрененно», – говорил мой брат.

Бывало, Пэт сидит за партой, раскрыв перед собой учебник по алгебре, а брат Филипп спрашивает:

– Карлин, ты знаешь, сколько домашних заданий вы должны сделать в этом году?

– Не знаю, брат.

– Тридцать. А знаешь, сколько ты сдал?

– Нет, брат.

– Ни одного! А почему?

– Потому что у меня нет учебника, – отвечает Патрик.

Бац! Патрик получает кулаком в нос. Из носа тут же течет кровь, и, чтобы совсем достать доброго брата, Пэт наклоняется над учебником по алгебре, орошая его кровью. Хрясь! Хрясь! Хрясь! Легковес отвешивает ему три подзатыльника и велит: «Иди умойся! Не изображай тут страдальца!»

Из-за разницы в возрасте мы проводили с братом гораздо меньше времени, чем мне хотелось бы. Но я знал его друзей, а он знал моих. Район у нас был небольшой. Иногда он собирался на вечеринку куда-то на окраину, и друзья говорили ему: «Возьми с собой Джорджи, и пусть он принесет свой магнитофон». Мать подарила мне магнитофон, когда я закончил восьмой класс, я записывал на нем свои пародии на наших соседей. Одну из них Пэт особенно любил – ту, где Дотти Мерфи надирает задницу своему внуку: «Получи, мелкий ублюдок! Если у тебя отец ублюдок, это не значит, что и ты должен быть ублюдком!»

Однажды во время службы в ВВС – призвали его недавно, значит, ему было девятнадцать – он вернулся домой на побывку, и я стал проситься с ним в бар, хотя был еще малолеткой (тогда не пускали до восемнадцати). Он сказал: «Никто тебя там на хрен не обслужит. Нечего тебе там делать». Тогда я предложил: «А если я покажу тебе, как Дотти Мерфи перетирает с Чарли Мэллоном, а Руди Мэдден подключается к базару, тогда возьмешь?»

Руди Мэдден был загорелый детина, покрытый татуировками – у него их было штук пятьдесят. Заядлый рыбак с голосом как у бульдозера. А Чарли Мэллон – младший брат Джона Мэллона, самого конченого ублюдка в нашем районе.

И я выдал ему парочку пародий – как Чарли базарит с Руди, а Руди треплется с Дотти Мерфи. Я сразил Патрика. И он взял меня в бар.

Мы жили в очень модном районе – для тех, кто в этом разбирался, но можно было прозябать и неприметным обывателем, домоседом, любителем порядка. Меня все это интересовало так же мало, как и Пэта. Я был слишком занят соперничеством с пуэрториканцами – кто выкурит больше марихуаны. Мать лезла на стену – было ясно, что я иду по стопам Пэта. Она всячески пыталась этому помешать. Устроила меня на работу в шикарный нью-йоркский магазин мужской одежды «Роджерс Пит»^[41], который был чуть ли не ровесником Декларации независимости. Место, где богатые мудаки из мира бизнеса чувствовали себя в полной безопасности и, примеряя модные костюмы, смело оставляли в карманах брюк свои бумажники. Которые так и молили, чтобы их вытащили. Я снисходил к их мольбам и кое-что прикарманивал, но в конце концов меня поймали – непростительный грех, как считал Патрик. Возможно единственный раз, когда Мэри с ним согласилась.

Все-таки хорошо, что она не знала, чем промышляет Пэт. В то время он орудовал со своей шайкой на набережной, воруя с кораблей «Либерти» сигнальные ракеты и аптечки и продавая их на Риверсайд-драйв. Это было федеральное преступление – десять лет и штраф десять тысяч долларов. В отличие от меня, Патрика ни разу не поймали. Он уверял: «Я могу оставить тебя без ботинок, а ты даже не заметишь».

У меня была своя компания, у него своя, но иногда было полезно напоминать, кто мой старший брат. Когда мы воровали береты у первокурсников Колумбийского университета, а они потом осмеливались нам что-то предъявлять, Пэт с приятелями надирали им задницу.

Мы ненавидели этих студентов. Это был наш район – район ирландских католиков, где все враждовали со всеми. Из каждых двадцати ирландских детей тринадцать или четырнадцать регулярно получали дома на орехи. И им не терпелось всыпать кому-то еще.

Эти студенты приезжали из Небраски или Айовы и расхаживали тут как хозяева. Патрик с друзьями готовы были их поубивать. У них была дурацкая песня: «Кому принадлежит Нью-Йорк? Кому принадлежит Нью-Йорк? Говорят – нам! Кому принадлежит Нью-Йорк? Кому принадлежит Нью-Йорк, кому? КОЛУМБИИ!» Ну и как-то раз парни надрали задницу студентам, которые ее распевали. Пэт говорил, это было круто – уложить этих засранцев на землю посреди улицы и горланить их песню на свой лад: «Кто убирает улицы? Кто убирает улицы? Говорят – мы! Кто убирает улицы? Кто убирает улицы, кто? МЫ УБИРАЕМ!»

Обчищать машины они начали еще пацанами. Обычно отправлялись на 120-ю улицу, где эти колумбийские притырки парковали свои тачки, даже не удосуживаясь их закрывать. Всего-то и нужно было – подергать пару ручек, пока не найдешь открытую дверь, залезть в бардачок и обчистить его. Чего только люди там не оставляют! Позднее и я последовал примеру брата.

Патрик всегда был первооткрывателем, а я шел по его стопам. Как и он, я пошел служить в авиацию, у нас было пять военных судов на двоих. У него три. У меня два. Мать была в восторге!..

С годами наши отношения изменились. В 60-е Патрик заделался католиком, крестил своих детей, и все в таком духе. Работал скромным продавцом автомобилей в Южной Калифорнии. Когда вышел мой альбом «Классный шут», он видел, как мои наезды на католицизм и большой бизнес бесят нашу мать. Из чего заключил, что, должно быть, я прав.

Я уговаривал его писа́ть. Давно еще, услышав, как он трындит с клиентами в автосалоне, я был уверен, что у него все получится. Так оно и вышло. Я свел его с потрясающим психоаналитиком, доктором Чарльзом Анселлом, и он убедился, что это не он конченый. С ним все в порядке. Это мир вокруг конченый.

Патрик любит говорить, что в наших отношениях теперь все наоборот и заводилой стал я. Тут есть нюансы. Раньше мы с Пэтом жили в разных концах мира: он предпочитал места типа Вермонта и Тринидада, а я Лос-Анджелес. Но за последние двадцать пять лет мы много времени проводили вместе. Он оказывал на меня влияние, возможно и не осознавая этого; он провоцировал меня на радикальные, острые и резкие высказывания. Я формулирую лучше, чем он, а мое обсессивно-компульсивное расстройство подталкивает делиться этим со всеми. Но мне всегда было интересно, чем он занимается. Он пишет прекрасные диалоги, отличные житейские зарисовки. Это уже не просто махать кувалдой – тут целый паровой свайный молот.

Я понимаю, что он чувствует, что думает, что переживает, но он умеет как-то особенно повышать градус. Было время, когда я ни за что не написал бы «Я люблю, когда умирает куча народу» или «Люди, которых нужно убить». На моем огороде не было грядки под такие цветочки. Но он заставляет поверить в свои силы. Я бы не сказал, что все встало с ног на голову, скорее, колесо совершило полный оборот. Почти как в старые добрые времена: если мой старший брат так считает, значит, это правильно. Помню, когда я закончил восьмой класс, Мэри хотела отдать меня в ту же школу Региса, что и Пэта в свое время. Я сказал ей: «Даже не думай». Совсем как Пэт.

После восьмого класса у вас остается маленький выпускной альбом, в котором все пишут глупости типа: «С окончанием школы, Джорджи! От девочки, которая сидела рядом с тобой», – чтобы через много лет было что с умилением вспоминать. Патрик как раз был в отпуске из армии, и я попросил его что-нибудь чиркнуть мне. Вот его слова: «Шуруй к кардиналу Хейсу и будь крутым пацаном». Подпись: «Лучший из лучших и реальный чел, твой брат Патрик».