Электра

4. Кассандра

В ожидании я от неудобства переминалась с ноги на ногу, влажное от горячего пара платье липло к телу. Моя сестра Лаодика полулежа нежилась в ванне – кудри убраны наверх, взгляд затуманен, а занятые приготовлениями рабыни сновали рядом. Веки мои отяжелели – после вчерашнего пира, затянувшегося допоздна, хотелось сомкнуть их поскорей. Мы поднялись на рассвете – отец принес в жертву Гере белоснежного барашка с просьбой благословить замужество Лаодики. И сегодня еще столько всего предстояло, а мне уже хотелось улечься немедля в свою удобную, покойную постель.

Я вздрогнула: кто-то за подол дернул. Моя сестра, круглощекая малышка Поликсена, раскрасневшаяся в тепле и не сводившая большущих глаз с ванны – все сегодня было так любопытно и необычайно.

– А что будет на свадьбе? – спросила она уже раз в десятый.

Я вздохнула: все сначала объяснять не хотелось.

– Не знаю.

Сестра с досады надула губки – привыкла, что ей потакают. И стала дальше допытываться:

– А зачем люди женятся?

– Вот этого не знаю и подавно.

Мать, проходя мимо, цокнула языком.

– Узнаешь в свое время, Кассандра. Скоро и тебе придет пора.

Я покраснела. Царевичей с царевнами в Трое хватало, не нужны были родителям внуки еще и от меня, и все же вероятность замужества омрачала будущее. Моя старшая сестра Илиона вышла замуж год назад. Теперь настал черед Лаодики, и я тревожилась, как бы женихи сестры, из неудачливых, не обратили внимание на меня. Геликаон, ее избранник, казался безобидным, но других достоинств, по-моему, не имел. От мысли даже о минуте с ним или любым другим мужчиной наедине я приходила в ужас. Мне, в отличие от сестер, общительность и обаяние присущи не были. Меня вообще считали странноватой – неловкая и молчаливая, я совсем не умела поддержать разговор.

Поднялась страшная суматоха: Лаодику выводили из ванной, вытирали, одевали, обряжали в покрывало. Я отошла подальше в надежде, что со мной советоваться не станут.

Не стали. И до самого вечера я топталась в сторонке, наблюдая, как непринужденно общаются гости, блистает красотой Лаодика, а гордые родители принимают поздравления. Дурно делалось, стоило только себя представить виновницей такого торжества. За целый день я один лишь раз испытала умиротворение – рассыпая на заре ячмень в храме, после чего жрец и взялся за нож.

Я по-прежнему жаждала приобщиться к тайнам материнских видений, хоть ту давнюю ночь и вспоминала с неприязнью. Вот чего мне хотелось, а не свадьбы, мужа или детей. И вдруг меня осенило. Раз Аполлон владеет даром пророчества, то ведь, неверное, может награждать им вернейших своих последователей. Служить Аполлону – призвание достойное. Чем не годная стезя для негодной дочери?

О своем решении я объявила Приаму и Гекубе на следующий же день. Они не возражали. Осиянный чудным, золотистым светом могучего солнечного бога, наш город блистал, ибо Аполлон возлюбил Трою, как мы возлюбили его. Но манила меня не его лучезарность, и не целительная сила, и даже не сладкоголосая лира его, не ради этого жгла я благовония у ног его статуи и резала глотки жертвенным животным, истекавшим кровью в его честь. Поклявшись стать жрицей Аполлона, жуткой привилегии провидца – знать будущее – вовсе не страшилась. Мне теперь иметь детей не полагалось, и значит, вверять младенца судьбе на пустынных холмах не пришлось бы, так какими видениями Аполлон мог меня испугать? Если он одарит меня способностью видеть, как мать – а то и больше нее, – я перестану наконец лепетать, понурив голову, мой голос зазвучит отчетливо и смело. Если смогу оглашать волю богов и видеть ткань самой судьбы, то получу и внимание, и уважение. Этого я и желала всем сердцем. Быть кем-то другим, а не собой, говорить чужими словами, а не собственными.

Я была покорной, была усердной. Знала, что каждый день Аполлон видит меня, свою верную служительницу, в храме, и надеялась получить от него награду за благочестие.

День, когда все это случилось, начинался вполне обычно. О предстоящем я и не догадывалась. Перед рассветом гуляла по берегу, а потом пошла в храм, как всегда. Спела гимн у алтаря, украсила цветами шею статуи Аполлона, установленной посередине, – голова моя туманилась от запаха душистых масел, горевших в чашах, и от пряного аромата возлитого богу вина. Здесь, в безмолвном, покойном сумраке храма я находила убежище и отдых. И не было для меня места лучше во всей Трое.

Сквозь дымок просачивался свет, растворялся в нем, золотыми ручьями наводняя тени, проясняя воздух. Я почуяла что-то, но что и откуда? Приостановилась, занеся руку над пригоршней лепестков, так и не рассыпанных. Оглядевшись, почуяла движение: ветерок пронесся по пустому залу, дохнул мне в затылок.

Золотистый свет постепенно делался ярче, стягивался к центру храма, в ослепительное огненное сияние, затмевавшее все остальное. Панический страх разрастался в моей груди, я пятилась, заслоняя глаза рукой, нащупывая где-то сзади дверь.

А потом из сияния выступил он. Руки мои упали, беспомощно повисли по бокам. Он вытеснил все, его присутствие – живое, зримое – удушало, подавляло ошеломляющей мощью. Никак не мог он и впрямь сюда явиться, но явился. Аполлон, олимпиец во плоти, прекрасный и ужасающий одновременно.

Жгучее сияние угасло, остался только он, предстал передо мной. Воздух был свеж, как летний луг, ласков, как солнечный свет.

– Кассандра!

Голос его звенел нежным перебором сладкозвучных струн, журчал поэмой, совсем не то что человеческий.

Я воображала, что он явится мне во сне, с туманным и загадочным посланием, которое нужно еще истолковать. Но такого появления никак не ожидала. И утратила дар речи. Хотя к чему говорить? Аполлон глядел мне прямо в душу. Знал, чего я жажду – сто раз ведь молила об этом его статую.

Он подступал. Смотрел на меня в упор, пригвоздив к месту, а сам приближался, извиваясь по-змеиному. Я отпрянула, страшась, что он сожжет мою кожу одним прикосновением, обратит мои кости в пепел, лишь притронувшись кончиками пальцев. Он улыбнулся. А потом, стиснув мое лицо в ладонях, приложил свои бессмертные уста к моим.

На меня обрушилась мешанина образов, гул невнятных шумов – ничего не разобрать, слишком быстро, слишком громко. Не устояла бы на ногах, да он держал меня, а потом отпустил, разжав руки, и я, пошатнувшись, налетела спиной на стену.

– Вот тебе мой дар. Владей.

Я приникла к твердому камню, превозмогая дурноту от головокружительной гонки, захватившей разум. Сменялись искаженные, неузнаваемые лица, они кривлялись, молили, просили ответов, желали знать. А над ними в ярких вспышках промелькивало разное: щурилось от солнца дитя, плескались в лунных водах весла, языки пламени взметывались в небо. Казалось, череп расколется того и гляди, осыплется дождем обломков. Он вдохнул в меня способность, несовместную, конечно, с жизнью. Наградил даром пророчества, о котором мать остерегала ведь просить.

А потом его лицо опять придвинулось к моему, и я хотела закричать, но не могла издать ни звука. Он гладил мои обнаженные руки, тянулся к лентам, связывавшим мои волосы, к бронзовой застежке на плече, скреплявшей мои одежды – священные одежды девственной жрицы Аполлона. Дар его был не безвозмездным. Я поняла теперь, какова цена.

И смутилась, оцепенела, перепугалась до смерти. Одно лишь осознавала ясно. Став жрицей его храма, я должна была, отрекшись от самой себя, остаться нетронутой, девственной. И понимала, что случится, если нарушу обет целомудрия, пусть даже с самим Аполлоном. Меня изгонят из храма, а только это место в целом городе и было мне домом.

Я отчаянно замотала головой, ища спасения.

– Не надо! – прохрипела. – Прошу, не надо!

Царственные брови его сдвинулись, золотые глаза потемнели, а пальцы железными браслетами стиснули мои запястья. Лицо бога оказалось так близко, что я почувствовала невероятную нежность его безупречной кожи, сладость его дыхания. Думала, он применит силу, но только целовать меня Аполлон не стал.

Плевок его, зашипев, обрызгал мне горло. Слюна его обожгла уста, ободрала язык, стекая ручейками, извивисто корчившимися во рту и после того, как он рукой сомкнул мне губы. Его пылающий взгляд прожигал, могучая божественная воля была непреклонна.

Я глотнула. Будто бы жидкого пламени. А потом он исчез, так же внезапно, как появился.

Я осела на пол – не держали ноги, беспомощные, как те водоросли, колыхавшиеся в пене, что видела, гуляя по берегу, только сегодня утром, а кажется, в другой жизни. Он и в самом деле ушел, пространство храма опустело. Но отчего не причинил мне вреда, я не понимала.

До тех самых пор, пока не пришли другие жрицы. Я рассказала им всю правду, но мне не поверили, и тогда я стала рассказывать о видениях, лавиной рушившихся на меня. Мне открылись надежды, жизни, судьбы этих девушек, и я хватала их за руки, за одежды, такие же, как у меня, исступленно все это описывая.

Аполлон наделил меня своим даром, и теперь мне все на свете было ведомо. Но другие девушки, любившие его не менее пламенно, моих слов не понимали. На меня глядели вскользь, а друг на друга – растерянно, едва заметно качали головами, и вот тут-то, осознав, что сделал Аполлон, я завыла, терзая собственную плоть, и никак не могла остановиться, пока не явился кто-то другой, посильнее, и тогда уж меня усмирили, отнесли в покои, а в ответ на вопли мои просто заперли.

Я и впрямь овладела даром пророчества, сам Аполлон вдохнул его мне в рот. Но с тех пор никто не верил ни одному моему слову.

5. Клитемнестра

Прощание со Спартой запечатлелось в памяти ярчайшим символом, загоравшимся во тьме, стоило только сомкнуть веки. Поначалу в Микенах я ночи напролет воссоздавала мысленно те мгновения, оживляя мельчайшие подробности, неосознанно подмеченные тогда: привкус соли в воздухе, крики чаек в вышине, радуги в брызгах от солнечного света, разбивавшегося о поверхность вод, и сжатые до белизны костяшек пальцы Менелая, так крепко державшего Елену за руку, будто ослабь только хватку – и она упадет и унесется вдаль, подхваченная океаном.

Прибытие в Микены, напротив, обернулось сумбуром, невнятицей беспорядочных звуков и образов. Хорошо запомнилась могучая стена вокруг дворца из каменных глыб – таких громадных, что смертному сдвинуть не под силу. Это циклопы строили, уверил меня Агамемнон, свирепые дикари из племени одноглазых великанов, а им громадные валуны ворочать – все равно как мешки с ячменем. Он крепко держал меня за руку и светился от гордости. Явно довольный, хоть и суровый с виду. Ликовал, наверное, предъявляя завоеванной им невесте им же завоеванное царство.

В Спарте мы жили средь долины, с трех сторон окруженной горами – добрыми стражами, следившими за нами свысока. В Микенах дворец стоял на возвышенности, господствуя над окрестными холмами, и казалось, что весь мир у наших ног.

В этот самый дворец мы и вошли, миновав исполинские ворота в каменной толще стены.

Не восхищали меня ни красочные колонны, ни разноцветные росписи, ни повсеместное сияние убранства из золота, слоновой кости и драгоценных камней. Не услаждали теплые солнечные лучи, озарявшие, вливаясь сверху, сквозь световой колодец, просторный мегарон – тронный зал, откуда Агамемнон правил царством. В те первые дни я ощущала лишь болезненную пустоту внутри от тоски по скромной своей родине, Спарте.

Это в юности, дома, хихикая вместе с сестрой, я не принимала всерьез легендарное проклятие Атреева рода. А теперь оторвалась от корней, и в глубине сознания невольно зашевелились, зашуршали, будто сухие листья, прихваченные первым осенним холодком, разные мысли. В этом дворце, проклятом или нет, отец убил сына, брат поднял меч на брата, а Агамемнон перерезал горло собственному дяде и наблюдал, как растекается по мозаичному полу кровь. Разумеется, рабыни выскребли все дочиста, но розоватые следы потеков проступали, если присмотреться. Однажды я заметила их и теперь уж глаз не могла отвести от того места, против воли представляя Агамемнона, в яростном пылу свершающего месть. Никак не получалось связать этот образ с мужчиной, делившим со мной постель.

Словно было у меня два мужа, и один из них еще не показывался. Тогда в Спарте, в тронном зале нашего дворца, я почуяла беспокойство Агамемнона. И не хотела показать ему, что сама теперь, оказавшись в новых обстоятельствах, подавлена и робею. Елена всегда держалась невозмутимо и властно, только в глазах ее взыгрывало озорство, и даже самые сильные мужчины перед ней таяли. Пусть в моих жилах золотая кровь Зевса и не текла, но кое-чему я у сестры научилась и день за днем напускала на себя величавость – словно покрывало накидывала. Старалась говорить и игриво, и уверенно, как она, делать вид, что все на свете знаю и смутить меня невозможно. Хотела представляться Агамемнону загадкой и даже испытанием, а не заплаканной девчонкой, тоскующей по дому. Вообразила, что я Елена и есть, и постепенно к этому привыкла, овладела собой по-настоящему, без притворства.

И с удивлением обнаружила, что зря считала, будто никакого веса здесь не имею. Рабы относились ко мне почтительно, благоговейно даже, как и следовало ожидать, хотя вели они себя смелее спартанских. Порой так прямо, а часто и дружелюбно смотрели ни меня, что я диву давалась. И уж совсем поразилась, когда однажды рабыня, застегивая у меня на шее сверкающее ожерелье из драгоценных камней, шепнула чуть слышно:

– Благодарю тебя.

– За что?

Я повернула голову, чтобы получше ее разглядеть.

Рабыня поспешно опустила глаза. Ее немолодое уже лицо от долгой жизни в рабстве обильно покрылось морщинами.

– Это ведь ты спасла мальчика, Эгисфа, – пробормотала она. – Мы так обрадовались, что Агамемнон над ним сжалился. И знаем: это благодаря тебе.

– Откуда знаете?

Тут она посмотрела прямо на меня. Ее теплая, сухая ладонь касалась моей шеи.

– Он сам сказал, что пощадил ребенка ради тебя. После того как… убил Фиеста.

Мне хотелось узнать больше, но выяснять подробности казалось неприличным. И я просто спросила:

– Ты любила этого мальчика?

Она кивнула.

– Все любили.

Невысказанное жгло нас обеих. Что думает она об Агамемноне, гадала я, и с каким чувством глядели обитатели дворца на труп бывшего хозяина, праздновали или горевали по возвращении законного царя? Помнит здесь кто-нибудь прежние времена, еще до Фиеста-захватчика? Остались тут старые рабы, некогда молча возрадовавшиеся, что он пощадил юных Агамемнона и Менелая, позволил им бежать? От попыток составить цельную картину голова шла кругом. Столько всего надо было обдумать. Но в одном я теперь уверилась – что дала Агамемнону добрый совет.

С восторгом поспешила я сообщить ему, как верно он поступил, отпустив Эгисфа, но Агамемнон, внезапно сдвинув нависшие брови, проворчал:

– Что мне за радость от болтовни каких-то там рабов?

Такой ответ меня смутил и озадачил.

– Своим великодушием ты расположил их к себе… – начала было я, но он оборвал:

– Кого заботит их расположение? Я царь. Суждения рабов меня не волнуют.

Впервые с самой женитьбы между нами возникло разногласие, и я вдруг запуталась в словах. Заговорила осторожно:

– Ты принял мудрое решение. Никто не сомневается в твоем могуществе, но, когда сильный проявляет доброту, люди выражают восхищение и…

Он отмел мои слова властным взмахом руки.

– Убей я мальчишку, ничего бы выражать не посмели.

Ужаснувшись, я хотела уже развернуться и уйти от него прочь, но любопытство удержало.

– Предпочел бы так и сделать?

Он призадумался. А я в страхе ждала ответа. Но скоро грозовые тучи на челе Агамемнона рассеялись, он опять стал тем самым человеком, за которого я выходила замуж.

– Неважно, кто там и что думает, – сказал. – Дело сделано.

Тогда я ему поверила, но позже припомнила этот наш первый резкий разговор – нашелся повод.

Не прожив еще в Микенах и года, я родила наше первое дитя. Узнав о беременности, вздохнула с облегчением: еще мелькавшее порой чувство незащищенности младенец в моем чреве потушил окончательно, ведь ему предстояло унаследовать Микены. И ощутила к тому же сильнейший прилив благодарности – наконец рядом будет родная кровь. Без сестры я стала одинокой и неприкаянной, но, взяв ребенка на руки, вновь найду свое место в этом мире.

В час ее рождения над городом забрезжила заря, словно сама Эос провозгласила всем, что моя дочь появилась на свет. Я думала, новорожденные слабы и хрупки, но мягкое тельце было увесистым, как якорь, и казалось, оно удерживает меня на этой земле, а не наоборот.

Агамемнон доверил мне дать ей имя, и я не сомневалась ни минуты.

– Рожденная сильной, – сказала я ему в те первые, драгоценные часы ее жизни. – Вот что оно будет значить.

Мужу понравилось, ведь он решил, что подразумевается здоровый вид малышки, румянец и жизненная сила, переполнявшая ее с самого начала. Но не эту силу имела я в виду, нарекая дочь, а полученную мною от нее.

Он был горд и оттого благосклонен.

– Так что за имя?

Истерзанная и утомленная, но облитая блаженством, таким обыденным и в то же время волшебным, я набрала воздуха в грудь и впервые произнесла:

– Ифигения.

Поначалу Агамемнон был правителем веселым и великодушным, ведь давний его честолюбивый замысел – объединить всех греков, хвала богам, воплощался. Но мало-помалу мужем моим овладевала раздражительность, точило его временами какое-то беспокойство. Надменное пренебрежение суждениями рабов на деле оказалось лишь бахвальством. Нет-нет да и проговаривался он, как обеспокоен не искорененной, видимо, до конца преданностью Фиесту в своем собственном царстве. Удаленные от нас греческие племена жили разрозненно – на своих островах, со своими царями и законами. Агамемнона угнетало, что другие греческие цари, помельче, невзирая на союзную мощь Микен и Спарты, не всегда признают за ним первенство.

– Разве не считают они Одиссея мудрейшим? – вопрошал он. – А Аякса сильнейшим? И за кем пойдут, если придется выбирать?

Чем же он удовлетворится, гадала я, чем утешится сломленный мальчик, живущий в душе Агамемнона, изгнанный когда-то из собственного дворца, а прежде увидевший, как на мраморный пол льется отцовская кровь.

А мне хватало своих тревог. После рождения дочери мир показался вдруг во сто крат опаснее, исполнился угроз, только теперь мною замеченных. Это и есть любовь, понимала я, разглядывая крошечное личико, а с ней налетают роем страхи, доселе неведомые. Опрокинутый горшок с кипятком, спугнутая змея, вскинувшаяся из травы, хриплое дыхание болезни – столько всего, кажется, угрожало этому пухлому тельцу без единого изъяна. Какая поразительная беспечность, самонадеянность даже – привести беззащитного младенца сюда, в обиталище горя, насилия, проклятое самими богами! Отмахиваться от истории, частично мне известной, больше было нельзя.

Я отыскала ту рабыню. Она застала Фиеста и, наверное, сможет рассказать еще что-нибудь о семье, в которой я дочь на свет произвела.

– Хочешь узнать об Атрее? – Рабыня, похоже, не верила ушам.

Интересно, что она обо мне подумала? Почему я не разузнала побольше еще до свадьбы?

– Кое-что мне известно, – начала я осторожно. – Но… есть ведь и другие истории. Давние.

Рабыня затаила дыхание.

– В Микенах их не услышишь. От тех, кто своей шкурой дорожит.

Я помолчала. Покои освещало лишь пламя очага. В продолговатом окне темнело небо, беззвездное, пустынное, плоское.

– Здесь тебя слышит лишь царица Микен. Можешь все рассказать – беды не будет.

Она глянула мельком на Ифигению, спавшую у меня на руках.

– Царь Микен может с этим не согласиться.

– Ему необязательно знать.

Она невесело усмехнулась.

– Прошу, доверься мне. Если моей дочери угрожает хоть что-то, я должна знать. Если могу уберечь ее хоть как-то.

Сказанные вслух, слова эти звучали глупо. В Спарте я сама бы над ними посмеялась. Но в Микенах было не до смеха.

Она смерила меня долгим взглядом. Не слишком ли многого я прошу, если, раскрывая мне тайны Микен, эта женщина подвергается настоящей опасности? Она как будто и не собиралась отвечать, но, оглянувшись на запертую дверь и убедившись, что мы одни, заговорила.

– Все началось с Тантала. Он был первым. Известно тебе, что он сделал?

– Он оскорбил богов. – Я содрогнулась от одной только мысли об этом. – Хотел их обхитрить – пригласил на пир и…

Я проглотила ком в горле. Материнство, все еще непривычное, сделало меня слишком чувствительной. Не получалось, как прежде, видеть в этих историях лишь поразительные сказки из темного, дикого прошлого. Здесь, на месте событий, казалось, что жуткие призраки способны сквозь время дотянуться до меня, выкарабкаться прямо из-под земли и схватить. Нас вместе с дочерью.

Рабыня кивнула.

– Тантал, человек богатый и могущественный, удостоился дружбы богов.

Речь ее ускорялась. Рабыня уверяла, что в Микенах никто не станет об этом говорить, но получила разрешение – и заученный рассказ полился. Не раз и не два, как видно, легенды эти передавались тут из уст в уста.

– Происхождения он был благородного, но подвела злодейская натура. Жестокость и честолюбие терзали его без остановки – так зудит над ухом пойманный комар. Он жаждал славы, недосягаемой для смертного. Хотел богов посрамить, самолично унизить. Мысль о жгучем стыде олимпийцев грела Тантала сильнее жаркого очага. Насыщала подобно обильному глотку сладчайшей амброзии.

Я смотрела на нее неотрывно.

– Гнусность собственного замысла доставляла Танталу особое наслаждение. Затея эта казалась ему тем соблазнительней, чем преступней, и дошло до того, что ни совесть, ни сострадание не могли уже, пробудившись, его остановить. Одержимый жутчайшей из своих фантазий, Тантал взял родное дитя, перерезал ему горло, разрубил сыновью плоть, сварил и на пиру подал богам вместо мяса, дабы испытать их всеведение.

Безотчетно я обняла покрепче собственное дитя, силясь вытрясти из головы страшный образ.

– Но они ведь догадались, разумеется.

Богов не одурачишь.

– Мигом! Все, кроме Деметры. Она очень горевала тогда по утраченной дочери, Персефоне, и по рассеянности съела кусочек. Но остальные боги сразу поняли, что сотворил Тантал, и ужаснулись. Они вернули мальчика к жизни, и сам Гефест вырезал ему из слоновой кости новую лопатку – взамен съеденной Деметрой. Тантала же в наказание ввергли в глубочайшую бездну Тартара, где он пребывает и по сей день – стоит посреди озера, а напиться не может и вечно страдает от неутолимой жажды, не ведая ни минуты облегчения.

Об участи Тантала я слышала, но история его казалась такой невообразимой и давней. А теперь слова рабыни паутиной опутывали меня, будто она, подобно злой, горбатой паучихе, сплетала сеть, из которой мне уже не выбраться. В душном сумраке покоев древняя легенда больше не казалась далекой – напротив, я почти различала стоны измученного Тантала, оглашающие бездну.

– А мальчик? – прошептала я.

– Мальчик вырос. Но отцовская кровь и его испортила.

– Пелоп!

Имя мальчика выплыло вдруг из памяти. И почему тогда, в Спарте, я так мало уделяла этому внимания?

– Так его звали. Он повздорил с каким-то слугой и убил его.

Рабыня покачала головой.

– Не повздорил, хуже. Пелоп добивался одной девушки и, дабы отвоевать ее у соперника, замыслил подлость и убийство. Он подкупил человека по имени Миртил, слугу суженого этой девушки, и тот заменил спицы в колеснице хозяина на восковые. Колесница разбилась, жених этот погиб, однако коварства у Пелопа хватило и на большее. Вместо того чтобы наградить Миртила, как обещал, Пелоп столкнул его со скалы на острые камни. Но обманутый слуга успел отомстить – выкрикнул проклятие, умоляя богов наказать Пелопа и всех его потомков.

– Но ведь они оба убийцы! – воскликнула я слишком уж громко, не сдержалась.

Ифигения шевельнулась, захныкала, и я, вскочив на ноги, принялась поглаживать и укачивать ее, утешая и себя заодно. Потом продолжила, уже тише:

– За что же богам наказывать невинных детей Пелопа?

Вскинув бровь, рабыня взглянула на меня.

– Дети Пелопа вовсе не были невинны.

Не выпуская дитя из рук, я опустилась на место, понемногу увязая в отчаянии.

– Без всяких угрызений совести Пелоп женился на той девушке, и она родила ему троих сыновей: Хрисиппа, Атрея и Фиеста. Двое младших были безжалостны и вероломны, как их отец и отец отца. Взлелеяв обиду на Хрисиппа, они сговорились убить его и захватить царский престол. Но и на этом, разумеется, не успокоились и скоро уже восстали друг против друга. Соблазнив жену Атрея, Фиест попытался завладеть Микенами единолично.

Атрей, отец Агамемнона. Дед моей дочери. Остановить бы ее, не слушать больше, но неумолимая размеренность повествования зачаровывала меня, к тому же я должна была узнать все.

– И как Атрей отомстил?

Пламя трепетало в очаге, и по стенам метались тени, омрачая ее лицо.

– Атрей изгнал обоих из Микен, но все равно не успокоился. Годами обдумывал возмездие. И наконец позвал брата домой, вознамерившись якобы устроить пир в честь примирения. Глупый Фиест совсем забыл, какой пир устроил однажды его дед, и не заподозрил, что у Атрея на уме.

Чудовищный круг жутких повторений.

– Атрей собственноручно зарезал племянников и изжарил их нежную плоть. Фиест съел все до последнего кусочка и ни о чем не догадывался, пока в один ужасающий миг брат его не сдернул крышку с последнего блюда, обнаружив детские головы, пустыми глазницами глядевшие со стола на отца.

И за сына этого человека я вышла замуж. Уму непостижимый кошмар.

Разгромленный, убитый горем Фиест бежал из города. Но в изгнании тоже задумал отомстить. Вернулся и убил брата, однако юных Агамемнона с Менелаем пощадил – шевельнулась жалость в душе. На время установился мир. Атрей был мертв, Фиест правил. У него родился еще один сын по имени Эгисф – утешение отцу, все еще оплакивавшему старших сыновей.

Но где-то далеко, думала я, в изгнании, мужали сыновья Атрея, мечтая вернуться и отомстить дяде в свой черед. Атриды, которые явятся однажды завоевателями, во главе спартанского войска. Я почему-то самонадеянно считала, что Агамемнон разомкнул этот страшный круг, что его победа положила конец кровопролитию.

И теперь не могла побороть подползавшую предательскую мысль. А вдруг Агамемнон лишь снова раскрутил колесо? Вдруг Эгисф, подраставший где-то там, спит и видит собственную месть? Борьба за власть – дело в общем обычное, но история семьи, в которую я вошла, напоминала извитый корень древнего дерева, корявый, запутанный, перекрученный. Стоит ли верить, что Агамемнон и впрямь разрубил этот узел? Что смерть Фиеста насытит наконец алчную утробу Атреева рода?

Я глядела на спавшую в моих объятиях дочь, чистую и безвинную. И думала о детях, рождавшихся в Микенах прежде, представляла их сморщенные личики, прелестные нежные тельца. А потом прошептала:

– Все это в прошлом, – и посмотрела рабыне в глаза. – Благодарю за откровенность. И ни слова никому не скажу.

По-прежнему чувствуя ее пристальный взгляд, я осторожно встала, стараясь не потревожить Ифигению. Добавила, открывая дверь:

– Не говори и ты об этом больше.

И с благодарностью вдохнула свежий воздух за стенами комнаты, спеша уйти скорей из этой мрачной тесноты, подальше от жутких легенд.

Я теперь царица Микен. Кроме проклятой крови Атрея в жилах дочери течет и моя спартанская кровь. У нас мощная крепость и сильная армия. От любой угрозы извне моя дочь защищена.

Но ее отец и мой муж – сын Атрея. Потомок убийц, да таких гнусных, что мне и не снилось. Нет ужасней преступления, чем лишить жизни родича, это величайшее из мыслимых зол.

Да, в пределах нашего царства от внешнего мира мы защищены надежно, но как мне уберечь дочь, если враг не где-нибудь, а в самой крепости?