Нянька. Меня воспитывал серийный убийца

Глава 3
Тони

К декабрю 1961 года, когда Тони поступил в Провинстауне в старшую школу, он уже стал довольно красивым юношей – высоким, стройным, хорошо сложенным, с ямочкой на подбородке, гладкой оливковой кожей и шапкой густых темных волос. Директор школы, по-видимому, не знал, что Тони находится на испытательном сроке по обвинению в нападении, избиении, проникновении в чужое жилище и попытке изнасилования. В характеристике директор написал, что Тони – «истинный джентльмен»^[12]. Тони был добр и вежлив, особенно со взрослыми. Он никогда не забывал добавить «сэр» или «мэм». Кроме того, он буквально излучал ауру чувственности. Она окутывала его, как аромат духов. Стоило ему ослепительно улыбнуться, и даже бродячий пес мгновенно превращался в ласкового щенка.

У него была соблазнительнейшая походка, походка «клевого парня», говоря языком 60-х годов. Как описывал его позже один свидетель: «Он был классным – сдержанным, спокойным, исполненным тихого презрения… Он был классным, потому что всегда делал, что хотел, что бы ни подумали окружающие. Он был классным, потому что знал, чего хотел, и никогда не сворачивал с пути»^[13].

Хотя Тони вырос в семье португальских иммигрантов, простых работяг, и мать его была горничной, которая зимой жила на пособие и детские выплаты на Винни, Тони считал себя городским парнем, выше и умнее своих одноклассников по старшей школе Провинстауна. Он ворчал, что ребята из класса тупицы, которые целыми днями плюются жеваной бумагой и щелкают друг друга скрепками на резинке. Обществу одноклассников он предпочитал компанию ребят постарше, которые воспринимали его почти как ровесника, школьного героя. И Тони эта роль очень нравилась.

Весной 1962 года, за несколько недель до выпуска, Тони подошел к группе восьмиклассниц, стоявших перед кафе лобстеров на Коммершиал-стрит. На нем были лакированные черные ботинки с узкими носами, черные брюки и спортивная куртка. Для девочек внимание старшеклассника было настоящим чудом. Он шел к ним.

– Это мой кузен, – сказала одна из девочек, Джуди.

Она познакомила его с подружками, а он предложил им пакет жевательной резинки «Джуси Фрут», сказал, что «там, откуда он пришел, ее еще много». Джуди заметила на его мизинце кольцо и похвалила его.

– Хочу найти цепочку… и подходящую шейку для украшения. Есть предложения? – с ослепительной улыбкой ответил Тони. – Ну, я направляюсь в библиотеку, так что вынужден проститься с вами, очаровательные дамы. Adieu!

И в тот момент тринадцатилетняя Авис Лу Джонсон влюбилась. Впервые в жизни. Будущее казалось таким прекрасным. Отец ушел из семьи, когда Авис было четыре года, и с тех пор мать держала ее в ежовых рукавицах. Уход отца больно ранил юную душу девочки. Увидев, как Тони подходит к ней и ее подружкам, Авис почувствовала, что в ее жизни волшебным образом возник недостающий элемент. В дневнике она многословно описывала день, когда познакомится с богатым мужчиной, который страстно полюбит ее и купит все, что она захочет. Но вместо этого она встретила Тони Косту.

Через несколько дней после той встречи на улице Авис и Тони стали «парой». Но когда об этом узнала мать девушки, она попыталась задушить эту любовь в зародыше. Мэриен Джонсон считала (как и многие родители в Провинстауне), что в семнадцатилетнем Тони Косте есть что-то ужасно неправильное. Авис и ее подружки поделили жвачку и принялись спорить, кому достанется кольцо Тони в качестве кулона.

Предостережения матери на Авис не подействовали. Она знала Тони чуть ли не всю свою жизнь. Он каждый год приезжал в Провинстаун на лето. Но, увидев, как он подходит к ней с подружками тем апрельским утром 1962 года, она почувствовала, что смотрит в будущее, когда сможет вырваться из-под удушающего контроля матери и перестанет заботиться о своей сестре Кэрол, страдавшей волчанкой. Эта обязанность лежала на ее плечах тяжким грузом. Стоило ей пожаловаться, что все обязанности по дому – вынос мусора и прогулки с собакой, – приходится выполнять ей, мать рявкала: «Скажи спасибо, что можешь ходить». Состояние ее сестры Кэрол ухудшалось. Из-за постоянных болей девочка превратилась в отшельницу. Авис развлекала ее школьными историями, катала на велосипеде по всему городу, добывала для нее моллюсков в заливе и рассказывала про мальчиков. Когда Авис и Тони начали встречаться, Кэрол жадно выслушивала тайные признания сестры, а та рассказывала о страстных ласках – а потом и о сексе.

В старшем, мудром бойфренде Авис видела мужчину, способного дать ей взрослую жизнь, о которой она всегда мечтала. Ей хотелось выйти замуж. В ушах ее звучали сладкие слова «миссис Авис Коста». После конфирмации в церкви Святого Петра она вышла из церкви и увидела Тони, ожидавшего ее у подножия лестницы. Он походил на Элвиса Пресли – блейзер, отглаженные брюки, черные ботинки, набриолиненные волосы и ослепительная улыбка. Спускаясь к нему, Авис чувствовала себя счастливой невестой, а не девочкой после причастия^[14].

Страхи Мэриен по поводу Тони еще больше усугубились, когда она узнала, что он находится на испытательном сроке за попытку изнасилования, совершенную в Сомервилле всего год назад. Но было слишком поздно.

«Он хотел меня, – вспоминала Авис. – Мы оба хотели друг друга»^[15].

Поскольку ей было всего тринадцать, чтобы пожениться, им нужно было согласие матери, но Мэриен категорически отказала. Тогда подростки решили вынудить ее согласиться – для этого Авис нужно было забеременеть. Сексом они занимались на городской свалке и в Пилгрим-Спрингс – оба места располагались достаточно близко, чтобы девушка успела вернуться к следующему уроку. Когда времени было побольше, они отправлялись на печально известную «дорогу влюбленных» Труро – просеку в густом лесу за кладбищем Пайн-Гроув. Там повсюду валялись использованные презервативы – молодежь ездила сюда потрахаться, но к беременности никто не стремился. Вскоре Авис забеременела – и неудивительно, ведь они занимались сексом каждый день, иногда даже утром и вечером^[16].

Когда дело было сделано, Мэриен Джонсон пришлось подписать согласие на брак, но ее это совсем не радовало.

– Ты сознательно соблазнил ее, – заявила она Тони. – У тебя ни стыда ни совести. Ты это знаешь, твои родственники это знают… Ты женился, только чтобы избежать тюрьмы^[17].

20 апреля 1963 года, в день восемнадцатой годовщины гибели отца, Тони и Авис поженились в церкви Святого Петра. Венчал их отец Дуарте. Авис была на четвертом месяце беременности. Перед алтарем она пала в обморок, и Тони пришлось держать ее на руках в течение всей службы. На банкете в гостиной бабушки Авис вырвало – ей было всего четырнадцать лет.

В Провинстауне дети росли быстро. Город наполняли свободные художники, ищущие свободы гомосексуалисты, свободолюбивые хиппи. Спиртное лилось рекой, с наркотиками проблем не было. Город напоминал горячую лаву. Дети быстро становились хитрыми и зачастую сложными подростками. И никого не волновало, что местные, которые оставались в городе после Дня труда, жили в ветхом, заброшенном городе, боролись с бедностью, депрессией, зависимостями и домашним насилием. После бурного лета наступала долгая, серая зима, вонявшая тухлой рыбой.

Авис Джонсон Коста не была исключением. К осени 1963 года она встретила мужчину своей мечты, забеременела, вышла замуж и родила первого ребенка, Питера. И все это, когда ей не исполнилось еще и пятнадцати. Но если влюбленная девушка мечтала о стабильной и безопасной жизни, романтике и, главное, о свободе рядом с красивым, зрелым мужем, Тони быстро разочаровался в обязанностях мужа и отца. После семейных ссор он часто уходил из их тесной квартиры и бродил по пляжу и дюнам. Порой его не было всю ночь. Через несколько месяцев после свадьбы Тони начал напиваться. Пьяный, он сидел на диване и орал:

– Мои ноги на меня смотрят! Дай мне полотенце, чтобы я их закрыл!

Авис приносила полотенце, но выходки мужа начинали ее бесить. Как-то раз Тони разрыдался у нее на плече:

– Я не могу больше! Мне нужно отсюда уехать!^[18]

– Отлично, – сухо ответила Авис, высвобождаясь из хватки Тони. – Уходи. У меня осталась лучшая часть тебя – Питер.

Тони остался. Хотя такая жизнь душила его, Авис была его якорем. Он боялся, что без нее его унесет следующим же приливом. И хотя он унижал жену, постоянно напоминал, что у нее нет образования, издевался над ее кривыми зубами и заурядной внешностью, она была ему нужна – и знала это. Хоть ему и не удалось стать хорошим мужем и отцом, Тони любил Авис и малыша Питера – насколько был способен. Но он не мог дать им того, чего страстно жаждал сам: стабильную семейную жизнь, безопасность и избавление от мрачных и страшных мыслей, роившихся в его голове.

Первый год они прожили в квартирке на первом этаже на Хьюз-роуд в Труро. Авис казалось, что там жили привидения. Каждую ночь она просыпалась и видела зловещую тень в изножье постели. Она с криком будила Тони:

– Ты видишь это? Вон там, прямо там…

Он никогда не видел. Но вера ее в сверхъестественное была так сильна, что однажды Тони схватил ружье, хранившееся у постели, прицелился туда, куда она указывала и выстрелил. Пуля попала в стену над кроваткой Питера. Малыш заплакал. Тони считал, что к ним является призрак его погибшего отца, но Авис видела Мрачного Жнеца, предвестника смерти. Она боялась, что он приходит забрать кого-то, кто ей дорог и кого она любит.

Жизнь молодой семьи была нелегкой. Денег вечно не хватало, хотя Сесилия подарила им на свадьбу 2450 долларов (по сегодняшнему курсу это 20 250 долларов) – 450 долларов в сберегательных облигациях и две тысячи, сэкономленные из 10 тысяч флотской страховки. Но к началу 1964 года, меньше чем через год после свадьбы, Тони все промотал (что неудивительно, если вспомнить, что он «поблагодарил» мать за подарок, сказав, что деньги для него ничего не значат и он предпочел бы иметь живого отца, словно мать была виновата в судьбе Антона).

Тони никак не мог удержаться на постоянной работе. Ему приходилось занимать деньги у всего города, и из-за этого они с Авис постоянно ссорились. Долги угнетали Тони.

– Мы ничего им не должны, – твердил он Авис.

Тех, кто одалживал ему деньги, он называл «невежественными козлами» и все время повторял:

– Они должны мне платить просто за то, что я с ними разговариваю^[19].

Глава 4
Лайза

Маме нравилось водить машину. Казалось, ей нет дела, куда мы направляемся, лишь бы в другое место. Когда отец исчез, мы с Луизой стали все больше времени проводить на заднем сиденье маминого «Шевроле Малибу». Во время долгих поездок, особенно по ночам, Луиза чаще всего спала, привалившись к дверце за пассажирским сиденьем. Я же не могла сомкнуть глаз. Я сидела за мамой и считала фонари по сторонам дороги. Пока Луиза спала, я спрашивала маму, куда мы едем, как долго пробудем там, чем будем заниматься. В конце концов она рявкала:

– Ты когда-нибудь заткнешься?! Спи давай!

Я продолжала считать фонари и накручивать свои кудрявые волосы на указательный палец – эту нервную привычку я унаследовала от отца. Он тоже всегда так делал, когда нервничал.

Когда мы возвращались от тети и дяди Хэнка, где взрослые целый вечер пьянствовали на кухне, мама почти все дорогу ехала, высунувшись из окна, чтобы немного проветриться. В такие вечера за нами часто появлялись синие огни полицейских машин.

– Вот черт! – ругалась мама, съезжая на обочину, засыпанную гравием.

Я слышала, как она роется в сумочке, сует в рот пару пластинок жевательной резинки, бормочет «черт, черт, черт», настороженно глядя в зеркало заднего вида на полицейского, направляющегося к нашей машине. Полицейский приближался, и в машине распространялся запах коричной резинки. Обычно мама начинала улыбаться, смеяться, похлопывать полицейского по руке, и тот отделывался обычным предупреждением: «Будьте осторожнее, девушка. Вы же не хотите, чтобы с вами и вашими очаровательными девочками что-то случилось». Очаровательные девочки. Мне это нравилось. Мама смеялась, благодарила, и мы снова выезжали на дорогу и ехали так медленно, что даже пешком добрались бы до дома быстрее. Но в конце концов мама нарвалась на полицейского, который не отделался предупреждением. Маму на три месяца лишили водительских прав. Она все равно ездила, но на сей раз скорость старалась не превышать.

В долгих поездках мама словно забывала, что на заднем сиденье сидят дочери, и громко подпевала песням по радио. Ей нравился звук собственного голоса. Кроме того, пение не давало ей заснуть. Я тоже пела, но не вслух – мама могла разозлиться. Я научилась запоминать слова песен так же, как мамины истории. Она любила рассказывать, как я родилась. Все начиналось с того, как мама дрожала от холода на больничной каталке. Медсестра привезла ее в родильное отделение больницы Броктон, похлопала по плечу и ушла. Мама лежала, несчастная и одинокая. Ей страшно хотелось курить. В холле никого не было, кроме других рожениц. Женщины стонали и кричали на своих каталках.

«Чего, черт побери, я жду тут, в этом чертовом холле?» – подумала мама. Когда очередная схватка закончилась, мама нагнулась, и ее вырвало прямо на серый пол, застланный линолеумом. Голова у нее закружилась, в глазах потемнело.

Где, черт побери, хоть кто-то?

А потом родилась я.

Мама называла ту ночь худшей в своей жизни.

До сих пор не понимаю, почему она так любила об этом рассказывать.

Мама назвала меня в свою честь, Элизабет. Но все вокруг – и сама мама, и отец, и сестра, и бабушки с дедушками, и дяди с тетями, и кузены – сразу стали называть меня Лайзой. Я спрашивала, почему мама назвала меня Элизабет, но никогда так не называла. Она лишь отмахнулась: «Не знаю. Не помню». Впрочем, и ее саму никогда не называли Элизабет – она всегда была Бетти.

Думаю, ей казалось, что она полюбит меня, когда я появлюсь на свет. А когда стало ясно, что этого не будет, было уже слишком поздно менять имя. Я слышала, как она однажды говорила подруге: «Не все автоматически начинают любить своих детей». Мамины слова меня напугали: значит, детей любят не все? Нет, мама меня не ненавидела, но, пожалуй, и не любила. Она никогда не проявляла своей любви – не обнимала меня, не гладила, не целовала. Я не знала почему. Похоже, мама не любила меня с самого рождения. Ей нравилось рассказывать, что при рождении я была похожа на Боба Хоупа^[20] – Боба Хоупа с жестокой экземой. При этих словах она всегда начинала хохотать.

Я росла, становилась выше. И мама заявила, что я похожа на Бемби – у меня такие же длинные и тощие ноги, слишком длинные для моего тела.

«Ты слишком высокая для девочки», – твердила она, словно я могла что-то с этим сделать. И волосы она мои постоянно критиковала: «Ты не можешь причесаться нормально? Твои волосы – словно клубок проволоки!» Мои уши напоминали ей уши слоненка Дамбо: «Но ты не расстраивайся. Элизабет Тейлор закрепляла уши шпильками. Твои лопухи тоже можно будет закрепить шпильками, если придется». Мне все это не нравилось. Но я понимала, что главная мамина проблема не в моих ушах-лопухах, не в моих длинных, тощих ножках Бемби и не в том, что я была безобразным младенцем с раздражением на коже. Просто я с каждым днем все больше походила на отца. Я даже смеяться начала так, как он.

Глава 5
Тони

Тони Коста полагал, что все женщины, в том числе такие юные, как Авис, гладят одежду сыновей и мужей, стирают их трусы и поддерживают в доме безупречный порядок. Животным позволено жить лишь в подвале. Так было в доме его матери. Но, в отличие от Сесилии, Авис терпеть не могла домашние обязанности. Тем не менее в первое время она неохотно подчинялась его требованиям – когда грязной посуды в раковине становилось слишком много, он орал, что вернет ее в родительский дом. «Грязная посуда буквально с ума его сводила»^[21], – вспоминала она позже. Сесилия невестке не помогала – напротив, критиковала ее при каждом удобном случае. Ей не нравилась ее внешность, умение вести дом и растить ребенка. А больше всего ей не нравилось, как Авис заботится о ее сыне. Завидев, как Сесилия шагает по Конант-стрит, Авис с подружками стонали: «О господи, опять она!»

Авис научилась готовить, шить и стирать на стиральной доске в ванной. Но как бы она ни старалась сделать дом чистым и уютным, Тони вечно был недоволен. Он постоянно выискивал в ней недостатки, унижал и наедине, и в присутствии друзей и родственников. Он называл ее тупой коровой, плохой матерью и кошмарной женой. Вскоре он начал переходить к насилию. Авис сообщила семейному врачу, что Тони не раз бил ее и ребенка. Через год после свадьбы супруги обратились к адвокату по поводу развода, но им сказали, что нельзя просто заявить, что они больше друг друга не любят, и развестись. Так не получится, особенно когда в семье есть маленький ребенок. Они оба были католиками. Кроме того, в шестидесятые автоматический развод был невозможен – супругам нужно было назвать причину и доказать, что брак более невозможен.

Поэтому они продолжали свою печальную, бессмысленную семейную жизнь. Впрочем, Тони преисполнился решимости вернуть разнообразие в сексуальную жизнь. Опасный и возбуждающий секс на заднем сиденье машины в лесу Труро остался в далеком прошлом.

Тони узнал о запретной книге с описанием разнообразных сексуальных позиций и множеством рисунков. Книга называлась «Камасутра». Тони нашел ее в книжном магазине Молли Мэлоун на Коммершиал-стрит и быстро сунул в карман, чтобы продавщица не заметила, что он интересуется «грязными проделками». Изучив картинки, Тони закрепил на потолке семейной кухни прочный железный крюк – «вовсе не для подвешивания цветочных горшков»^[22]. Авис он заявил, что собирается подвешивать ее за ноги, чтобы кровь приливала к голове. Это должно было повысить ее сексуальное наслаждение. Сопя от усилий, он сумел ее подвесить, но Авис стало так плохо, что она чуть не погибла, и ему пришлось отказаться от этой идеи. Тогда он с еще большим трудом подвесил себя, закрепил веревку и принялся мастурбировать. Авис смотрела на Тони, висящего на крюке. Ей хотелось кричать. «Меня чуть не вырвало – тот, кого я любила, висел, как мертвый, выпотрошенный олень, медленно покачиваясь в свете лампы. После этого у меня к Тони осталась только жалость. Это худшее, что может случиться с женатыми людьми – жалость. Я точно это знаю»^[23].

Тони подвешивал ее на крюк еще два-три раза, но потом возбуждение ослабело, и тогда он стал привязывать Авис к кровати и прижигать ее тело сигаретой^[24]. К счастью, и эта игра ему быстро наскучила.

Он сказал Авис, что в Сомервилле бывал на вечеринках, где парни придушивали девушек подушками, а потом делали с ними что угодно. Он потребовал и от Авис того же: он клал ей на лицо полиэтиленовый пакет и держал, пока она не теряла сознание^[25]. Однажды он потребовал, чтобы она хлестала его ремнем, пока он мастурбирует. Тони засовывал в вагину Авис деревянный член, утверждая, что она «слишком тугая». Авис считала это глупым, потому что пенис Тони был куда меньше того члена. Иногда он заставлял ее «заводить его», а потом мастурбировал практически до оргазма. Порой он падал возле кровати на колени и растирал ее обнаженное тело, одновременно мастурбируя. Авис подчинялась, но подобные желания вызывали у нее все более сильную тревогу.

Тони явно увлекался экстремальным сексом. Обычная стимуляция на него уже не действовала – нужно было что-то более опасное и необычное. Иначе ни возбуждения, ни тем более оргазма достичь не удавалось. Все это было странно и тревожно. Но пятнадцатилетняя Авис не представляла, что не все супружеские пары таким занимаются – Тони же утверждал, что это совершенно нормально. «Все, что я знаю о сексе, я узнала от Тони. И про контрацепцию тоже – так я и забеременела», – вспоминала Авис^[26].

Ее подруга рассказывала: «Ей было всего четырнадцать или пятнадцать – ребенок родил ребенка. Что она могла знать?» Не получая сексуального удовлетворения и тоскуя по более нормальной близости времен ухаживания, Авис впала в депрессию. Тони постоянно стремился вызвать у нее чувство вины за нежелание участвовать в его все более извращенных сексуальных фантазиях. Ночь за ночью она лежала без сна, мучимая тревогой. От секса (а чаще всего от мастурбации) Тони получал мгновенное удовлетворение и засыпал, она же чувствовала себя несчастной и грязной. Она поняла, что Тони способен получить сексуальное удовлетворение, только когда она теряла сознание или находилась на грани кататонии – до этого состояния он доводил ее хлоральгидратом, «наркотиком насильника». Это сильное седативное средство было в таксидермическом наборе Тони^[27]. Авис спрашивала, почему секс ему нужен только с бесчувственным телом – «словно с мертвой». Ей хотелось поговорить с кем-то из взрослых, кто мог бы «выслушать и помочь», но в то же время она не хотела, чтобы люди узнали, что с Тони что-то не так^[28]. Она чувствовала себя одинокой, страх и тревожность нарастали.

После очередного подвешивания Авис не могла уснуть. Она открыла таксидермический набор Тони, достала флакон с хлоральгидратом. Тони крепко спал. Авис села на край, отвинтила крышку и выпила весь флакон. Она потеряла сознание и упала на пол. Голова гулко стукнулась о пол. Тони проснулся. Разбудить жену ему не удалось. Он завернул ребенка в одеяло, подхватил Авис прямо в халате и повез к семейному врачу, доктору Дэниелу Хиберту. Он звонил в дверь ночной приемной, пока доктор не выглянул. Несколько часов они промывали Авис желудок, вливали в нее кофе и водили по кабинету, пока хлоральгидрат не вышел окончательно^[29].

Полиция сочла передозировку попыткой самоубийства. Если бы Авис умерла, Тони обвинили бы в убийстве. После этого Авис стала отказываться от извращенного секса – в результате секс между ними прекратился вовсе. Но одно исключение все же случилось, и весной 1965 года родился второй ребенок. Майкл. Тони не было еще и двадцати одного, а Авис шестнадцати.