Подпольные девочки Кабула. История афганок, которые живут в мужском обличье

Глава 2
Иностранка

Кэрол

Есть в Кабуле один маленький ресторанчик – любимое заведение тех почти несуществующих кабульских дам, которые имеют привычку ходить на ланч, где подают местные вариации на тему киш-лорен и изящные маленькие сэндвичи, в то время как война бушует где-то в провинциях, оставаясь невидимой здесь. Этот желтый домик с маленьким садиком приютился в проулке позади одной из правительственных служб и окружен достаточным числом блокпостов, чтобы стать приемлемым местом выхода в свет для иностранных дипломатов и профессионалов из гуманитарных организаций. Как и во многих других местах, электричество здесь пропадает примерно каждые полчаса, но гости быстро обзаводятся привычкой продолжать свои беседы в абсолютной тьме до тех пор, пока переключение между генераторами не вернет к жизни маленькие светильники, – и притом сохранять спокойствие, когда мелкие живые тварюшки время от времени шмыгают мимо их ног под столом.

Я пришла сюда, чтобы встретиться с гранд-дамой кабульских экспатов – в надежде, что она сможет пролить свет на то, что кажется мне еще одной из многочисленных тайн Афганистана.

До сих пор я в основном встречала сопротивление.

После первого визита в семью Азиты я принялась шерстить газетные и сетевые архивы, полагая, что пропустила нечто фундаментальное в своей «домашней работе» по этой стране. Но мои поиски не выявили ни одной другой девочки, которую в Афганистане одевали бы как мальчика. Может быть, Азита – просто необыкновенно творческая женщина? А может быть – как я все еще подозревала, – и какие-нибудь другие афганские семьи превращают своих дочерей в сыновей, чтобы одновременно и прогнуться перед невероятно закоснелым обществом, и бросить ему вызов?

Я даже консультировалась со специалистами, коих существует множество – есть из кого выбирать.

Проблемы девушек и женщин стали одной из нескольких неотложных задач для сообщества международной гуманитарной помощи после падения Талибана, и многочисленные знатоки этой темы курсировали в Афганистан и обратно, приезжая ненадолго из Вашингтона и разных европейских столиц. Поскольку страны-благотворители нередко требовали проектов по развитию – от сельского хозяйства до политики, – чтобы предметно разобраться, как следует улучшать жизнь афганок^{12}, Кабул стал местом, кишмя кишащим «гендерными экспертами». Этот термин охватывает множество гуманитарных работников – иностранцев по рождению: социологов, консультантов и исследователей с какой угодно специализацией, от конфликтологов до феминисток.

После наблюдения (скорее игнорирования) за жестоким обращением Талибана с женщинами на протяжении многих лет ныне иностранцы сошлись во мнении о необходимости скорейшим образом подтолкнуть афганок к западной версии равенства. «Гендерные семинары», казалось, проходили в каждом высококлассном отеле в Кабуле, где европейки и американки, разодетые в этническую бижутерию и расшитые туники, устраивали семинары и рисовали круги на школьных досках вокруг таких слов, как «расширение возможностей женщин» и «осознанность». На всей территории Афганистана полным ходом шли сотни не связанных друг с другом гуманитарных проектов, чьи эвфемистически заявленные цели состояли в том, чтобы просвещать афганцев в отношении «гендерного мейнстрима» и «гендерного диалога».

Однако высокопоставленные чиновники Организации Объединенных Наций и эксперты как правительственных, так и независимых гуманитарных организаций лишь апатично отмахивались, когда я к ним обращалась: нет, афганцы не одевают дочерей как сыновей, чтобы противостоять своему сегрегированному обществу. Да и зачем бы им вообще это делать? Если бы существовали еще такие девочки, как Мехран, говорили мне, эти эксперты, всей душой неравнодушные к положению афганок, наверняка знали бы об этом. Антропологи, психологи и историки тоже наверняка не остались бы в неведении, поскольку подобные вещи явно противоречили бы общепринятому пониманию культуры Афганистана, где люди одеваются строго согласно своему полу. Были бы написаны книги, были бы проведены научные исследования.

Следовательно, такая практика – если бы только это была действительно практика, а не просто диковинный случай, – никак не должна существовать. Гендерная сегрегация в Афганистане – одна из самых строгих в мире, что делает подобный поступок немыслимым, твердили мне. Даже опасным.

И все же настойчивые расспросы среди афганцев открывали иную, пусть и путаную, точку зрения. Мой спутник и переводчик (мужчина) как-то походя заметил, что он слыхал о своей отдаленной родственнице, которая одевалась как мальчик, но никогда ее не понимал, да и не придавал этому особого значения. Другие афганцы порой пересказывали единичные слухи о таких девочках, но в один голос советовали мне не поднимать эту тему: совать нос в частные семейные дела и традиции всегда было не самым разумным поступком для иностранца.

Один афганский дипломат в конечном счете рассказал, что сам был свидетелем подобного случая, припомнив одного своего приятеля по дворовой футбольной команде еще во времена правления Талибана, в 1990-е годы. Однажды этот приятель попросту исчез, и несколько товарищей по команде отправились в поисках парнишки к нему домой. Его отец вышел на порог и сказал, что, увы, их друг больше не вернется. Он снова стал девочкой. Двенадцатилетние мальчишки, толпившиеся на улице возле дома, потеряли дар речи.

Это, однако, была аномалия, как уверял меня тот дипломат. Вину за любые подобные отчаянные и нецивилизованные шаги можно целиком и полностью списать на ужасы эпохи Талибана. Снятый в 2003 г. афганский кинофильм «Усама» тоже рассказывал историю юной девушки, которая во время правления Талибана маскировалась под мальчика. Но это, дескать, был чистый вымысел. И кроме того, теперь в Афганистане наступили новые, просвещенные времена, уверял меня дипломат.

Но так ли это на самом деле?

Мне как репортеру такой одинаково агрессивный отпор со стороны как экспертов-иностранцев, так и афганцев показался интригующим. Что, если он указывает на нечто большее, чем одно только семейство Азиты, – на явление, которое могло бы заставить задуматься: а что еще мы упустили в наших десятилетних попытках понять Афганистан и его культуру?

Я надеялась, что у Кэрол ле Дюк, возможно, найдется, что сказать на эту тему. Кэрол, со своими рыжими волосами и расшитыми бижутерией шелковыми шальварами, кажется, никогда не высказывала самоуверенных и часто повторяющихся тезисов об афганцах или о том, что нужно их стране в плане основ понимания западных ценностей. «Я ни в коем случае не назвала бы себя феминисткой, – сообщила она, к примеру, когда мы с ней только познакомились. – Нет-нет, пусть этим балуются другие».

Напротив, Кэрол принадлежит к тем людям, которые всячески сторонятся общества экспатов, предпочитая общаться с афганскими семействами, с которыми она подружилась много лет назад, когда в период правления Талибана в страну допускалось гораздо меньше иностранцев, чем теперь. Многие считают, что она – обладательница самой острой коллективной памяти в Кабуле, и о ней идет молва как об одной из немногих женщин, ведших переговоры с Талибаном, когда это движение было у власти.

Кэрол прибыла в эту часть света в 1989 г., после развода. Она могла бы более чем комфортно жить в Англии до конца своих дней, но предпочла другое.

– Ненавижу путешествовать и просто проезжать по разным местам. Люблю узнавать людей поближе. Углубляться, – рассказывала она мне. – И вот до меня дошло, что в свои 49 лет я – совершенно свободная женщина.

На протяжении двух десятилетий, проведенных с тех пор в Афганистане и Пакистане, она работала в неправительственных организациях и была консультантом правительственных служб. Имея ученую степень антрополога, полученную в Оксфорде, она участвовала во многих исследованиях, предметом которых были афганские женщины, дети и политика.

Кэрол твердо придерживается убеждения, что чай, ароматизированный молотым кардамоном и поданный в чашках из костяного фарфора, делает любую катастрофу – а Кабул повидал немалую их долю – чуточку менее невыносимой. Она живет в скромной роскоши в каменном домике персикового цвета, окруженном ухоженным садом с двумя павлинами, «потому что они радуют глаз красотой». Зимой ее камин представляет собой редкое явление для Кабула: он на самом деле топится. А летом широкие ротанговые кресла под медленно крутящимся потолочным вентилятором делают местный август чуть более пригодным для жизни.

Каждый афганец, работающий в таксопарке, который обслуживает постоянно живущих здесь иностранцев, знает ее обнесенный оградой дом на грязноватой кабульской улочке просто как «Дом Кэрол», и местные говорят о ней с любовью и уважением, приберегаемыми для тех, кто, приехав сюда, стал частью местной истории, которая началась отнюдь не с последней войны.

Однако временами Кабула становится «чересчур много» даже для Кэрол, и она летит самолетом «на дачу» в Пешавар, неистовый пакистанский город, который некогда контролировали британцы и где проводил лето афганский монарх.

Сегодня Пешавар считается одним из самых опасных мест в мире. Он настолько кишит исламистами-экстремистами, что лишь немногие жители Запада поедут туда добровольно, а если и едут, то обычно под почти военной охраной. Но для Кэрол, привыкшей гулять по Кабулу пешком с абсолютным пренебрежением к тому, что иностранцы называют «секьюрити», и отказывающейся убирать кричаще-яркие волосы под головной платок, Пешавар – это всего лишь чуточку более сложное существование. Разумеется, аэропорт – это «ужасная суматоха», говоря ее собственными словами, где вместо гостиничного регистратора к ней всегда подходит «мистер Спецслужба», заподозрив в ней американку. И всякий раз Кэрол с огромным удовольствием заявляет, что она – британка. И ничего более.

– Кстати, не желаете ли особого белого чая – или нам попробовать особого красного? – спрашивает она меня в ресторане, выслушав рассказ о моих затруднениях. Кэрол кивает официанту, и он наливает нам нелегальное красное вино из щекастого синего чайника.

Кэрол не видит в том, что афганскую девочку воспитывают как мальчика, ничего невозможного:

– Если ты женщина в такой стране, как Афганистан, странно, если тебе не хочется перейти в другую категорию! – восклицает она. В сущности, эта идея ее развлекла: она тешит в Кэрол дух противоречия.

Хотя Кэрол ни разу не замечала подобной практики в отношении детей, она действительно припоминает одну поездку несколько лет назад, когда она с небольшой командой гуманитарных работников отправилась в провинцию Газни – оплот Талибана. Мужчины и женщины одной племенной деревни жили в условиях строгого разделения, и когда Кэрол была приглашена на чай в женские «покои», она с удивлением обнаружила живущего среди женщин мужчину.

Женщины называли его Дядюшкой, и человек этот, похоже, пользовался особым статусом в деревне. Женщины подавали ему чай и относились к нему с большим уважением. Внешность его была сурова, но лицо отличалось несколько большей мягкостью, чем у прочих мужчин. Потребовалось некоторое время, а заодно и пара доброжелательных намеков, чтобы Кэрол поняла, что Дядюшка на самом деле был пожилой женщиной в тюрбане и мужской одежде.

В этой деревушке Дядюшка функционировал как посредник между мужчинами и женщинами и обслуживался как почтенный мужчина, который мог передавать сообщения и сопровождать других женщин, когда у них возникала необходимость выйти из дома, не представляя для них никакой угрозы, поскольку сам он был женщиной.

Как и Мехран, дочь Азиты, Дядюшку воспитывали как мальчика, так сказали Кэрол. Очевидно, это была идея местного муллы: Дядюшка родился седьмой дочерью в семье, где не было сыновей. Мулла, духовный вождь деревни, проникся жалостью к родителям, поэтому он просто назначил малютку сыном спустя считаные часы после ее рождения. Он дал ребенку мужское имя, а затем незамедлительно отправил родителей представлять односельчанам члена семьи, который отныне был их сыном. Официальное объявление муллы о том, что родился сын, было с благодарностью воспринято родителями: это одновременно повышало их статус и избавляло от неизбежного презрения односельчан.

Но почему Дядюшка не вернула себе пол, доставшийся от рождения, с наступлением полового созревания? Как ей удалось избежать выдачи замуж? И показалось ли Кэрол, что она довольна этим положением дел? В ответ на мои вопросы Кэрол пожимает плечами: она этого не знает. У Дядюшки не было мужа и детей, но она явно наслаждалась более высоким положением, чем остальные женщины. Она была «промежуточной фигурой».

То, что никто не задокументировал никаких исторических или современных случаев появления других Дядюшек или маленьких девочек, одеваемых как мальчики, на взгляд Кэрол, вполне объяснимо. Даже если бы такие сведения существовали, надо учитывать, что лишь немногие документы пережили разнообразные кабульские войны и «турникетные» режимы. К тому же афганцы не очень-то любят, когда их расспрашивают о семьях: на правительственных чиновников и их институты смотрят в лучшем случае с подозрением.

То, что с наибольшим приближением можно назвать афганским национальным архивом, в сущности, осталось без внимания давней американской резидентки в Кабуле, с которой я тоже консультировалась. Я говорю об экспатке Нэнси Дюпре, остроумной женщине за восемьдесят, историке, известной многим под любовным прозвищем «бабушка Афганистана». Прославившись публикацией нескольких путеводителей^{13} по наиболее отдаленным местностям Афганистана в 1970-х, она собирала сведения об афганской культуре и истории вместе со своим покойным ныне мужем археологом Луи Дюпре.

При всем при том Нэнси никогда не видела девочек, переодетых в мальчиков, не слышала о них и не могла припомнить никаких документов по этой теме за все то время, что она прожила в Афганистане, – то есть со времен последнего монарха, изгнанного в 1973 г.^{14} Но ее «ни в малейшей степени не удивила» рассказанная мною история об одной маленькой девочке, которую воспитывают как мальчика. Реакция Нэнси на мой рассказ была сродни реакции Кэрол. «Сегрегация побуждает к творческому подходу», – сказала она.

Нэнси показала мне старую фотографию, оставленную на ее попечение бывшим афганским королевским двором. На пожелтевшем черно-белом снимке, сделанном в первые годы XX века, женщины, одетые в мужскую одежду, стоят на страже гарема Хабибуллы-хана^{15}. За гаремом не должны были надзирать мужчины, поскольку они представляли потенциальную угрозу для целомудрия женщин и чистоты ханской наследственности. Женщины, одетые в мужское платье, решали эту проблему, что указывает, что подобные решения исторически бытовали и в высших слоях афганского общества.

Однако то, что происходит в замкнутой жизни афганских семей, возможно, никогда не было широко открыто для исследований, проводимых иностранцами, полагает Кэрол. И уж наверняка во время этого последнего наплыва чудаков, желающих изменить Афганистан. Точь-в-точь как местная старуха, оплакивающая утрату души своей округи, Кэрол с горечью рассказывает, каким стал Кабул в последние годы: цементно-серой крепостью, в которой обычные афганцы оказались изгнаны^{16} из собственного города из-за раздутой военной экономики и стремительно взлетающих цен на жилье, которое могут позволить себе лишь немногие помимо иностранцев, оплачиваемых международными организациями. Они создали город, в котором страхи и слухи, основные двигатели коммуникации экспатов, циркулируют по замкнутому кругу.

– Большинство иностранцев в Кабуле живут почти так же, как те самые поднадзорные афганеи, которых они пытаются освободить, – саркастически замечает Кэрол.

Афганистан имеет тысячелетнюю культуру обычаев и кодексов, передаваемых из поколения в поколение. История местных женщин отслеживалась лишь обрывочно. Вообще говоря, история многих стран представляет собой историю их войн, и лишь изредка в ней одиноко выделяется правление какой-нибудь монархини. Бо́льшую часть социологических исследований в Афганистане проводят иностранцы – почти исключительно мужчины, – которые редко получают доступ к женщинам, поэтому узнаю́т они лишь то, что рассказывают им афганские мужья, братья и отцы.

В Афганистане нет никакой службы по защите детей, куда можно было бы позвонить, никакой надежной службы, которая вела бы статистику, никакого официально учрежденного исследовательского университета. Никто не может даже сказать с достаточной уверенностью, сколько людей живет в Афганистане: цифры, которыми оперируют крупные гуманитарные агентства, варьируют от 23 до 29 млн.^{17}

Первая и единственная перепись в Афганистане была проведена в 1979 г., а более поздние попытки действительно сосчитать афганцев были одновременно спорными и отягощенными всяческими трудностями. Три десятилетия непрерывной войны и перемещений огромных масс беженцев не позволяют говорить о какой бы то ни было точности. Задача еще более усложняется непростым этническим обликом Афганистана и непрекращающимися дебатами по поводу точного месторасположения границы с Пакистаном.

Те, кто старается придерживаться дипломатического подхода, часто говорят, что Афганистан состоит из пестрого собрания меньшинств, очевидного наследия многочисленных завоевателей, которые вторгались в страну с разных сторон на протяжении всей ее истории.

Самое крупное меньшинство, приблизительно оцениваемое в 40 % всего населения, – это суннитская исламская пуштунская группа, и многие ее представители считают себя этническими афганцами. Пуштуны преобладают на юге и востоке страны. Второе по величине меньшинство – таджики, присутствие которых сильнее всего в северном и центральном Афганистане. Хазар многие считали предками монголов, их безжалостно преследовали в эпоху Талибана как последователей шиитской ветви ислама. В некоторых областях, в основном на севере, живут также афганцы узбекского, туркменского и киргизского этнического происхождения. Есть в этой стране и кочевники-кучи.

Хотя между этническими группами формируются и распадаются союзы, люди в пределах каждой группы зачастую с подозрением относятся к представителям других национальностей. Это еще одна причина, почему местные жители не склонны сообщать сведения, например, о том, сколько детей рождается в определенной местности или в пределах одной группы, не говоря уже о такой подробности, как пол этих детей.

На взгляд Кэрол, возможно, Запад больше озабочен вопросом гендерных ролей детей, чем сами афганцы. Хотя афганское общество строго основано на разделении полов, пол в детстве в некотором роде значит меньше, чем на Западе.

– Здесь, – говорит Кэрол, – людьми движет нечто более исконное. Все, что предшествует пубертату^[2], – лишь подготовка к продолжению рода. Здесь это главная цель жизни.

И вероятно, нам – жителям Запада, – чтобы начать понимать Афганистан, нужно отставить в сторону свои представления о порядке вещей. Там, где долгая родословная племенной организации гораздо могущественнее любой формы правления, где язык представляет собой поэзию, но лишь немногие умеют читать и писать, где для неграмотного человека обычное дело – знать наизусть^{18} произведения пуштунских и персидских поэтов и говорить на нескольких языках, истины и знания проявляются иными способами, нежели те, которые с легкостью могли бы распознавать чужестранцы. Говоря словами Кэрол, в стране поэтов и рассказчиков «важны общие фантазии».

По этой причине, если задаешься целью выяснить в Афганистане что бы то ни было, следует обращать внимание на неофициальные структуры. Например, заботы афганских женщин ближе всего знают, конечно, не иностранцы и не мужчины-афганцы, а другие афганские женщины – и еще врачи, учителя и повитухи, которые собственными глазами видят отчаянное желание рожать сыновей и все те шаги, на которые женщины готовы пойти, чтобы их родить. И ни один секрет не будет раскрыт мгновенно, предупреждает Кэрол:

– Нужно уметь прислушиваться к тому, чего никогда не говорят вслух.

Для пущего эффекта ресторанный электрогенератор в третий раз дает сбой, и мы снова оказываемся в темноте. Я делаю глубокий вдох. Во мраке аромат Кэрол – мандарин и черная смородина – становится более отчетливым, и я, наконец, спрашиваю ее, что это за облако духов, обволакивающее нас обеих. Мой вопрос ее радует.

– Ах да! В Пешаваре есть один человек… он торгует эссенциями и маслами. Он рассказывал мне, что поставляет свои товары какому-то французскому парфюмеру, который делает из этого сочетания одну довольно знаменитую штучку. Конечно, это просто бахвальство, но запах приятный, правда?

Я киваю – и не могу заставить себя сказать Кэрол, что ее поставщик говорит правду. Это аромат, который я знаю очень хорошо. Когда включается свет, я улыбаюсь. Я тоже совершенно свободная женщина, и у меня, как некогда у Кэрол, есть время, чтобы «копать глубже».

Но можно ли мне написать для начала хотя бы о семье Азиты? На протяжении последних месяцев у нас с ней состоялось несколько вариаций одного и того же разговора.

– Вы говорили мне, что у вас четыре дочери, – так я начала своей первый подобный телефонный разговор с ней. – Вы также рассказали мне о сыне в вашей семье…

Это был для Азиты шанс просто взять свои слова обратно и велеть мне никогда больше не возвращаться к этой теме. Я почти надеялась, что она им воспользуется. Лишь позднее мне стало ясно, что она уже все для себя решила.

– Я думаю, мы должны рассказать об этом, как есть.

– Но ведь это ваша тайна. Вы уверены?

– Думаю, да. Людям это может быть интересно. Такова реальность Афганистана.

И с этими словами я получила приглашение вернуться в ее дом. И в ее семью.