Как аргонавты в старину…

Все десять лет, что старик развозил почту в Таруотерском районе, вверх по долине реки Таруотер и через Таруотерский хребет – территория, некогда почти целиком входившая в его владения, – он мечтал вернуть эти земли, прежде чем ляжет в могилу. И вот теперь, распрямив согбенное годами большое костлявое тело, с вдохновенным пламенем в крохотных, близко посаженных глазках, старик опять запел во все горло свою старую песню.

– Ишь заливается… слышите? – сказал Уильям Таруотер.

– Совсем спятил старик, – посмеялся поденщик Хэррис Топпинг, муж Энни Таруотер и отец ее девятерых детей.

Дверь отворилась, и на пороге кухни показался дедушка Таруотер; он ходил задать корм лошадям. Песнь оборвалась, но Мери была в тот день не в духе потому, что обварила себе руку, и потому, что внучонка, которого начали прикармливать разбавленным по всем правилам коровьим молоком, слабило.

– Пой не пой, ничего у тебя не выйдет, отец, – накинулась она на старика. – Прошло времечко, когда ты мог очертя голову скакать в какой-нибудь Клондайк, пением-то ведь сыт не будешь.

– А я вот голову даю на отсечение, что добрался бы до Клондайка и накопал столько золота, что хватило бы выкупить таруотерскую землю, – спокойно возразил он.

– Старый дуралей! – буркнула себе под нос Энни.

– Меньше чем за триста тысяч да еще с лишком ее не выкупишь, – пытался образумить отца Уильям.

– Вот я и добыл бы триста тысяч да еще с лишком, только бы мне туда попасть, – невозмутимо возразил дедушка Таруотер.

– Слава Богу, что туда не дойти пешком, а то вмиг бы отправился, знаю я тебя! – крикнула Мери. – Ну а пароходом стоит денег.

– Когда-то у меня были деньги, – смиренно заметил старик.

– А теперь у тебя их нет, так что и толковать не о чем, – сказал Уильям. – Прошло то времечко. Когда-то ты с Биллом Пингом медведей арканом ловил. А теперь и медведи все перевелись.

– Все равно…

Но Мери не дала ему договорить. Схватив с кухонного стола газету, она яростно потрясла ею перед самым носом своего престарелого родителя.

– А ты читал, что рассказывают тамошние золотоискатели? Вот оно черным по белому написано. Только молодые да сильные выдерживают. На Клондайке хуже, чем на Северном полюсе. Сколько их там погибло! Взгляни-ка на портреты. А ты лет на сорок старше самого старого из них.

Джон Таруотер взглянул, но сейчас же уставился на другие снимки на той же испещренной кричащими заголовками первой странице.

– А ты взгляни, какие они оттуда самородки привезли, – сказал он. – Уж я-то знаю толк в золоте. Худо-бедно, двадцать тысяч добыл из Мерседы? Кабы ливень не прорвал мою запруду, так и все бы сто добыл. Попасть бы только в Клондайк…

– Как есть рехнулся, – чуть ли не в глаза старику бросил Уильям.

– Это ты про отца родного! – мягко пожурил его старик Таруотер. – Посмел бы я сказать такое твоему деду, он бы мне все кости переломал вальком.

– Да ты и в самом деле рехнулся… – начал было Уильям.

– Может, ты и прав, сынок. А вот дед твой, тот был в здравом уме и не потерпел бы такого.

– Дедушка, видно, начитался в журналах про людей, которые разбогатели, когда им уже за сорок перевалило, – с насмешкой сказала Энни.

– А почему бы и нет, доченька? – возразил старик. – Почему бы человеку и после семидесяти не разбогатеть? Мне-то семьдесят ведь только нынешний год стукнуло. Может, я бы и разбогател, кабы в этот самый Клондайк попал.

– Так ты туда и не попадешь, – срезала его Мери.

– Ну что ж, нет так нет, – вздохнул он, – а раз так, можно, пожалуй, и на боковую.

Старик встал из-за стола, высокий, тощий, мосластый и корявый, как старый дуб, – величественная развалина крепкого и могучего когда-то мужчины. Косматые волосы и борода его были не седые, а белоснежные, на огромных узловатых пальцах торчали пучки белой щетины. Он пошел к двери, отворил ее, вздохнул и остановился, оглядываясь на сидящих.

– А все-таки ноги у меня так и зудят, так и зудят, – пробормотал он жалобно.

На следующее утро дедушка Таруотер, засветив фонарь, покормил и запряг лошадей, сам позавтракал при свете лампы и, когда все еще в доме спали, уже трясся вдоль речки Таруотер по дороге в Кельтервил. Два обстоятельства были необычны в этой обычной поездке, которую он проделал тысячу сорок раз с тех пор, как подрядился возить почту. Первое – то, что, выехав на шоссе, старик повернул не к Кельтервилу, а на юг, к Санта-Росе^[7]. А второе – что уже и вовсе странно – у него был зажат между коленями бумажный сверток. В свертке находилась его единственная еще приличная черная пара, которую Мери давно уже не приказывала ему надевать, не оттого, как догадывался он, что сюртук очень обносился, а потому, что дочь считала одежду достаточно еще приличной, чтобы отца в ней похоронить.