Два года ада, или Как выжить в армии

Через пару часов электричка нас доставила в город Моздок. Петруха, который был в задницу пьяный, за это время немного протрезвел. Нас уже ждали несколько машин «Урал», в которые мы погрузились, и повезли нас в воинскую часть.

Первая шоковая терапия.

Водитель «Урала» сигналит, и солдат нам открывает ворота. Въехав на территорию части, мы стали выпрыгивать из машины. Выпрыгнув, я начал осматриваться по сторонам. Стояли вокруг плаца несколько одноэтажных зданий, которые назывались казармами. В голове у меня было помутнение, как, наверное, и у всех. Мы были в центре внимания у всей части. На нас смотрели и смеялись, показывая пальцем. Нас построили в шеренгу, и какой-то старослужащий солдат или сержант нам крикнул: «Ну чего, духи, вешайтесь. Вы даже еще не духи, а запахи». Запахи – это призывники, которые прибыли в часть, но еще не приняли присягу. Капитан, который нас привез, посчитал и удалился, видимо, на доклад командиру части с нашими документами, и мы остались на плацу на растерзание старослужащим и сержантам.

Кто выбирал себе шмотки получше, кто требовал денег, кто рылся в наших сумках, периодически нас пиная за невнятный ответ. Все самое хорошее у нас забирали – была бесплатная ярмарка. Начинали уже снимать верхнюю одежду. Кто послушал меня и разодрал свою одежду, те остались в теплых шмотках, ну а кто решил по-своему поступить, поплатились за это. В январе месяце в Моздоке хоть и теплее, чем в Москве, но в среднем нулевая температура – это тоже холодно, да и когда призывник оставался в одной рубашке, было совсем не комфортно. Ответственный офицер заявил, что раз сами отдали одежду, ходите и мерзните, пока вам не выдадут форму. Я выглядел одним из самых оборванцев. Пух разлетался с моего пуховика в разные стороны, зато было тепло.

Ответственный офицер, который представился нашим командиром, проводил нас в казарму. Казарма уже была забита толпой солдат. Это были человек семьдесят, тоже из Москвы и Подмосковья, только приехали они на две недели раньше, чем мы.

Ответственный офицер показал наши кровати и объяснил, что на всех кроватей нет, поэтому на двух кроватях должны спать трое человек. Я почему-то оказался на самой крайней верхней кровати при входе в казарму. После нас повели в столовую кормить, выдав котелки. Несколько сержантов повели нас на прием пищи. Я немного стал осваиваться и стал небольшую инициативу брать на себя перед нашим призывом, как учили меня друзья на гражданке. Осмотрев котелок, я никак не мог понять как из него есть, разобравшись только с кружкой и ложкой. Спросив у сержанта на юморной ноте про устройство котелка, я сразу получил этим железным котелком по голове, но объяснить он мне объяснил.

По приходу в столовую нас стали осматривать старослужащие из других рот. Меня подозвал старослужащий. Ему издалека понравились мои светлые штаны, но увидев на них пару больших дырок, он остался недоволен моими брюками. Простояв в очереди и получив свой обеденный паек, я сел за стол и начал разглядывать это дерьмо, которое мне наложили. Первое блюдо я немного похлебал, а второе я долго месил и смотрел на эту кашу, о которой слышал на гражданке от отслуживших своих друзей, как о самом противном блюде, под названием сечка, которым кормят в армии.

Проглотив одну ложку, меня чуть не вырвало в столовой. Удивительно, но половина наших призывников съела эту кашу. Мне было плохо на них смотреть, но, предложив свою порцию, все, кто сидел за моим столом, отказались, но предложенный мною хлеб расхватали. Попив какого-то напитка с неприятным привкусом, скорее всего добавили бром, нас подняли и повели обратно в казарму. Бром добавляли в армии для того, чтобы не было у нас сексуального влечения все два года. После обеда в течении часа из нас делали котлеты, долбили всем, чем можно, трясли деньги, проверяли все карманы и добирали, что осталось у нас еще ценное.

Из наших нашли одного спортсмена, который на гражданке занимался какими-то единоборствами, и устроили спарринг с одним рыжим сержантом, который отслужил всего полгода. Лицо у него было противное и мерзкое, но понтов очень много. Начали они драться. Он поддавался рыжему сержанту, но все равно выиграл этот спарринг, и это оказалось его ошибкой. Другие старослужащие его после очень сильно забили на наших глазах. Такой беспредел я увидел первый раз в своей жизни, но это оказались цветочки, а ягодки были впереди в моей двухгодичной службе. Это шоу не для слабонервных продолжалось до тех пор, пока дневальный, стоявший на тумбочке, не крикнул всех на построение.

Построившись, нас повели проходить еще один медицинский осмотр. По прохождению медицинского осмотра нас, каждого призывника, приписывали в разные учебки. Кого на радиста, кого в разведку, на водителя и, конечно, на сержанта. Сержантом предлагали стать и пройти сержантскую учебку более образованным призывникам, а то есть предпочтение отдавалось в первую очередь, кто окончил техникум. Институтских у нас просто не было.

Самое интересное, что предложили человекам десяти, и все отказывались. Кто ссылался на здоровье, кто еще называл разные причины. Спрашивая у всех отказников, почему отказались, все ссылались на большую ответственность и большой геморрой. Получилось, что из шестидесяти семи человек выбрали двоих – меня и еще одного призывника. Я был горд за себя, что мне предложили, и я не отказался ехать в учебку в Ростовскую область учиться на командира отделения. При прохождении медицинского осмотра при взвешивании во мне оказалось шестьдесят пять килограмм. Три килограмма я уже умудрился потерять – это при росте один метр восемьдесят два сантиметр.

После прохождения и собеседования нас повели на ужин. Поковырявшись опять, я так ничего и не съел. Я уже знал свой срок отправки в учебку. Через шесть дней я уже должен был попрощаться с Моздоком на полгода. После приема пищи мы разбрелись в казарме по своим местам и ждали отбоя.

Наступило десять часов вечера, и после поверки нас положили спать, трех человек на две кровати. Была очень сильная духота. Пахло вонючими портянками и носками.

После отбоя начались телодвижения старослужащих. Сначала нас стали поднимать и рассматривали шмотки, которые они не добрали. Я сразу вспомнил, что под брюками у меня были нормальные спортивные штаны, и я незаметно их стал рвать. Спали мы в своей одежде без одеял и подушек, и накрывался я своим пуховиком.

Подняв меня, старослужащий велел мне показать, что находится у меня под брюками. Увидев красивые спортивные штаны, он обрадовался и сказал снимать. Я, раздвинув ноги, показал ему здоровенную дырищу, которую я сделал несколько минут назад. Так я и остался в своих спортивных штанах. Конечно, было не жалко отдать и ничего не рвать, ведь через какое-то время нас оденут в военную форму, но, отдав штаны, я должен был мерзнуть, что очень не хотелось, а так я был в тепле.

Через некоторое время ко мне подошел еще один старослужащий, и тоже у меня посмотрел что под штанами. Ему понравились мои семейные трусы. И он меня попытался заставить их снять. Я, конечно, все предвидел, но никак не мог подумать, что как-то свяжется с трусами. Без трусов ходить в мои планы не входило, и я понял, что меня сейчас начнут бить, но подумал, если этот старослужащий солдат не брезгует даже трусами, значит, он чмошник.

Я ему говорю: «А тебе не западло будет после меня сраные и ссаные трусы одевать?» После чего он злой, меня толкнув, сказал: «Иди на х… спать». Часа два нас поднимали и забирали последние хорошие вещи. Спать нам не спалось, и жалко было, что все мои земляки спали в глубине казармы. Я спал на самом краю. Кто со мной спали рядом, я их не знал, хотя и ехали вместе.

Старослужащие после сегодняшних наших поборов запаслись водкой, отправив в самоход в город за горючей смесью солдата. Я стал засыпать, но даже не понял, сколько проспал, как начались крики пьяных старослужащих. «Запахи, уроды, вы чего спите?» – и нас начали поднимать по несколько человек, жестоко избивая.

Минут по пять, по десять, по очереди долбили наших с большой жестокостью. Били локтями, ногами, а один старослужащий заставлял раздвигать ноги и по несколько раз бил в паховые органы. Ребята падали, мучаясь от боли, а их лежачих добивали ногами и заставляли вставать, избивая заново. Мне было очень страшно, и я вспомнил про бога, в которого не верил. Накрывшись пуховиком, я начал молиться.

На кладбище ночью на гражданке, когда я убегал от ментов, было цветочками по сравнению с тем, что я пережил в первую ночь своего пребывания в части. Близилась очередь и ко мне, чем ближе от меня поднимали народ, тем становилось все страшнее. Я увидел, что вытащили Павла, учившегося со мной в техникуме. Его тоже стали жестоко избивать. У меня на душе скребли кошки. Заступиться за него этой ночью значило подписать себе смертный приговор. Когда подняли моего соседа по кровати, я уже понял, что мое избиение должно было быть с минуты на минуту, но мои молитвы не прошли даром. Из всех призывников не побили всего несколько человек, в том числе и меня. Меня отправили смотреть к двери, чтобы никакой офицер не успел зайти, пока всех остальных избивали.

Через некоторое время я чуть ли не другом старослужащих стал, которые периодически меня спрашивали, не идет ли кто. Простояв на стреме часа полтора, меня отправили спать. Эта ночь оказалась самой длинной за мою прожитую жизнь. В шесть утра дневальный прокричал: «Рота, подъем!» – и мы, одевшись, вышли на улицу.

Сержант, который, как мне показалось, был одним из самых правильных и, наверное, для всех примером в Российской армии, выгнал нас на зарядку. Таких, как он, я за всю службу встречал не много, которые могли выругаться и дать втык только за дело. А те, которые били нас ночью, чтобы позабавиться и показать, кто в доме хозяин, были полными отморозками. Первая зарядка меня совсем не напрягла, и сержант нас гонял хорошо, а я наблюдал одновременно за своими сослуживцами, как им было тяжело.

В спортивном отношении я многим мог дать фору. После завтрака нам сделали перекур, и мы обсуждали первую ночь, которую нам пришлось пережить. У многих уже были мысли побега из этой беспредельной части, и мы решили, что еще одна такая ночь и подадимся в побег. Единомышленников оказалось очень много. На улице было градуса два тепла. После этой ночи стало больше призывников без одежды, оставшихся в одной рубашке. Были даже оставшиеся без ботинок. Им на время выдали тапочки.

Мне объявили, что завтра мне уже выдадут форму из-за отъезда в учебку. В этот второй день мы были предоставлены сами себе из-за присяги других призывников, приехавших немного раньше нас. Они уже были одеты в военную форму. Мы практически целый день провели в казарме, общаясь между собой. Выводили нас только в туалет и на прием пищи.

Отдав присягу, другие призывники появились в казарме. Присяга ознаменовывалась как праздник для любого призывника, когда должны приезжать родители. Но какие родители поедут в Моздок из Москвы. Дураков родителей, конечно, не оказалось. И принявших присягу старослужащие начали переводить из-запахов в духи. Поочередно каждый снимал штаны, брал полотенце в зубы и получал от старослужащих по голой заднице армейским ремнем три удара, где выгравирована звезда на бляхе. На заднем месте у каждого сияло по три звезды. В тот момент я подумал тоже о своем заднем месте, что через несколько дней мне предстоит это тоже пройти. Ладно, задница все вытерпит, прикинул я.

Днем я как-то быстро осваивался и привыкал к армейским будням, тем более было столько земляков, с которыми мы дружили. Среди своих мы устанавливали уже свои порядки. За всю неделю я так и не взял половую тряпку мыть полы. Я еще не представлял, что я сделал самую большую ошибку, согласившись учиться на сержанта. И последствия моего согласия я буду вымучивать все два года. Моздок оказался самым хорошим воспоминанием в своей службе.

Мой земляк Гарик отпросился в туалет по-большому, который находился на улице. Когда он пришел, то нас он хорошо рассмешил. «Я, – говорит, – снимаю портки и сажусь на очко. Сижу, пыжусь, и заходит какой-то старослужащий. Увидев мои шерстяные носки, надетые на мне, сказал снимать». Гарик говорит: «Сейчас я отосрусь и сниму». Но он не захотел ждать, видимо, боялся, что кто-нибудь зайдет, и носки уйдут. Гарику пришлось, не закончив свой стул, снять ему шерстяные носки. Гарик нам рассказал в казарме свою историю, и мы катались со смеху. Вот так вот в туалеты ходить одному, и останешься без шерстяных носок.

Многих пучило от такой еды, и постоянно кто-нибудь отпрашивался облегчиться. Сержантам надоел проходной двор, и они нас перестали отпускать. Прошел где-то час, и запахло говном. Все начали друг на друга смотреть. Сержант крикнул: «Кто обосрался?» А в ответ тишина. Сержант пригрозил, что всех сейчас заставит снять штаны. Вышел Витек, тоже мой земляк, и признался. Посмеявшись над ним, Витька отправили в туалет. Витя был спокойный парень, и мы с ним даже не разговаривали за все это время, хотя знал я его по школе. Он как-то был сам по себе тихоней, и также по-тихому обделался. Я естественно съерничал и прикололся, что он осрамил наш Егорьевск вместе со своими земляками.. Но, конечно, в его шкуре мог оказаться каждый, в том числе и я. Мне тогда это не грозило, так как я ничего не ел, и за неделю в туалет по-большому сходил всего один раз.

Наступал ужин и ожидание ночи. Уже стемнело, и веселья опять поубавилось. Мы размышляли о предстоящей ночи. Нас старослужащие озадачили на деньги. Пригрозили, что если не найдем, то будем вешаться всю ночь. Я у всех переспросил по поводу денег, ни у кого ли не осталось в закромах. Никто не дал, ссылаясь на то, что отдали в первый день последние. Я шуткой сказал, что надо прятаться под кровать и спать там. Мне, конечно, прятаться было некуда, так как я спал на верхнем ярусе и с краю. Наступил отбой. Так как денег мы не достали, начали старослужащие поднимать, но уже выборочно. Избивали не так уже жестоко, как в первую ночь, видимо, были не настолько пьяные, но заставили сушить крокодила – это руками опираешься на одну дужку кровати, а ногами за другую и висишь. Не могу вспомнить, сколько мы висели, но первая ночь была более незабываемой и беспредельной. Деньги в конечном итоге нашлись, кто-то не выдержал и отдал, получив за это несколько ударов по телу. Эта ночь оказалась более спокойной по сравнению с первой, и даже мне удалось немного поспать. Многих пробирал сильный кашель, в том числе и меня, который сдерживать было невыносимо трудно. Пригрозили нам, что кто кашлянет, тот получит по морде. Я уткнулся в пуховик и как мог сдерживал себя. Тех, кто не мог сдержаться, поднимали и били. Так прошла вторая ночь моей службы. Несколько солдат залезли под кровать, испугавшись после первой ночи.

На следующий день нас заставили убирать снег на плацу. На некоторых было жалко смотреть, зимой в одной рубашке они таскали глыбы снега. Одному из сослуживцев я отдал свой драный свитер, так как у меня оставался еще пуховик с рубашкой. Кто-то колол дрова, не помню зачем. Один из наших призывников захотел отрубить себе палец, якобы случайно, чтобы комиссовали, и не служить дальше. Видимо, от большого испуга он не смог ударить топором и перерубить его полностью. Получилось, что он отрубил себе самый кончик пальца на половину ногтя. Сразу начался переполох, все забегали и засуетились. Парня отправили в санчасть, а нас через несколько минут построили. Ответственный офицер нас жестко начал критиковать, что этот призывник, который рубанул палец, не домой поедет комиссованный, а грозит ему статья за членовредительство. Кто захочет попробовать этот эксперимент, то сразу поедет на нары, предупредил командир.

Начали мы дальше убирать плац от снега. Я немного сачковал и глыбы таскал через раз. Ответственный офицер меня сразу приметил и сказал: «Да ты, я смотрю, работать не любишь. Когда приедешь из учебки, получишь сержанта, тогда и будешь командовать, а сейчас работай». Его слова до меня опять не дошли, и пришлось делать вид, что работаю. Если делаешь вид, что работаешь, не забывай потеть – это армейская пословица.

После обеда и мытья котелков, мы какое-то время сидели в казарме до распоряжений командиров. Я подошел к сержанту, руки у меня были в карманах, и спросил: «Слушай, а можно письмо домой сейчас написать?» Сказано это было на гражданском языке. Рыжий сержант, ударив меня ногой по руке, которая была в кармане, прокричал: «Можно Машку за ляжку!» – и ударил еще ногой по шее. Немного отойдя от ударов, я про себя подумал, что лучше ничего не спрашивать, пока не научусь по уставу подходить с вопросами. Я сел на кровать и переваривал случившееся, когда увидел в нескольких пролетах, что старослужащий бьет моего земляка Петруху. Я сразу вспомнил о нашем уговоре «один за всех и все за одного» среди своих земляков, когда мы были героями, выпивая водку в поезде. Все смотрели это зрелище и молчали. Пересилив страх, я подошел и сказал, чтобы не трогали моего земляка. После чего Петруху оставили в покое и переключились на меня. Несколько старослужащих начали меня бить. «Ты душара поганая, ты чего о себе возомнил?» – кричал один, нанося мне удар в грудь. Как мне было обидно, что земляки это видели, и никто слова не сказал в мою защиту. Присев на кровать, у меня потекли слезы, что никаких друзей здесь и быть не может и каждый сам за себя. Кто никуда не лезет, меньше наживает себе проблем. Я сдержал свое слово, которое сказал в поезде, другие не сдержали.

В голове я начал все переваривать, что земляки – это не есть хорошо, и надо выживать поодиночке в первые месяцы своей службы. Ребята потом отмазывались, что если заступились бы за меня, было всем еще хуже, и, наверное, они были правы, но за слова, сказанные в поезде, их никто не тянул. Как-то, может, не придал этому значение, и не посчитал это всерьез. Но что говорить о службе в армии, когда я за свою прожитую жизнь не нашел ни одного товарища, про которого сказал бы, что с ним я пошел бы в разведку. Сущность, видимо, человеческая такова – жить ради своей выгоды. И меня это всегда коробило с детства.

Близился вечер третьего дня. На вечерней поверке не оказалось одного нашего призывника. Он сбежал из части. Весь вечер вся часть с командирами стояли на ушах. Напрягали старослужащих и сержантов, что призывники могут убежать только из-за дедовщины. Третья ночь оказалась самой спокойной из-за побега призывника. Уже ночью мы были под контролем офицеров и контрактников, которые нас караулили. Ввели усиленный режим, и наконец я выспался этой ночью, если, конечно, можно назвать сном, когда спишь втроем на двух кроватях.

Следующим днем меня должны были одеть в военную форму. После завтрака меня с одним призывником, которых приписали в сержантскую учебку, повели на склад, и наконец я скинул свою гражданскую одежду, и надел военную форму. Ответственный офицер приказал рыжему сержанту помочь мне с пришиванием шевронов на форму. Дали на все два часа, так как вечером я должен был принимать присягу. Я начал уже подумывать о своей заднице, которой была уготована участь получить три раза солдатской пряжкой. Шить мне сержант, как надо, показал, но делал я это очень медленно, и ему пришлось за меня пришивать. Все призывники просто не верили своим глазам, что сержант пришивает мне шевроны на форму. И теперь я был укомплектован по полной, чем я был сильно горд, так как выделялся из своей толпы. Все призывники меня разглядывали. Шинель моя была очень не удобная. Кто ее придумал, не знаю, но зимой в ней холодно и некомфортно. Мозоли на ногах я уже натер за несколько часов из-за неумения наматывать портянки.

Вечером меня вызвали к командиру части принимать присягу. Присягу я принимал не по уставу. В кабинете у командира части я прочитал свою клятву, и меня поздравили с официальным вступлением в вооруженные силы на два года. Шагая в казарму, я настраивал себя на прописку старослужащими из запаха в духа. По приходу в казарму я заметил, что на меня из старослужащих никто не обращает внимание. Я забился в угол и рассказывал своим землякам, как прошла присяга. Мне очень сильно повезло, и я был рад, что моя задница оказалась не тронута. Оставалось мне переночевать в Моздоке две ночи, и ждала меня сержантская учебка.

В предпоследнюю ночь я перебрался спать к своим землякам. Освободилось одно место, так как одного земляка отправили в санчасть из-за высокой температуры. Постепенно я стал привыкать к армейской пище, и уже хлеб не отдавал, употребляя его сам, пытаясь впихнуть с ним и кашу.

Предпоследняя ночь оказалась тоже спокойной, и служба казалась уже не такой и ужасной для нас, молодых. В предпоследний день мы убирали плац от снега, и ответственный офицер уже меня назначил старшим. Служба начала идти на позитивной ноте, и уже заработав небольшой авторитет, я был этим очень доволен.

Последнюю ночь тоже пришлось пережить нелегко. Двое пьяных старослужащих трясли деньги на выпивку. Как ни странно, но после проверок зубных паст нашлось несколько купюр. Сколько мы страдали в первые дни из-за этих денег. Я спрашивал у всех ребят, есть ли у кого деньги и зачем нам нужны эти бессонные беспредельные ночи. Ко всем лично подходил и говорил, что деньги здесь нам, молодым, не дадут потратить. Отношение к призывникам, у которых нашли деньги, изменилось, и все их считали крысами. Столько получать от старослужащих из-за кого-то, кто спрятал деньги, и конечный итог, что деньги нашлись, а мы огребали после найденных денег по полной. Старослужащие после найденных денег немного успокоились и послали гонца за водкой в самоволку, но ночь моя последняя еще только начиналась.

Ночью опять началось шоу. Теперь пьяные старослужащие набирали себе во взвод призывников. Подходит старослужащий к кровати: «Эй, запах. Будешь в моем взводе служить? – призывник отвечает от страха, что очень хочет. – Тогда подъем», и начинает его избивать. И так трое старослужащих подходили ко всем. Когда подошли ко мне, то на их вопрос я ответил, что уезжаю в сержантскую учебку. Ударив меня по лицу, мне сказали «отбой». Я оказался первым нетронутым, кому повезло. Мои земляки, лежавшие рядом со мной, поняли, что можно тоже остаться непобитыми, и ответили примерно так же, как и я, оставшись целыми. Избивали всех до тех пор, пока не зашел в казарму офицер, который и спас остальных, до которых еще не дошло дело.

Утром после завтрака всю часть повели в городскую баню. Шли мы по городу строем, и я рассматривал этот город Моздок. Для меня было дико, что в городе я видел одни частные дома. Мне этот город напоминал больше подмосковную деревню. Я задавал вопрос себе, как же здесь живут люди. Раздевшись в бане, нас осматривал врач. На нас, на призывниках, на каждом втором были на теле синяки от побоев. Каждый объяснял, что синяки еще с гражданки остались, и списав на это вранье, нас отпускали. Но когда зашли другие солдаты, принявшие уже присягу, которых на наших глазах прописывали в духи, и у каждого на заднице светились по три звезды, начался допрос с написанием объяснительных. Этих старослужащих командиры грозились посадить, и я даже был доволен, что этим уродам, избивавшим нас, будет наказание. Я уже этого не застал, так как после бани меня вызвали и направили на построение уже с ребятами, которые уезжали в сержантскую учебку.

За пять часов до отъезда, после обеда, нас начали гонять строевой подготовкой. Выяснилось, что из пятидесяти человек я оказался самым заметным, который не умел ходить строевой. А где мне было научиться, когда меня, с кем я приехал, еще не учили ничему, а ребята, которые были в строю, уже по два месяца отслужили, так называемый курс молодого бойца прошли. Мало того, что они строевой умели ходить и ногу тянуть, так они еще уже на стрельбах были и стреляли из автоматов. За два часа строевой, как мне показалось, я уже ходил и не выделялся из толпы.

Перед отъездом нас посадили в свободное помещение с вещевыми мешками, и, сидя на полу, мы ожидали команды офицера. Разговорившись с каким-то солдатом, который рассказывал постоянно про своего отца и брал с него пример, рассказывая мне, как его отец служил. Мы с ним спорили на эту тему, что двадцать пять лет назад было другое время, и с нынешним не может быть никакого сравнения, но он мне твердил обратное. Когда я ему рассказал, что меня не били ремнем, и не переводили в духов, он с возмущением начал кричать, что я вообще еще даже не дух, раз меня не били пряжкой. У нас началась словесная перепалка. «Кто эти порядки придумал, переводить в духи – сами старослужащие для развлечения, а мы должны им подставлять свои задницы», – говорю я. Только он еще больше стал возбужден. Тогда я понял, что цивилизованного разговора у меня с ним не получится, и отсел от него. Только он кричал уже всем, что я чуть ли не враг народа. Мне уже хотелось подойти и врезать ему, но, подумав, я решил себе не создавать проблемы.

Через некоторое время пришел наш командир, старший лейтенант. Он нас построил и, посчитав с сержантами, сразу предупредил, что по приезду в учебку не дай бог кто-нибудь захочет обратно вернуться и не захочет там остаться, тогда его будут ждать большие неприятности. Я почему-то подумал, что хуже части в Моздоке ничего не могло быть, но очень сильно я ошибался, и командир знал,, что говорил.

Посадили нас в машины и повезли на станцию. Пересев на поезд, мы двинулись в город Ростов-на-Дону. Ехали мы где-то около суток, может быть, меньше, но добирались долго. Я себя начал плохо чувствовать и даже не успел понять, когда и где я успел заболеть. Состояние было такое, что лишь бы где-нибудь полежать. Помню, что одну партию оставили в учебке Персьяновке, а остальную часть в тридцать человек привезли в город Шахты. Когда мы вышли из электрички, на которую мы сели в Ростове, то командир нам сказал, что несколько километров нам предстоит сделать марш-бросок бегом и пешим шагом. У меня было помутнение в голове. Мне было очень плохо и хотелось упасть прямо на снег. Сил никаких не было бежать и идти. Это был самый тяжелый марш-бросок за мою службу, когда я больной с температурой бежал со всеми в неудобной шинели, и на спине весел вещевой мешок.

В отличие от Моздока, в Ростовской области было очень много снега и холодней на десяток градусов. За некоторое время, которое для меня было вечностью, мы добрались до своего места дислокации. Наступил уже вечер. Было темно. Нам выделили помещение без кроватей, и мы расположились на полу. Питались мы своими недоеденными сухими пайками. В сухом суточном пайке были две банки с кашами, гречневой и перловой, сухари вместо хлеба, чай и сахар. Я подошел к командиру и попросил таблеток от температуры. Через несколько часов он их нашел, за что ему спасибо.

Мне было очень плохо, и как больному человеку самому до себя. Вспоминал я о своей постели дома, жить не хотелось в тот момент, хотелось сдохнуть и не мучиться. Скорее всего, у меня начались последствия, когда я, не долечившись, уехал служить. Эту ночь нам пришлось спать на полу в помещении, в котором нам довелось находиться. Вечером с нами заниматься никто не хотел для расформирования нас по ротам, и из главных командиров уже никого не было. Ждать надо было следующего утра. Хорошо, что наш командир раздобыл где-то спальные мешки.

Эта ночь была самой спокойной за мою неделю службы. В голову лезли разные мысли. Было одиноко без земляков, но утешало лишь одно, что через пять месяцев я должен был вернуться к своим в Моздок. Я даже и не мог подумать, что болезнь моя начавшаяся перевернет всю мою службу наперекосяк, и для меня будет очень серьезным испытанием, где хорошего было очень мало. Я считал, что через пять месяцев, получив сержанта, у меня начнется сладкая жизнь. Если я бы знал будущее свое, что меня ждет за эти два года, то я бы, не задумываясь, совершил суицид над собой, но спасало одно, что с каждым прожитым днем я надеялся на лучшее. С человеческими качествами очень тяжело прожить на службе. Как правило, верховодят в армии отморозки и ублюдки, у которых святого ничего нет, кроме матери на гражданке.

Сержантская учебка.

Наступило утро. Подняли нас вместо шести утра в восьмом часу. Отвели нас в туалет и умыться. Чувствовал я себя неважно и спросил у старшего лейтенанта опять таблеток. После водных процедур нас повели первый раз в столовую. Получив завтрак в котелок, я сел, и от одного вида еды мне становилось еще хуже. Весь мой завтрак вместе с хлебом ушел на драку собаку. Два куска хлеба сидевшие ребята за одним столом разделили на четыре части. Попив чаю, я начал разглядывать столовую. Ели и пили все в шинелях и шапках. Зрелище было ужасающее. Таких столовых я никогда не видел даже по телевизору.

После приема пищи и мытья котелков нас, наконец, повели в казарму. Казарма была двухэтажной, и на каждом этаже располагались мотострелковые роты, в которых мы должны были жить и служить. Нас привели на второй этаж казармы четвертой роты. Когда я зашел в помещение, то я услышал знакомую музыку, играющую на магнитофоне. Сначала пела Татьяна Буланова песню «Напиши». Немного музыка скрашивала одиночество, но услышав песню Анжелики Варум «Зимняя вишня», у меня потекли слезы. Повеяла ностальгия по дому, когда мы с друзьями включали эту песню по несколько раз и обнимались с девчонками.

Чтобы не забраковали в сержантской учебке, надо было пройти физический тест. Подтянуться не менее восьми раз и отжаться не менее двадцати. Я, ослабленный болезнью, осилил восемь раз подтягивания и двадцать раз отжался. После мне задавал капитан, будущий командир роты во время учебки, разные вопросы. Старший лейтенант, который привез нас, хвалил меня при капитане. Что я один из лучших и перспективных, приехавших из Моздока. Капитан меня поздравил с пройденным отбором и сказал, что я могу идти. Со словам «есть», я довольный вышел из комнаты.

Вскоре выяснилось, что взяли всех, кто изъявил желание проходить учебку. Взяли даже тех, кто не мог ни разу подтянуться. Перед приходом в казарму несколько сержантов, служивших здесь, сказали, что дергайте отсюда, и здесь полная задница, которую выдерживают не все, будете здесь вешаться. Двое наших человек устроили истерику, что не хотят здесь служить, и были отправлены обратно в Моздок. Мне тоже не понравилось в части сержантской учебки, но обратного хода уже не было. Как бы на меня тогда посмотрели ребята в Моздоке, когда им старший лейтенант сказал бы, что я расплакался и просился обратно.