Нюрнберг. На веки вечные. Том второй

– Хорошо. Какова была главная цель концлагерей?

– Борьба с врагами…

– Уничтожение мирного населения входило в их задачи?

– Да, но не только.

– Что еще? Опыты над людьми?

– В медицинских целях, под надзором врачей…

Такая позиция обвиняемого быстро начала раздражать суд.

– Подсудимый Кальтенбруннер, перестаньте изворачиваться. Вам вменены в вину конкретные действия и обстоятельства, за которые вы отвечали, – гневно рапортовал судья от США Биддл. – Вы, и никто другой. И объяснить их ни разумным началом, ни действиями других людей сейчас не получится. Вас спрашивают только о том, признаете ли вы себя виновным в тех или иных фактических обстоятельствах, и не более.

– Я всего лишь пояснял генералу Руденко, что некоторые концлагеря создавались для достижения вполне производственных и промышленных целей, преследуемых в то время рейхом…

– Только не надо про опыты! – взмахнул рукой Лоренс. – Не держите нас за сумасшедших и сами не пытайтесь выставить себя в таком свете – как показали результаты проведенной экспертизы, это не так…

– Нет, ваша честь, я о другом.

– О чем?

– Лагерь «Собибор».

По залу прокатился рокот – все знали о героическом подвиге узников лагеря, поднявших первое и единственное успешное восстание против администрации, да еще в самый разгар войны, осенью 1943 года. Кальтенбруннер попытался ударить по самому больному месту обвинения, а потому удар должен был быть безошибочным.

– Для какой цели он создавался?

– Об этом можно спросить свидетеля Печерского, организатора восстания, русского офицера, чьи показания имеются в деле, но почему-то не в полном объеме…

– Ваше право ходатайствовать о вызове свидетеля, – разъяснил Лоренс. – Генерал Руденко, вы можете обеспечить явку его?

– Нет, ваша честь, – Роман Андреевич опустил глаза и понизил голос, как будто чувствуя за собой вину.

– По какой причине?

– У свидетеля Печерского на Родине проблемы правового характера, придание огласки которым может затронуть его частную жизнь без его согласия.

– В таком случае, если он содержится под стражей, предоставьте суду аффидевит его показаний…

Руденко стиснул губы и молча наклонил голову в знак согласия. Мысленно он перенесся из зала №600 в другой кабинет, далеко отсюда, но в похожем учреждении…

20 марта 1946 года, Ростов-на-Дону, областное управление НКВД

В кабинет следователя завели арестованного лейтенанта РККА Александра Печерского. Охватившая всю страну, подобно истерии «охоты на ведьм», борьба с власовцами, не пожалела никого, кто на войне был в плену хотя бы час. А Печерский там пробыл едва ли не с самого ее начала и до осени 1943 года, потому его нынешний арест был вполне закономерным явлением, хотя о действительных его причинах он не мог даже догадываться.

– Садитесь, Александр Аронович, – следователь майор Любимов был с ним как-то по-особенному вежлив, что бросалось бы в глаза, если бы не ордена и медали на груди сотрудника правопорядка – как видно, растрогался при виде оклеветанного боевого товарища. – Как себя чувствуете?

– Спасибо, ничего.

– Не били вас?

– Никак нет. Только спал мало… Писал вот по вашему приказу…

– Ну не по приказу, а по просьбе. Просто дело срочное – я чуть позже все объясню… Так что сейчас поспите, когда в камеру вернетесь… Ну, если, конечно, все правильно написали…

– Написал как было. Судите сами.

Печерский протянул ему несколько листков бумаги, исписанных мелким, убористым почерком. Тот стал читать…

Александр Печерский

«…В октябре 1941 года попал я в окружение под Вязьмой, был пленен. В плену я около девяти месяцев болел тифом, но тщательно скрывал это от охраны и только потому не был расстрелян. В мае 1942 года, как только поправился, еще вместе с четырьмя заключенными пытался бежать. Попытка закончилась провалом. Через штрафной лагерь в Борисове меня переслали в трудовой лагерь в Минске. Там выяснилось, что я – еврей по национальности. Просидев пять дней в «еврейском подвале» – подземном карцере, я в октябре 1942 года попал в СС-арбейтслагерь, располагавшийся на улице Широкой в Минске. В феврале 1943 года 50 заключенных этого лагеря совершили новую попытку побега. Всех их не просто убили, а долго пытали. Сначала беспощадно избивали плетьми и натравляли на них собак. Затем глумливо провели через весь город с поднятыми вверх руками, потом загнали их в баню и, раздев до гола, обливали попеременно то горячей, то холодной водой. Только после этого фашисты выбросили их во двор на снег и открыли по ним огонь из автоматов.

Что до моей судьбы, то она была предрешена. Как еврея меня летом 1943 года отправили в Собибор на верную смерть. Из Минска до Собибора эшелон с пленными шел четыре дня. Первое, что увидели арестанты, был белый щит с готической надписью «Собибур» и ряды высокого, в три метра, проволочного заграждения. Меня в числе 80 столяров и плотников – одиночек отделили от остальной массы прибывших и увели в другой двор. Там я почти сразу разговорился со «старым лагерником» (как я уже говорил, начиная с 1942 года сюда сгоняли для уничтожения евреев со всей Европы) Борисом, который объяснил, куда они попали.

«А что это горит там?» – показал я на багровое пламя, видневшееся в стороне от лагеря на расстоянии не более полукилометра. Борис осмотрелся по сторонам, взглянул пытливо на меня, потом ответил тихо: «Не смотрите туда, запрещено. Это горят трупы ваших товарищей по эшелону».²³

Потом я увидел сцену казни. Она потрясла меня до глубины души. Люди шли, выстроившись колонной, окруженные усиленной охраной, вдоль проволочного заграждения. Впереди женщины в одних сорочках и дети, позади – на расстоянии ста метров – голые мужчины. Вот, наконец, ворота, над ними надпись: Лагерь №3… Вообще лагерь делился на три основные части – «подлагеря», у каждого было своё строго определённое назначение. В первом («норд-лагерь») находился рабочий лагерь (мастерские и жилые бараки). Во втором – парикмахерский барак и склады, где хранили и сортировали вещи убитых. В третьем находились газовые камеры, где умерщвляли людей. Для этой цели в пристройке у газовой камеры было установлено несколько старых танковых моторов, при работе которых выделялся угарный газ, подаваемый по трубам в газовую камеру.²⁴

Там, в этом третьем лагере, во дворе – большие каменные здания двух бань с маленькими оконцами, защищенными толстой железной решеткой. Женщины и дети вошли в одну баню, мужчины – в другую. Охрана осталась снаружи и тотчас же заперла за вошедшими тяжелые, обитые железом двери. Некоторые в бане, взяв тазы, подошли к кранам за водой. Но дикий, нечеловеческий крик заставил их оглянуться и оцепенеть. С потолка, через широкие металлические трубы ползли темные, густые клубы газа, нагнетаемые при помощи электромашин… Не прошло и пятнадцати минут, как все было кончено. В двух банях на полу остались груды почерневших трупов…

После этой картины я понял: надо бежать. Ядром заговорщиков стали выжившие узники из минского эшелона, с ними япровел уже восемь месяцев и большинству доверял. Первый акт гражданского неповиновения мы устроили на следующий же день после прибытия, затянув по пути на работу песню «Если завтра война»… Все подхватили припев и грянула песня «Как один человек весь советский народ за свободную родину встает». Песня вливала бодрость, звала к борьбе. В этот день мы работали в «Норд-лагере». Все обошлось сравнительно благополучно, если не считать, что пятнадцать человек получили «за нерадивость» по двадцать пять плетей каждый…

Непосредственно план побега мы начали обсуждать 27 сентября, когда в лагерь прибыл новый эшелон с узниками. У меня точно сердце оборвалось – в тот же миг я услышал полные мучительной тоски и ужаса вопли детей и женщин, которые сейчас же заглушились неистовым гоготом гусей. (Чтобы заглушать крики умирающих, в немецком концлагере держали 300 гусей, которых заставляли гоготать, когда травили газом людей.)

В качестве штаба мы использовали женский барак. Сюда я приходил под предлогом свидания с еврейкой немецкого происхождения по имени Люка. Отец девушки был коммунистом из Гамбурга. После прихода к власти нацистов семья бежала в Голландию. Там мать Люки, ее саму и братьев арестовало гестапо. Позже братьев убили. Отцу снова удалось бежать. Саму Люку много раз пытали, стараясь выяснить, где находится ее беглый отец. Между нами очень быстро установились самые близкие отношения. Потому я избрал ее своим главным сообщником.²⁵

Мы понимали, что бежать отсюда очень трудно, почти невозможно. Каждый лагерь огорожен колючей проволокой высотой в три метра, затем идет заминированное поле шириной в пятнадцать метров, а за ним еще один ряд колючей проволоки. Не забудьте и о глубоком рве. Охрана, примерно, 120—130 человек, в том числе 14 офицеров. Несмотря на это, первый план побега родился уже 7 октября. Он состоял в том, чтобы прорыть подземный лаз под проволочными заграждениями и минными полями длинной около 35 метров и через него выбраться на свободу. Были у него и недостатки. В частности, плохо было то, что потребуется очень много времени, чтобы через подкоп длинной 35 метров проползли один за другим 600 человек. Да и не только проползли, но чтобы и дальше пробрались незаметно. Но другого сценария не было! Тогда же, 7 октября, я попросил изготовить в лагерной кузнице 70 ножей: раздам их ребятам. В случае, если наш заговор будет обнаружен, живыми врагу не дадимся.²⁶

11 октября на нашу сторону перешел один из главных «капо» (близких к администрации лагеря заключенных) – Бжецкий, который перетянул на свою сторону еще одного «капо» по имени Геник. Эти люди обладали нужным заговорщикам правом – они могли почти беспрепятственно перемещаться по территории лагеря, соответственно, поддерживать связь между разными группами узников, готовивших восстание. С их подачи, чего и следовало ожидать, идею с подкопом отринули. Решили готовиться к общему восстанию лагеря.

Бежать надо всем. Уничтожив предварительно всех немецких офицеров поодиночке и быстро, в течение одного часа, чтобы они не успели обнаружить исчезновения своих и поднять тревогу. Уничтожить их надо в мастерских, куда они будут вызваны под разными предлогами. В четыре часа надо перерезать связь, проходящую через второй лагерь в помещение резервной охраны. Также в четыре часа начать уничтожение офицеров в лагере №1. В четыре с половиной часа Бжецкий выставляет всех лагерников в колонну, якобы для работы, и они направляются к главным воротам. В первые ряды колонны становятся люди из СССР. По дороге они должны овладеть оружейным складом, после чего незаметно пристроиться к колонне, а дойдя до ворот, снять часового и напасть на караульное помещение.

Был у этого плана резервный вариант. На случай, если восставшим не удастся захватить достаточное количество оружия и центральные ворота. При таком развитии событий заключенным следовало сломать заграждение у офицерского домика. Домик находится близко к проволочному заграждению. Я думаю, что немцы либо совсем не заминировали проходы к домику, либо использовали только сигнальные мины, не представляющие опасности. Таким образом, в этом месте легко прорваться. Бегущие впереди должны забрасывать дорогу камнями, чтобы подорвать мины.

Восстание началось 14 октября около 14:40 по местному времени. Первым делом топором зарубили в лагерной портняжной мастерской унтерштурмфюрера СС Эрнста Берга, пришедшего примерить свой новый костюм. В 16:00 в сапожной мастерской мои помощники зарубили начальника лагеря №3 (где, собственно, и уничтожали заключенных) Гедтингера. К 16:20 в лагере были ликвидированы четыре офицера и нарушена связь. К 16:35 количество убитых немецких офицеров составляло уже десять человек. В распоряжение восставших попало порядка 11 пистолетов и автомат. Еще шесть винтовок им удалось заготовить заранее при помощи работников слесарных мастерских, ремонтировавших немецкое оружие. Винтовки заблаговременно спрятали в водосточных трубах. В 16:45 «капо» Бжецкий дал свистком заранее оговоренный сигнал к общему построению. Во двор вошел начальник караула – немец из Поволжья – и стал ругаться. Он положил руку на кобуру, но не успел выхватить пистолета, как несколько топоров опустилось на его голову. Женщины заволновались. В этот момент к нам приближалась колонна из второго лагеря. Нельзя было терять ни секунды. Я крикнул: «Товарищи! К воротам!» Все ринулись вперед. Сначала побежали к оружейному складу. Оставшиеся в живых немецкие офицеры попытались преградить дорогу толпе, открыв огонь из автоматов, но поднять общую тревогу они не успели. Некоторые стали перерезать проволоку возле офицерского домика. Остальные кинулись к центральным воротам. Сняв часового, побежали в лес, отстреливаясь на ходу из захваченных у убитых немцев пистолетов и винтовок. Те, у кого не было оружия, засыпали глаза фашистов песком, бросали в них камни. Группа, бежавшая из второго лагеря во главе с Борисом, бросилась влево от центральных ворот. Им пришлось преодолевать заминированное поле, и здесь многие погибли. Я покинул лагерь одним из последних, только тогда, когда убедился, что все уходят из него.²⁷

Сам я во главе группы из восьми беглых заключенных отправился на восток и на четвертый день они сумели пересечь старую советскую границу, перейдя вброд реку Буг. В ночь на 20 октября мы вступили на землю Белоруссии. 22 октября мы встретили недалеко от Бреста партизан из отряда имени Ворошилова. А 23 октября мы уже получили первое боевое задание…»

– Все написано грамотно, верно. Практически не придраться, – рассуждал майор Любимов, не поднимая глаз от только что прочитанного. – Ни дать, ни взять, поступок геройский. Но в своем рассказе вы совершенно не упоминаете о находках, которые были вами сделаны во время побега…

– О каких находках? – поднял вверх недоуменные глаза Печерский.

– Не помните? Странно. Ваши товарищи по побегу очень хорошо помнят. И показания дают. Например, об обнаруженных невдалеке от лагеря, по пути побега так сказать, нескольких десятков советских танков…

– Я не счел нужным об этом писать, так как они были не на ходу. Они никак нам не помогли! – развел руками арестант.

– Верно. Но попытки с вашей стороны их завести ведь были?

– А вы бы как действовали, спасая свою жизнь? – резонно парировал солдат. Следователь с ним согласился.

– Я бы всех своих товарищей запряг и кнутом бы их стегал, лишь бы поскорее оттуда ноги унести, не то, что в танк влезть… – понизив голос и все еще не решаясь поднять глаза на героя, что сидел перед ним не вполне в надлежащем качестве, отвечал Любимов. – Но дело не в этом…

– А в чем?

– В том, какие, а то есть, чьи детали вы обнаружили внутри танков…

– Ну, немецкие, и что?

– Что? Сложный вопрос. Вам, к примеру, известно, что 5 июля 1943 года Гиммлер приказал превратить Собибор в концентрационный лагерь, заключённые которого будут заниматься переоснащением трофейного советского вооружения?²⁸ В связи с этим в той части лагеря, через которую вы бежали, началось новое строительство. Бригада, в которую было включено 40 заключённых (наполовину – польские, наполовину – голландские евреи), прозванная «лесной командой», приступила к заготовке древесины, которая требовалась для строительства в лесу, в нескольких километрах от Собибора. В охрану было отряжено семь украинцев и двое эсэсовцев. Строительство еще не было закончено, когда туда начали стягивать советское оружие, включая танки. Потом строители устроили побег, перебив всю охрану, так что идее Гиммлера до конца осуществиться было не суждено. Строительство закрыли. А танки так и остались там стоять. А внутри них находились немецкие детали…

– Никак не пойму, куда вы клоните… – пожимал плечами Печерский. – Может, они там и английские были, только я на это никакого внимания не обратил.

– А зря. Понимаете, что могут значить немецкие детали внутри танков?

– Нет.

– То, что Германия, в нарушение условий Версальского договора, не без помощи СССР тайно производила оружие и его элементы, а, чтобы их легализовать, ввозила в Союз, где на него только клеились отечественные бирки. Потом они частично возвращались в Германию (после начала войны с Польшей, что, как вы понимаете, нас не красит), а частично – продавались, а вырученные деньги пополняли казну рейха. Понимаете, что будет, если только вы проговоритесь насчет деталей?..

– Но зачем мне это надо?! – улыбнулся Печерский. – Я про них и вспомнил-то не сразу, значит, память отторгла лишнее… Да и кому мне это говорить?

Любимов вздохнул:

– Известно вам что-нибудь о Нюрнбергском процессе?

– Конечно.

– А о том, что вас хотят туда вызвать в качестве свидетеля по делу о зверствах в лагере Собибор?

– Теперь известно…

– Вот. А где гарантия, что там, надышавшись европейским воздухом, вы – человек, столько проведший в плену и состоявший неизвестно, в каких отношениях с гитлеровцами, – не вспомните вдруг об этих злосчастных деталях?

– Но…

– Нет гарантий. Так? Так. Значит, нельзя вам туда. И единственный способ вас туда не пускать – это тюрьма.

– А про болезнь, например, нельзя написать?

– Нет. Болезнь – явление временное. Трибунал подождет. А тюрьма – надолго. И, по международным законам, в случае нахождения вас под следствием и невозможности, как следствие, этапировать в занятый американцами Нюрнберг под нашим надзором, в качестве ваших показаний может использоваться заверенный следователем протокол. Для чего я и попросил вас все изложить о побеге письменно. И с задачей, как вижу, вы справились, в отличие от своих товарищей, на отлично. Поэтому после окончания процесса – все в тех же гарантийных целях – мы вас отпустим…

– Но… сколько еще..? – резонно развел руками Печерский.

– А вот торопиться вам не следует. Скажите спасибо, что к стенке не приставили. Тут уж или пан, или пропал…

19. Запрещенные приемы

18 марта 1946 года, номер Даллеса в «Гранд-отеле», Нюрнберг

Утро у Даллеса началось с того, что к нему в гостиницу явился начальник тюрьмы полковник Эндрюс.

– Вы должны нам помочь…

– Что случилось? – с порога спросил разведчик.

– Двое солдат из охраны тюрьмы погибли. Врачи еще не вскрывали тела, но предварительно, по анализам крови, диагностировали тяжелейшее отравление…

Даллес присвистнул.

– Ну и дела! А почему, собственно, вы пришли ко мне, а не к мистеру Джексону, в юрисдикции которого по прокурорской линии находится осуществление расследования уголовных преступлений?

– Я информировал мистера Джексона, он дал команду полиции. Следствие ведется. Но к вам я пришел потому, что гибель не простых граждан, а охранников тюрьмы определенно может быть делом политическим, а потому может касаться вас самым непосредственным образом.

– Логично, – протянул Аллен Уэлш, указывая посетителю на стул. – Вы уже давали показания полицейскому следователю?

– Да.

– И что он у вас спрашивал?

– Спрашивал, что эти двое ели накануне.

– И что вы ему ответили?

Эндрюс развел руками.

– Да ничего они толком не ели. Был день, даже обеденный перерыв еще не наступил. Правда, надо отметить, что оба явились утром в весьма потрепанном состоянии – ровно год назад вместе были участниками какого-то сражения, отмечали накануне победу, ну и немного выпили лишнего. И потом весь день до обеда хлебали воду, как верблюды. Потом, к обеду, стали зеленеть. Я распорядился сменить караул, а их отправил в лазарет, где они и умерли.

– А врач лазарета? Что он им давал? Какие лекарства?

– Да ничего, говорит, не успел дать. Оба пришли и почти сразу повалились без чувств. Он стал щупать пульс, да куда уж там было…

– Хотите сказать, что они умерли от отравления? – еще более удивился Даллес. – Но кому надо было травить простых солдат?..

Разведчик задумался. В его распоряжении были предоставленные Шейниным сведения о том, что среди солдат военной полиции, охранявших тюрьму и сам Дворец, были русские шпионы – канадцы, эмигрировавшие некогда с Украины, но охотно восстановившие теперь связь со своей исторической Родиной, а вернее, с ее разведкой. Знал он о том, что они часто применяли к Герингу физическую силу, а Лея так и вовсе до петли довели. Но зачем им травить своих коллег из числа простых охранников тюрьмы, пусть даже и не имевших отношение к их грязным делишкам – этого он искренне не понимал.

– А они, часом, не из Канады? Не из бывших украинских эмигрантов? – спросил он на всякий случай.

– Нет, Робертс и Стайн, они оба с Айовы…

– И конфликтов ни с кем не было?

– Абсолютно.

– Значит, остается одно… – методом простого исключения рассудил Даллес.

– Что?

– Что целились не в них. Говорите, случилось все в обед?

– Так точно.

– Когда подсудимые были в процессе?

– Так точно.

– И пили они воду из-под крана?

– Вроде да… – Эндрюс был шокирован открытием, которое само просилось на язык, но озвучить его не решался – очень уж пугающим было оно для него самого. – Хотите сказать, что им всем просто повезло, а Робертсу и Стайну – нет?

Даллес ничего не успел ответить, только пожал плечами, когда в дверь снова постучали. Он открыл – на пороге стоял помощник Эндрюса, лейтенант Мак-Кинли.

– Простите, сэр. Я к полковнику Эндрюсу… Разрешите обратиться, сэр?

– Слушаю.

– По вашему приказу химики обследовали кружки Робертса и Стайна и краны в здании тюрьмы – на них обнаружены сверхмалые дозы летучего вещества непонятного происхождения, в составе которого обнаружен мышьяк. Предварительно говорят, что это мог быть яд, но мгновенного действия. Следы свои он оставляет и через час, но уже не срабатывает. Срабатывает же в первые несколько минут после попадания в организм и при непосредственном контакте с ним…

Хозяин и гость переглянулись.

– Хотели отравить подсудимых?

– Выходит, что так, – опустил глаза Эндрюс. – Потому я и пришел к вам, что подозрение в первую очередь падет теперь на меня. А зачем мне бы это понадобилось?

– Вам – нет, но вы – американский солдат, – развел руками Даллес. – Если это станет достоянием гласности, все, по умолчанию, будут считать, что американцы решили сорвать процесс и уничтожить обвиняемых. И докажите потом, что никто из вашего начальства, включая Джексона и Трумэна, не был в этом заинтересован.

«И Советы решают все свои проблемы одним махом… – добавил он к своему спичу, уже мысленно. – И обвинения в попытках срыва процесса, и смерть Зори, и нежелательные разговоры о тесной дружбе с Гитлером после начала войны в Европе, и тень от раздела Польши – все стирается как по мановению волшебной палочки».

– Теперь вы меня понимаете…

– Однако, любопытно, – продолжил Даллес. – Почему больше никто не отравился?

– Наверное потому, – предположил Эндрюс, – что воду из-под крана кроме солдат никто не пьет. Более-менее статусная обслуга, судьи и прокуроры пьют нашу «колу» и вермахтовскую «фанту», запасы которой тут почти неиссякаемы. Да и, как я уже сказал, все были в процессе – не до питья им. А тут… Ума не приложу, что теперь делать?!

– Доказывать ваше алиби. На водоканал!

– Покажите план-схему сооружений холодного водоснабжения города, – махнув перед лицом обалдевшего начальника водоканала Крюгера удостоверением, потребовал Даллес. Тот безропотно выполнил его требование, искренне недоумевая о причинах визита в его скромную контору столь высоких гостей.

Однако, спросить что-либо на первых порах не решался. Молча наблюдал, как Эндрюс и Даллес изучали непонятную карту. Дождался, пока заговорили с ним первые.

– Покажите здесь контур, который ведет к зданию Дворца правосудия…

– Вот… А что, что-нибудь случилось?

– Как давно на нем были поломки или аварии, требующие человеческого вмешательства?

– Вчера… днем… часов в 12…

Посетители переглянулись. Все сходилось с их худшими подозрениями.

– Кто туда выезжал?

– Сантехник…

– Фамилия?

– Вейцман.

– Давно он у вас работает?

– Год. С прошлой весны. Когда пришли американцы, с тех пор и работает… Он с ними пришел. Бывший узник концлагеря. Семья погибла, а лагерь освободили союзники, ему идти некуда стало, вот он к ним и прибился, – Крюгер все еще не понимал цели визита гостей из-за океана, и потому принялся тараторить что было сил, стараясь оправдаться, непонятно от чего. – Кадров не хватало. Все на фронт ушли. Работал тут я, я инвалид, да мой напарник, Лемке. Да он пьян все время, какой ему поручить серьезную работу? Вот мы его и приняли. А вчера авария, трубу прорвало… Позвонили… Я же знаю, что там, во Дворце, сейчас всех этих негодяев судят. А Хаим – он серьезный человек, специалист хороший. Вот я его и отправил.

– Где он сейчас?

– На объекте…

– Когда вернется? – Даллес забрасывал несчастного вопросами, не давая ему опомниться и не давая никаких пояснений.

– Через час, может, раньше… А что?

– Видите ли, – наконец заговорил разведчик, – вчера в тюрьме Дворца правосудия, отравившись водой из-под крана, скончались два охранника. Ничего, кроме воды, они не употребляли. Мы решили проверить… и вот…

– Думаете, Хаим отравил водопровод целого города? Да вы что?!

– Мы пока ничего не думаем. Где переодеваются у вас служащие?

– Их шкафчики там… – Крюгер показал рукой в сторону своеобразного предбанника перед входом в водонапорную башню.

– Эндрюс! – скомандовал Даллес. – Пошлите кого-нибудь обыскать. Господин Крюгер, помогите солдатам…

Пока те ходили, полковник и разведчик снова разговорились.

– Нет ничего проще, чем подбросить в контур яд именно во время починки, – рассуждал Даллес. – А кто еще имеет туда доступ? Никто, решительно. Так что все подозрения падают на него! И главное – мотив. Кто, кроме узника концлагеря, решил бы вдруг таким изощренным способом отомстить садистам, процесс над которыми с каждым днем все больше заходит в тупик?!

– Думаете, он сам?!

– Сильно сомневаюсь…

– Но почему поломка? – недоуменно развел руками Эндрюс.

– А какой еще повод отправить туда сантехника, у которого по счастливой случайности оказался пузырек яда? Или вы думаете, он туда сам попал, по воздуху?

– Нет, я о другом. Кто мог ее организовать? Все коллекторы и колодцы как объекты инфраструктуры охраняются нашими солдатами днем и ночью!

– Поверьте, – натянуто улыбнулся Аллен Уэлш, – что даже в рядах военной полиции имеются шпионы.

– Это те украинцы?.. Я догадывался…

Вещей у Вейцмана было немного – обыск закончился буквально в считанные минуты. Мак-Кинли вошел в кабинет Крюгера и, не говоря ни слова, прошествовал к столу, за которым стояли и разговаривали у схемы очистных сооружений Даллес и Эндрюс. Поравнявшись с ними, он вытянул вперед руку со сжатым кулаком. Разжав, продемонстрировал находку – это был маленький пузырек с надписью по-русски «Опасность. Внутрь не употреблять».

Даллес начал учить русский со дня начала судебного разбирательства и понял значение маркировки.

– Но почему он бросил ее здесь? – развел руками Эндрюс.

– А где? На месте преступления? Там еще легче обнаружить. Понятно ведь, что сначала следствие ринется к колодцу… – рассуждал вслух замглавы УСС. – Но теперь важно не спугнуть. Никаких перехватов и общегородских тревог. Оставайтесь здесь и ждите его возвращения. Как только вернется, арестуйте и препроводите в камеру. Потом ждите моих дальнейших указаний.

– Мистеру Джексону доложить?

Даллес задумался.

– Вообще-то не надо было бы… Но закон есть закон – все-таки это его юрисдикция. Однако, не раньше, чем арестуете его!

Вернувшись к себе, он быстро набрал номер канцелярии Донована и велел в срочном порядке отыскать среди архивов Эйзенхауэра какие-нибудь сведения об освобожденном его людьми весной 1945 года из концлагеря Хаиме Вейцмане.

Вскоре сведения появились. Уже вечером следующего дня ему позвонил сам Билл Донован и рассказал, что в концлагере Вейцман познакомился с Аббой Ковнером, вместе с которым они создали нечто вроде подпольной организации, главной целью которой была месть всем немцам за Холокост. И сейчас они явно вступили в контакт со сталинской разведкой, которая, реализуя свои цели (заткнуть рот подсудимым), помогала им в достижении их собственных.

– Вы уверены в этом? – уточнил Даллес.

– А ты нет?

– А доказательства?

– Есть. Сегодня нашими дешифровщиками из проекта «Венона» была перехвачена радиограмма кого-то из представителей местной резидентуры в Москву.

В 1943 году Федеральное агентство по связи США конфисковало незаконные радиопередатчики в советских консульствах, и в спецслужбы США стали поступать в большом количестве зашифрованные телеграфные сообщения между консульствами и Москвой. В том же году 1 февраля в Арлингтон-Холле был начат проект по расшифровке советских сообщений под кодовым названием «Венона».²⁹ За три года работы они вскрыли не один десяток советских «пианистов», и продолжали успешную работу по сей день, дешифровывая самые сложные комбинации противника…

– Вот, что там сказано по поводу этого события… – продолжал Донован. – «Заряд цели не достиг (погибли два солдата из охраны), но эффект устрашения имеется. При проведении операции, если таковая потребуется, следует использовать яд более длительного действия, пусть и не такой ударной силы. В целом пробная акция прошла сравнительно успешно, так как мы всем показали свою решимость довести дело правосудия до конца…»

– Это была только акция устрашения?! – негодовал Даллес.

– Да. Но мы должны прижать хвост, Аллен. Террориста отпустить.

– Почему?!

– Потому что в следующей шифровке они пишут про то, что тебя надо срочно вывести из игры. Для этого они планируют – если ты не остановишься – массовый вброс в союзническую печать в Германии информации об операции «Санрайз» и о твоих отношениях с генералом СС Вольфом…

– И вы хотите сказать, что мы должны остановиться?! Когда они прямо обсуждают подготовку следующей операции, уже с учетом сделанных ошибок?!

– Ты не умеешь читать между строк, Аллен, – спокойно отвечал Донован. – Они пугают нас, но сами боятся. Нам надо сделать вид, что мы не собираемся афишировать Катынский расстрел и конкретные обстоятельства сговора Гитлера и Сталина. Что мы забыли про убийство этого несчастного русского обвинителя. Что ничего не знаем и не собираемся узнавать про «Четвертый рейх». И тем более – что не собираемся сажать в тюрьму их агентов… Тогда…

– …тогда они перебьют всех подсудимых! И какой смысл в процессе?

– Нет. Тогда они успокоятся. Расслабятся. Потеряют бдительность. Предоставят нам позицию для основательного удара, который отобьет все их позиции. Сейчас они очень разгневаны и могут наделать глупостей. А надо их расслабить. И, проиграв битву, выиграть войну.

Слова Билла звучали убедительно. Но Даллес все же не унимался.

– Думаете, компромат в их руках серьезный?

– А ты как думаешь? Твои отношения с генералом СС Вольфом могут быть поняты очень и очень превратно… Так что я бы на твоем месте отпустил этого Вейцмана и как можно скорее…