По ту сторону свободы и достоинства

Трудно эффективно бороться с отсроченными аверсивными последствиями, поскольку они не возникают тогда, когда побег или нападение возможны – например, когда контролера можно опознать или он находится в пределах досягаемости. Немедленное подкрепление является положительным и остается неоспоримым. Проблема, которую необходимо решить тем, кому важна свобода, заключается в создании немедленных аверсивных последствий. Классическая трудность касается «самоконтроля». Человек ест слишком много, заболевает, но выживает, чтобы опять съесть слишком много. Вкусная еда или поведение, вызванное ею, должны быть достаточно аверсивными, чтобы человек «убежал от них», отказавшись от еды. (Можно подумать, он может убежать от нее только до того, как съест ее, но римляне убегали и после, используя вомиторий.) Текущие аверсивные стимулы бывают обусловленными. Нечто подобное делается, когда чрезмерное употребление пищи называют неправильным, обжорством или грехом. Другие виды поведения, подлежащие подавлению, можно объявить незаконными и карать соответствующим образом. Чем более отложены аверсивные последствия, тем больше проблема. Потребовалась сложная «инженерия», чтобы донести до людей конечные последствия курения сигарет. Увлекательное хобби, спорт, любовные отношения или большая зарплата могут конкурировать с деятельностью, которая в долгосрочной перспективе была бы более усиливающей. Однако этот срок слишком велик, чтобы сделать возможным контрконтроль. Поэтому если он и осуществляется, то только теми, кто страдает от аверсивных последствий, но не подвержен позитивному подкреплению. Принимаются законы против азартных игр, профсоюзы выступают против сдельной оплаты труда, запрещается платить маленьким детям за работу или платить кому-либо за аморальное поведение. Эти меры могут встретить сильное сопротивление со стороны тех, кого призваны защитить: игрок возражает против игорного законодательства, алкоголик – против любого вида запрета; а ребенок или проститутка могут быть готовы работать за то, что им предлагают.

Литература свободы так и не смогла разобраться с техниками контроля, которые не порождают бегство или контратаку, поскольку рассматривала проблему в терминах состояний ума и чувств. В книге «Власть» Бертран де Жувенель^[18] цитирует две важные фигуры в данной литературе. Согласно Лейбницу, «свобода состоит в способности делать то, что хочешь делать», а согласно Вольтеру, «когда я могу сделать то, что хочу, значит, я свободен». Оба писателя добавляют заключительную фразу. Лейбниц: «…Или в силах желать того, что можно получить», а Вольтер, более откровенно: «…Но то, что я хочу, я хочу в силу необходимости». Жувенель опускает эти замечания в сноску, говоря, что способность хотеть – это вопрос «внутренней свободы» (свободы внутреннего человека!), которая лежит за пределами «гамбита свободы».

Человек хочет чего-то, если действует так, чтобы по возможности это получить. Человек, говорящий: «Я хочу что-нибудь поесть», – предположительно, будет есть, когда это станет доступно. Если говорит: «Я хочу согреться», – он, предположительно, перейдет в теплое место, когда это возможно. Данные действия подкреплены в прошлом тем, что было желаемо. Что человек чувствует, когда ему чего-то хочется, зависит от условий. Еда подкрепляет в состоянии лишения, и человек, который жаждет чего-нибудь поесть, может ощущать элементы этого состояния – например, чувство голода. Человек, жаждущий согреться, предположительно ощущает холод. Условия, связанные с высокой вероятностью реакции, могут ощущаться наряду с аспектами настоящего случая, которые похожи на прошлые, когда поведение было подкреплено. Желание, однако, не является чувством, как и чувство не является причиной, по которой человек действует, чтобы получить желаемое. Определенные условия повышают вероятность поведения и в то же время создают предпосылки, которые можно почувствовать. Свобода – это вопрос условий подкрепления, а не чувств, которые эти условия вызывают. Это различие особенно важно, когда условия не приводят к побегу или контратаке.

Неопределенность, окружающая контрконтроль неаверсивных мер, легко проиллюстрировать на примере. В 1930-х годах возникла необходимость сократить сельскохозяйственное производство. Закон о регулировании сельского хозяйства уполномочил министра производить «арендные или льготные платежи» фермерам, которые согласились производить меньше продукции, – фактически платить фермерам то, что они могли бы заработать на продуктах, которые согласились не производить. Было бы неконституционно принуждать к сокращению производства, однако правительство заявило, что просто предлагает сделать это. При этом Верховный суд признал: позитивное побуждение может быть столь же сильным, как и аверсивные меры, постановив, что «власть предоставлять или не предоставлять неограниченное благо – это власть принуждать или уничтожать»^[19]. Позже решение отменили, когда суд постановил: «Считать, что мотив или искушение эквивалентны принуждению, – значит ввергнуть закон в безграничные трудности»^[20]. Некоторые мы и рассматриваем.

Тот же вопрос возникает, когда правительство проводит государственную лотерею для получения дохода, чтобы снизить налоги. В обоих случаях правительство берет у граждан одинаковое количество денег, хотя и не обязательно у одних и тех же. Проведение лотереи позволяет избежать нежелательных последствий: люди избегают высоких налогов, переезжая, или контратакуют, смещая правительство, которое вводит новые налоги. Лотерея, пользуясь преимуществами растянутого графика подкрепления с переменным коэффициентом, не имеет ни одного из этих эффектов. Единственная оппозиция исходит от тех, кто выступает против игорных предприятий в целом и сам редко играет в азартные игры.

Третий пример – практика приглашения заключенных добровольно участвовать в потенциально опасных экспериментах – например, с новыми лекарствами – в обмен на улучшение условий жизни или сокращение срока заключения. Если бы их принуждали, все бы протестовали. Но действительно ли заключенные свободны, когда их позитивно подкрепляют, особенно если условия, которые нужно улучшить, или срок, который нужно сократить, определены государством?

Данный вопрос часто возникает в более тонкой форме. Например, высказывается мнение, что неподконтрольные контрацептивы и аборты не «предоставляют неограниченную свободу рожать или не рожать, поскольку стоят времени и денег»^[21]. Бедные члены общества должны получать компенсацию при желании иметь действительно «свободный выбор». Если справедливая компенсация в точности компенсирует затраты времени и денег на контроль рождаемости, люди освободятся от контроля, вызванного потерей времени и денег, но будут ли иметь детей или нет, зависит от других, не оговоренных условий. Если страна щедро поощряет практику контрацепции и абортов, в какой степени ее граждане свободны иметь или не иметь детей?

Неопределенность в отношении позитивного контроля проявляется в двух высказываниях, которые часто появляются в литературе свободы. Считается, что, даже если поведение человека полностью детерминировано, лучше, если он «почувствует свободу» или «поверит, что свободен». Если это означает, что лучше, чтобы его контролировали без аверсивных последствий, можно согласиться. А если подразумевается, что его лучше контролировать так, чтобы избежать бунта, не учитывается возможность отложенных аверсивных последствий. Второй комментарий кажется более подходящим: «Лучше быть осознанным рабом, чем счастливым». Слово «раб» подчеркивает характер рассматриваемых конечных последствий: они являются эксплуататорскими и, следовательно, аверсивными. То, что раб осознает, – это его несчастье, а система рабства, разработанная настолько хорошо, что не порождает бунта, и есть реальная угроза. Литература свободы разработана, чтобы сделать людей «осознанными» в отношении аверсивного контроля, хотя в выборе методов не смогла спасти счастливого раба.

Жан-Жак Руссо^[22], один из величайших представителей литературы свободы, не боялся силы позитивного подкрепления. В своей замечательной книге «О воспитании» он дал учителям следующий совет:

Пойдите с вашим воспитанником по противоположному пути; пусть он думает, что он всегда господин, и пусть на деле будете им вы. Нет подчинения более полного, чем то, которое сохраняет видимость свободы; таким образом самая воля оказывается плененной.

Бедный ребенок, который ничего не знает, ничего не может, ничего не умеет, разве он не вполне в вашей власти? Разве вы не располагаете в отношении его всем тем, что его окружает? Разве вы не властны произвести на него такое впечатление, какое вам угодно? Его труды, игры, удовольствия, несчастья – разве все это не в ваших руках, так что он даже не подозревает о том? Без сомнения, он не должен ничего делать, кроме того, что сам хочет; но не должен ничего хотеть, кроме того, что вы хотели бы, чтобы он делал; он не должен делать ни одного шага, который вы не предвидели бы. Он не должен раскрыть рта без того, чтобы вы не знали, что он скажет.

Руссо мог занять такую позицию, имея безграничную веру в доброжелательность учителей, которые будут использовать абсолютный контроль во благо учеников. Но, как мы увидим позже, доброжелательность не является гарантией от злоупотребления властью, и не многие деятели в истории борьбы за свободу продемонстрировали беспечность Руссо. Напротив, они заняли критическую позицию, согласно которой любой контроль является неправильным. При этом приводят в пример поведенческий процесс, называемый «генерализацией». Многие случаи контроля являются аверсивными либо по природе, либо в силу последствий, и, следовательно, всех этих случаев нужно избегать. Пуритане продвинули обобщение на шаг дальше и утверждали: большинство положительных подкреплений являются неправильными, независимо от того, были ли они организованы намеренно или нет, уже потому, что иногда доставляют людям неприятности.

Литература свободы поощряет бегство или нападение на любых контролеров. Для этого она придает аверсивный оттенок любому признаку контроля. Считается, что те, кто манипулирует человеческим поведением, злы и обязательно стремятся к эксплуатации. Контроль противоположен свободе, и если свобода – это хорошо, то контроль должен быть плохим. При этом упускается из виду контроль, не имеющий аверсивных последствий ни в один момент времени. Многие социальные практики, необходимые для благополучия вида, подразумевают контроль одного человека над другим, и никто из тех, кто заботится о человеческом прогрессе, не станет их подавлять. Позже мы увидим, что для поддержания позиции, согласно которой любой контроль порочен, необходимо замаскировать или скрыть природу полезных практик, предпочесть слабые практики только потому, что их можно замаскировать или скрыть, и – самый удивительный результат – укоренить карательные меры.

Проблема в том, чтобы освободить людей не от контроля, а от его отдельных видов, и ее можно решить только в том случае, если наш анализ учитывает все последствия. То, как люди относятся к контролю до или после того, как литература свободы поработала над их чувствами, не приводит к полезным результатам.

Если бы не необоснованное обобщение, что любой контроль является неправильным, с социальной средой следовало бы работать так же просто, как и с несоциальной. Хотя технологии избавили людей от некоторых аверсивных характеристик окружающей среды, они не избавили их от нее самой. Мы принимаем тот факт, что зависим от окружающего мира, и просто меняем форму зависимости. Точно так же, чтобы сделать социальную среду как можно свободнее от аверсивных стимулов, не нужно уничтожать ее или бежать; достаточно исправлений.

Борьба человека за свободу обусловлена не волей к свободе, а определенными поведенческими процессами, характерными для организма, главным эффектом которых является избегание или выход из так называемых аверсивных особенностей среды. Физические и биологические технологии в основном занимались естественными аверсивными стимулами; борьба за свободу связана со стимулами, намеренно организованными другими людьми. Литература свободы выявляла окружающих и предлагала способы убежать, ослабить или уничтожить их власть. Она добилась успеха в сокращении аверсивных стимулов, используемых в намеренном контроле, но совершила ошибку, определив свободу в терминах состояний ума или чувств, и поэтому не смогла эффективно справиться с техниками контроля, которые не порождают побег или бунт, но тем не менее имеют аверсивные последствия. Она вынуждена заклеймить любой контроль как неправильный и исказить представления о многих преимуществах, которые можно получить от социальной среды. Она не готова к следующему шагу, который заключается не в освобождении людей от контроля, а в анализе и изменении видов контроля, которым они подвергаются.

3. Достоинство

Любое доказательство, что поведение человека может быть обусловлено внешними обстоятельствами, выглядит угрозой его достоинству или ценности. Мы не склонны ставить человеку в заслугу достижения, фактически обусловленные силами, над которыми он не властен. Мы терпимо относимся к некоторому количеству подобных свидетельств, как без тревоги принимаем свидетельства, что человек несвободен. Никого не беспокоит, если важные детали произведений искусства и литературы, политической карьеры и научных открытий приписываются «влияниям» в жизни художников, писателей, государственных деятелей и ученых соответственно. Но по мере того, как анализ поведения добавляет доказательств, заслуги самого человека, похоже, приближаются к нулю, поэтому и доказательства, и порождающая их наука ставятся под сомнение.

Проблема свободы связана с аверсивными последствиями поведения, но достоинство касается позитивного подкрепления. Когда кто-то ведет себя так, как мы сочтем подкрепляющим, мы повышаем вероятность, что он сделает это снова, хваля или одобряя. Мы аплодируем исполнителю, именно чтобы побудить его повторить выступление, как это делают выражения «Еще раз!» или «Бис!» Мы подчеркиваем ценность поведения человека, похлопывая его по спине, говоря «Хорошо!» или «Правильно!» или давая «знак нашего уважения», например приз, почет или награду. Некоторые вещи подкрепляющие сами по себе: похлопывание по спине может быть своего рода лаской, а призы – установленные подкрепления. Другие же обусловленные – то есть подкрепляют лишь потому, что сопровождаются установленными подкреплениями или заменяют их. Похвала и одобрение обычно подкрепляющие, поскольку любой, кто хвалит человека или одобряет его поступок, склонен подкреплять его иными способами. (Подкреплением может быть уменьшение угрозы; одобрение проекта резолюции часто означает прекращение возражений против.)

В природе может присутствовать стремление подкреплять тех, кто подкрепляет нас, как, похоже, и стремление нападать на тех, кто нападает на нас, но аналогичное поведение порождается многими социальными обстоятельствами. Мы хвалим тех, кто работает на наше благо, получая подкрепление. Когда мы награждаем человека за что-то, мы выявляем дополнительное подкрепляющее последствие. Похвала игроку за победу в игре подчеркивает то, что победа зависела от его действий, и следующая может стать для него более подкрепляющей.

Количество заслуг, получаемых человеком, любопытным образом связано с очевидностью причин его поведения. Мы отказываемся от похвалы, когда причины бросаются в глаза. Например, не хвалим за рефлекторную реакцию: не ставим в заслугу кашель, чихание или рвоту, даже если результат полезен. По той же причине мы не очень-то хвалим поведение, которое находится под заметным аверсивным контролем, даже если оно полезно. Как заметил Монтень: «Все, что навязывается приказом, в большей степени вменяется тому, кто требует, чем тому, кто исполняет»^[23]. Мы не одобряем подхалима, даже если он, возможно, выполняет важную функцию.

Мы также не поощряем поведение, в котором прослеживается заметное позитивное подкрепление. Мы разделяем чувства Яго^[24]:

 
Усердный и угодливый холоп,
Который, обожая раболепство,
Прокорма ради, как осел хозяйский,
Износит жизнь, а в старости – отставлен^[25].
 

Быть чрезмерно контролируемым сексуальным подкреплением – значит быть «одержимым», и это слово описано Киплингом в знаменитых строках: «Жил-был дурак. Он молился всерьез (Впрочем, как Вы и Я) / Тряпкам, костям и пучку волос»^[26]. Представители знати обычно теряли статус, подчиняясь денежному подкреплению, «занимаясь торговлей». Среди лиц с денежным подкреплением статус обычно варьируется в зависимости от заметности подкрепления: менее похвально работать за еженедельную зарплату, чем за месячную, даже если общий доход одинаков. Потеря статуса может объяснить, почему большинство профессий медленно переходят под экономический контроль. Долгое время учителям не платили, предположительно, потому, что платить было бы ниже их достоинства; а ссуда денег под проценты веками клеймилась позором и даже наказывалась как ростовщичество. Мы не отдаем должное писателю за халтуру или художнику за картину, написанную явно для продажи в соответствии с текущей модой. Прежде всего мы не признаем заслуги тех, кто явно работает на заслуги.

Мы щедро вознаграждаем поведение, для которого нет очевидных причин. Любовь несколько более похвальна, когда безответна, а искусство, музыка и литература – когда их не ценят. Максимальное одобрение мы получаем, когда есть вполне очевидные причины вести себя иначе – например, когда с возлюбленным плохо обращаются или когда искусство, музыка или литература подавляемы. Если хвалим человека, который ставит долг выше любви, это объясняется тем, что контроль, осуществляемый любовью, легко распознать. Принято хвалить тех, кто хранит безбрачие, отдает состояние или остается верным делу, когда его преследуют, поскольку есть четкие причины вести себя иначе. Степень похвалы зависит от величины противодействующих условий. Мы одобряем верность пропорционально интенсивности преследований, щедрость – пропорционально понесенным жертвам, а безбрачие – пропорционально склонности человека к сексуальному поведению. Как заметил Ларошфуко: «Похвалы за доброту достоин только тот человек, которому достает твердости характера на то, чтобы иной раз быть злым; в противном случае доброта чаще всего говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли»^[27].

Обратная зависимость между похвалой и заметностью причин особенно очевидна, когда поведение явно контролируется стимулами. То, насколько мы похвалим человека за управление сложным оборудованием, зависит от обстоятельств. Если очевидно, что он просто подражает другому оператору, что кто-то «показывает ему, что делать», мы почти не похвалим его, только за способность подражать и исполнять поведение. Если он следует устным инструкциям, если кто-то «говорит ему, что делать», мы даем чуть больше похвалы – по крайней мере за то, что достаточно хорошо понимает язык, чтобы следовать указаниям. Если выполняет письменные инструкции, мы даем дополнительную оценку за то, что умеет читать. Однако оцениваем его «умение управлять оборудованием» только в том случае, если он делает это без указаний, хотя он вполне мог научиться этому через подражание или следуя устным или письменным инструкциям. Мы оцениваем по максимуму, если человек обнаружил, как управлять оборудованием без посторонней помощи, поскольку в этом случае он ничем не обязан инструктору; его поведение сформировано исключительно под влиянием относительно незаметных условий, созданных оборудованием, которые стали прошлой историей.

Аналогичные примеры можно найти и в вербальном поведении. Мы подкрепляем людей, когда они ведут себя вербально: платим за чтение, выступление с лекциями или игру в кино и спектаклях, – но используем подкрепление одобрением, чтобы подкрепить сказанное, а не сам акт говорения. Предположим, кто-то делает важное заявление. Мы даем ему минимум заслуг, если он просто повторяет то, что только что сказал другой оратор. Если читает по тексту, даем немного больше, отчасти за «умение читать». Если «говорит по памяти», никакого текущего стимула не наблюдается, мы ставим оценку за «знание сказанного». Если ясно, что высказывание оригинально и ни одна часть не заимствована из вербального поведения другого, дадим высшую оценку.

Мы больше хвалим внимательного ребенка, чем того, кому нужно напоминать о планах, ведь напоминание – это заметная особенность временных условий. Мы отдаем больше должного человеку за «умственную» арифметику, чем за выполненную на бумаге, поскольку на бумаге заметны стимулы, контролирующие последовательные шаги. Физик-теоретик получает больше признания, чем экспериментатор, ведь поведение последнего зависит от лабораторной практики и наблюдений. Мы больше хвалим тех, кто хорошо ведет себя без надзора, чем тех, за кем нужно наблюдать, и тех, кто говорит на языке от природы, больше, чем тех, кто должен обращаться к грамматическим правилам.

Мы подтверждаем любопытную связь между заслугами и незаметностью контроля над условиями, когда скрываем контроль, чтобы избежать потери заслуг или претендовать на те, которые на самом деле нам не причитаются. Генерал делает все возможное, чтобы сохранить достоинство, когда едет в джипе по пересеченной местности, а флейтист продолжает играть, несмотря на то, что по лицу ползет муха. Мы стараемся не чихать и не смеяться в торжественных случаях, а после совершения досадной ошибки стараемся вести себя так, будто не делали этого. Мы терпим боль, не дрогнув, едим аккуратно, хотя проголодались, небрежно тянемся за выигрышем в карты и рискуем обжечься, медленно опуская горячую тарелку. (Доктор Джонсон сомневался в ценности этого: извергнув полный рот горячей картошки, он воскликнул изумленным спутникам: «Дурак бы проглотил ее!») Иными словами, мы сопротивляемся любому состоянию, в котором вели бы себя недостойным образом.

Мы стараемся добиться признания, маскируя или скрывая контроль. Телевизионный диктор использует суфлер, который находится вне поля зрения, а лектор заглядывает в записи лишь украдкой, и кажется, что оба говорят либо по памяти, либо экспромтом, хотя на самом деле – и это менее похвально – читают. Мы пытаемся добиться признания, придумывая менее убедительные причины для собственного поведения. Мы «сохраняем лицо», приписывая собственное поведение менее заметным или весомым причинам, – например, ведем себя, будто нам ничего не угрожает. Подобно Иерониму Стридонскому, мы возводим нужду в добродетель, действуя так, как вынуждены, словно нас не принуждали. Мы скрываем принуждение, делая больше, чем требуется: «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два»^[28]. Мы пытаемся избежать дискредитации за предосудительное поведение, ссылаясь на непреодолимые причины; как заметил Шодерло де Лакло в «Опасных связях»: «Женщина должна иметь предлог, чтобы отдаться мужчине. Что может быть лучше, чем создать впечатление, что она уступает силе?»

Мы превозносим причитающиеся нам заслуги, подвергая себя условиям, которые обычно порождают недостойное поведение, при этом воздерживаясь от недостойных поступков. Мы ищем условия, в которых поведение позитивно подкреплено, а затем отказываемся от него; мы обманываем искушение, как святой в пустыне максимизировал достоинства аскетической жизни, организуя присутствие поблизости красивых женщин или вкусной еды. Мы продолжаем наказывать себя, как флагелланты^[29], когда могли бы легко остановиться, или подчиняемся судьбе мученика, когда могли бы убежать.

Думая о чужих заслугах, мы минимизируем видимость причин их поведения. Мы прибегаем к мягкому назиданию, а не к наказанию, потому что обусловленные подкрепления менее заметны, чем необусловленные, а избегание более похвально, чем прямое бегство. Мы даем ученику подсказку, а не рассказываем весь ответ, который он получит сам, если достаточно подсказки. Мы просто предлагаем или советуем, а не приказываем. Мы даем разрешение тем, кто и так собирается вести себя предосудительно, как епископ, который, руководя трапезой, объявляет: «Кому нужно курить, пусть курит». Мы облегчаем людям задачу сохранить лицо, принимая их объяснения поведения, какими бы неправдоподобными они ни были. Мы проверяем достойность похвалы, давая людям причины вести себя неподобающе. Терпеливая Гризельда у Чосера доказала верность мужу, не поддаваясь на многочисленные поводы для неверности.

Отдавать должное в обратной пропорции к очевидности причин поведения может быть просто вопросом хорошего воспитания. Мы разумно используем ресурсы. Нет смысла хвалить человека за то, что он все равно сделает, и вероятность этого мы оцениваем по видимым признакам. Мы склонны похвалить, когда не знаем другого способа добиться результата, если нет иных причин, по которым человек должен вести себя иначе. Если похвала не приведет ни к каким изменениям, мы ее не даем. Мы не оцениваем рефлексы, поскольку укрепить их можно только с большим трудом и с помощью оперантного подкрепления, а то и вообще невозможно. Мы не ставим в заслугу то, что сделано случайно. Мы не ставим себе в заслугу то, что сделано другими; например, не хвалим за подачу милостыни, если люди трубят перед собою, поскольку «они уже получают награду свою»^[30]. (Разумное использование ресурсов часто очевиднее в отношении наказания. Мы не наказываем, если это ничего не изменит, – например, если поведение случайно или совершено слабоумным или душевнобольным человеком.)

Хорошее воспитание может объяснить, почему мы не хвалим людей, которые явно работают только ради похвалы. Поведение заслуживает одобрения в том случае, если более чем просто достойно похвалы. Если те, кто работает ради похвалы, не приносят никакой другой пользы, похвала напрасна. Она может помешать воздействию других последствий; игрок, который работает ради аплодисментов и «играет на трибуну», менее чутко реагирует на условия процесса.

Мы, видимо, заинтересованы в рациональном использовании, если называем вознаграждения и наказания «справедливыми» или «несправедливыми», «честными» или «нечестными». Нас интересует, чего человек «заслуживает», или, как формулирует словарь, обладает ли он «теми или иными свойствами, качествами, достойными какой-либо оценки, отношения, внимания и т. п.». Слишком щедрое вознаграждение – это больше, чем необходимо для поддержания поведения. Оно особенно несправедливо, когда не сделано ничего, чтобы его заслужить, или когда, по сути, сделанное заслуживает наказания. Слишком сильное наказание также несправедливо, особенно когда ничего не сделано, чтобы его заслужить, или когда человек вел себя хорошо. Несоизмеримые последствия могут вызвать проблемы; например, удача часто подкрепляет праздность, а неудача наказывает трудолюбие. (Подкрепление, о котором идет речь, не обязательно осуществляется другими. Удача или неудача вызывают неприятности, когда они не заслужены.)

Мы пытаемся исправить несовершенные условия, говоря, что человек должен «ценить» удачу. Мы имеем в виду, что отныне он должен действовать так, чтобы справедливо подкреплять то, что уже получил. Фактически можно считать, что человек способен ценить вещи в том случае, если трудился для них. (Этимология слова «ценить» очень важна: ценить поведение человека – значит назначать ему цену. «Оценка» и «уважение» – родственные понятия. Мы оцениваем поведение в смысле оценки уместности подкрепления. Мы уважаем, просто обращая внимание. Таким образом, мы уважаем достойного противника в том смысле, что обращаем внимание на его силу. Человек завоевывает уважение, добиваясь внимания, и мы не уважаем тех, кто «не заслуживает внимания». Несомненно, мы особенно замечаем вещи, которые ценим или уважаем, но при этом не обязательно ставим им цену.)

В наших соображениях о достоинстве или ценности есть нечто большее, чем хорошее воспитание или соответствующая оценка подкрепляющих средств. Мы не только хвалим, одобряем, приветствуем или аплодируем человеку, мы «восхищаемся» им, и это слово близко к «удивляться» или «изумляться». Мы испытываем благоговение перед необъяснимым, и неудивительно, что восхищаемся поведением по мере уменьшения его понимания. И, конечно, все непонятное приписываем автономному человеку. Первые трубадуры, читавшие длинные стихи, должны были казаться одержимыми (и сами призывали музу для вдохновения), как сегодня актер, произносящий заученные строки, выглядит одержимым персонажем, которого играет. Боги говорили через оракулов и жрецов, которые читали Священное Писание. Идеи чудесным образом появляются в бессознательных процессах мышления интуитивных математиков, которые вызывают больше восхищения, чем математики, которые действуют обдуманными шагами. Творческий гений художника, композитора или писателя – это своего рода дух.