Джон Терстон никогда не отличался особой наблюдательностью, и я уверен, что за три дня пребывания под кровлей его дяди я узнал о жизни дома больше, чем он за три недели.

Мой приятель был всецело поглощен химией и целые дни проводил за опытами и реакциями, радуясь симпатичному собеседнику, с которым можно потолковать о своих открытиях. Что касается меня, я всегда питал слабость к изучению и анализу человеческой натуры, и я находил много интересного в этом маленьком мирке, жить в котором закинула меня судьба.

Говоря короче, я с таким рвением отдался наблюдениям, что начал серьезно опасаться за успешность моих научных занятий.

Первым моим открытием было то, что истинным хозяином Дункельтвейта был не дядя Иеремия, а секретарь дяди Иеремии.

Профессиональное чутье говорило мне, что страсть старика к поэзии, бывшая вполне безвредной в дни его молодости, превратилась теперь в манию, овладевшую его мозгом и не оставлявшую в нем места никакой посторонней идее.

Копперторн, потакая этой мании и направляя ее согласно своим выгодам, добился того, что во всех других отношениях приобрел над стариком неограниченную власть. Он совершенно бесконтрольно распоряжался всеми финансовыми и хозяйственными делами своего принципала.

Надо отдать ему справедливость – у него хватило такта проявлять свою власть мягко и деликатно, не оскорбляя своего раба-хозяина: поэтому он не встречал со стороны последнего никакого сопротивления.

Мой друг, вечно занятый анализами и реакциями, не отдавал себе отчета в том, что давным-давно стал в доме совершенным нулем.

Выше я уже выражал убеждение в том, что если Копперторн и испытывал нежные чувства к гувернантке, то эта последняя и не думала отвечать ему взаимностью. Но через несколько дней я пришел к заключению, что между этими двумя личностями, кроме нежных и не находящих взаимности чувств Копперторна, должна была существовать еще какая-то иная связь.

Я не раз видел, как Копперторн обращался с гувернанткой манером, который нельзя назвать иначе, как повелительным. Раза два-три я снова видел их гуляющими по саду поздно вечером и поглощенными оживленной беседой.

Я никак не мог угадать, что именно могло их связывать. Эта тайна дразнила мое любопытство.

Легкость, с какой люди влюбляются на лоне природы, вошла в поговорку; но я никогда не отличался особенной сентиментальностью и потому относился к мисс Воррендер совершенно бесстрастно. Я принялся изучать ее, как естествоиспытатель изучает какое-либо редкое насекомое, – старательно, но хладнокровно. Для этой цели я так распределил мои занятия, чтобы быть свободным в те часы, когда она выходит с детьми на прогулку. Таким образом, мне много раз пришлось гулять с ней, и во время этих прогулок мне удалось близко познакомиться с ее характером, чего я не достиг бы никаким иным способом.

Она в самом деле много читала, отлично знала несколько языков и имела большие природные способности к музыке.

Но под этим культурным налетом в ней хранилась большая доля природной дикости.

В разговоре у нее подчас проскальзывали словечки, заставлявшие меня вздрагивать.

Впрочем, этому нельзя было слишком удивляться: она рассталась со своим племенем, уже будучи взрослой женщиной.

Припоминаю одно обстоятельство, которое особенно поразило меня. Тут чрезвычайно резко сказалась дикость ее натуры.

Мы шли по проселочной дороге. Мы говорили о Германии, в которой она провела несколько месяцев, как вдруг она остановилась как вкопанная и приложила палец к губам.

– Дайте мне на минутку вашу палку, – понизив голос, обратилась она ко мне.

Я подал ей палку, и она тотчас же, к великому моему удивлению, пролезла в отверстие в заборе и присела. Я все еще удивленно смотрел ей вслед, как вдруг перед нею выскочил из травы заяц. Она швырнула в него палкой и попала; тем не менее зайцу удалось улизнуть, хотя и прихрамывая на одну ногу.

Она вернулась ко мне, вся запыхавшись, но с торжествующим выражением на лице.

– Я видела, как он шевелится в траве. Я попала в него!

– Да, и сломали ему ногу, – холодно добавил я.

– Вы сделали ему больно! – со слезами в голосе вскричал мальчуган.

– Ах, бедный зверек! – в один момент переменив тон, вскричала мисс. – Я, право, в отчаянии, что ранила его!..

Она в самом деле как будто сильно сконфузилась и всю остальную прогулку больше молчала.

Я со своей стороны не мог слишком строго судить ее. Эта сцена была, очевидно, просто-напросто вспышкой старинного инстинкта, который заставляет дикаря бросаться на добычу; тем не менее эта вспышка производила крайне неприятное впечатление в Англии, когда автором ее являлась прелестная, по последней моде одетая дама.

В один прекрасный день, когда ее не было дома, Джон Терстон показал мне ее комнату. В ней было много индусских вещиц, доказывавших, что она покинула родину не с пустыми руками. Присущий Востоку вкус к ярким цветам тоже наложил свой отпечаток на эту девичью комнату. Она купила на ярмарке целую кипу синей и красной бумаги и завесила ею стены своей комнаты, скрыв под нею скромные обои.

Эта попытка воссоздать Восток в скромном английском жилище имела в себе что-то трогательное.

В первые дни моего пребывания в Дункельтвейте странные отношения, существовавшие между секретарем и мисс Воррендер, возбудили во мне только любопытство; но потом, когда я заинтересовался красавицей-англоиндианкой, мною овладело другое, более глубокое чувство.

Я тщетно ломал себе голову, чтобы разгадать соединявшую их связь. Почему она гуляет с ним по ночам по саду, днем как нельзя очевиднее показывая, что ей противно его общество?

Очень возможно, что дневное отвращение было просто-напросто уловкой, рассчитанной на то, чтобы скрыть истинное отношение к нему. Но такое допущение противоречило прямоте ее взгляда и откровенному выражению резких черт ее гордого лица.

А в то же время – как объяснить иначе эту необъяснимую власть над нею секретаря! Эта власть проскальзывала в массе разных мелочей, но проявлял он ее так скрытно и осторожно, что ее можно было заметить лишь при очень тщательном наблюдении.

Однажды я поймал его на таком повелительном, таком грозном взгляде, устремленном на лицо девушки, что минуту спустя едва мог поверить, чтобы это бледное бесстрастное лицо способно было на такие взгляды. В те минуты, когда он смотрел так, она сгибалась и дрожала, точно от физической боли.

«Нет, нет! – думал я. – Тут замешана не любовь, а страх».

Я так заинтересовался этим вопросом, что заговорил о нем с Джоном. Он в это время находился в своей небольшой лаборатории и был поглощен рядом опытов по добыванию какого-то газа, заставившего нас обоих раскашляться. Я воспользовался этим обстоятельством, заставившим нас выйти на свежий воздух, чтобы заговорить об интересовавшем меня вопросе.

– Сколько времени, вы говорите, мисс Воррендер находится в доме вашего дяди?

Джон бросил на меня ехидный взгляд и пригрозил своим обожженным кислотой пальцем.

– Вы что-то очень интересуетесь дочерью покойного и незабвенного Ахмет Кенгхис-Кхана, – сказал он.

– Само собой, – откровенно признался я. – Я впервые встречаюсь с человеком такого романтического типа.

– Будьте осторожны, душенька, – назидательно пробурчал Джон. – Заниматься перед экзаменами таким делом отнюдь не годится.

– Не болтайте глупостей, – возразил я. – Если бы кто-нибудь услыхал вас, он, наверное, вообразил бы, что я влюблен в мисс Воррендер. Нет, нет! Я смотрю на нее как на любопытную психологическую проблему, но и только.

– Вот, вот, и больше ничего. Только проблема.

Джон, должно быть, еще не очухался от своего одуряющего газа. Его тон становился положительно невозможен.

– Вернемся-ка лучше к моему первому вопросу, – сказал я. – Итак, сколько времени она живет здесь?

– Около десяти недель.

– А Копперторн?

– Больше двух лет.

– А не были они знакомы раньше?

– О нет, это вещь совершенно невозможная, – категорически заявил Джон. – Она приехала из Германии. Я сам читал письмо старого коммерсанта, в котором он описывал ее прошлую жизнь. Копперторн же все время безвыездно жил в Йоркшире, кроме двух лет, проведенных им в Кембриджском университете. Ему пришлось покинуть университет при каких-то не особенно-то лестных для него обстоятельствах.

– А именно?

– Не знаю. Дело сохранили в тайне. Мне кажется, дядя Иеремия знает, в чем тут соль. У него есть страсть отыскивать разное отребье и ставить его на ноги. Он наверняка когда-нибудь нарвется с каким-нибудь субъектом подобного сорта.

– Итак Копперторн и мисс Воррендер всего несколько недель назад были совсем чужими друг другу?

– Совершенно. А теперь, я думаю, мне пора взяться снова за мои реторты.

– Плюньте вы на них! – вскричал я, удерживая его за руку. – У меня есть еще кое о чем поговорить с вами. Если они знакомы всего несколько недель, как он мог приобрести над ней такую власть?

Джон посмотрел на меня, разинув рот.

– Власть?

– Ну да, влияние, которое он имеет на нее.

– Милый Гуго, – серьезно начал мой приятель, – у меня нет привычки цитировать Евангелие, но теперь мне сам просится на язык один текст, а именно: «Слишком много знания сделало их безумными». Вы слишком много занимались последние дни.

– Вы, значит, хотите сказать, что никогда не замечали тайных отношений, существующих между гувернанткой и секретарем вашего дяди? – вскричал я.

– Хватите-ка бромистого калия, – сказал Джон. – Это сильно успокаивает, особенно если взять дозу в двадцать граммов.

– Обзаведитесь очками. Вам, право, не мешает обзавестись ими.

Метнув эту парфянскую стрелу, я повернулся и пошел прочь, чувствуя себя сильно раздосадованным.

Не прошел я и двадцати шагов, как увидал парочку, о которой только что говорил с моим приятелем.

Она стояла, прислонившись к солнечным часам; он стоял против нее. Он что-то горячо толковал ей, делая по временам резкие жесты. Склонившись над нею длинным телом, он походил, со своими жестами длинных рук, на огромную летучую мышь, взвившуюся над жертвой.

Я помню, что мне сразу же пришло в голову это сравнение, еще более утвердившееся, когда я увидал ужас и испуг, просвечивавшие в каждой черточке ее прелестного лица.

Эта картинка служила такой прелестной иллюстрацией к упомянутому выше тексту, что мне страшно захотелось вернуться в лабораторию и заставить Джона неверующего полюбоваться ею.

Но я не успел привести моего намерения в исполнение, потому что был замечен Копперторном. Он повернулся и начал удаляться от меня по направлению к лесу; мисс пошла за ним, сбивая на ходу зонтиком придорожные цветы.

Я вернулся к себе, решив взяться за занятия. Но как я ни заставлял себя, мой ум никак не хотел сосредоточиться на книгах: он все время обращался к тайне.

Джон сообщил мне, что прошлое Копперторна не лишено пятен; несмотря на это, ему удалось приобрести огромное влияние на своего патрона. Я объяснял себе это тем тактом и искусством, с какими он потакал и поощрял поэтическую манию принципала. Но как объяснить не менее очевидное влияние этого человека на гувернантку? У нее нет никакой слабости, которой можно было бы потакать.

Эта связь была бы вполне понятна, если допустить, что они взаимно влюблены друг в друга; но инстинкт светского человека и опыт наблюдателя человеческой природы говорили мне, что тут нет места любовному увлечению. А если не любовь, то тут мог быть только страх, – и все виденное мной подтверждало этот вывод. Что же именно могло произойти здесь за эти два месяца, что вселило в надменную черноглазую принцессу такой панический ужас перед этим англичанином с бледным лицом, мягким голосом и вкрадчивыми манерами?

За разрешение вот этой-то задачи я и принялся, да с такой энергией, с таким усердием, что забыл совсем про свои научные занятия и про страх перед грядущим экзаменом.

Я попробовал заговорить об этом с самой мисс Воррендер, когда застал ее одну в библиотеке (дети были отправлены в гости к детям одного соседа-сквайра).

– Вы, должно быть, чувствуете себя очень одинокой здесь в дни, когда нет гостей, – начал я. – По-моему, в этих местах слишком мало развлечений.

– О, для меня очень приятно общество детей, – возразила она. – Но я все-таки буду очень сожалеть, когда уедет отсюда мистер Терстон или вы.

– Я тоже буду в отчаянии в день отъезда. Я никак не ожидал, что мне понравится здесь. Но наш отъезд не лишит вас общества: мистер Копперторн всегда будет с вами.

– О да, это совершенно верно, – как-то уныло согласилась она.

– Это очень милый, любезный и образованный господин, – спокойно продолжал я. – Недаром к нему так привязался мистер Терстон-старший.

Говоря так, я внимательно наблюдал за своей собеседницей.

На ее щеках проступила легкая краска, а пальцы нервно барабанили по ручке кресла.

– Его манеры немного чересчур сдержанны, но…

Тут она прервала меня и сказала, злобно сверкнув своими черными глазами:

– К чему вы начали этот разговор?

– Прошу прощения, – смиренно ответил я. – Я не знал, что он не понравится вам.

– Я имени его не желаю слышать! – гневно вскричала она. – Это имя я ненавижу. Если бы подле меня был кто-нибудь, кто любил бы меня, – любил бы так, как любят там, за далеким морем, – я бы знала, что сказать такому человеку!

– А именно? – спросил я, пораженный этим неожиданным взрывом.

Она наклонилась ко мне так близко, что я почувствовал у себя на лице ее горячее лихорадочное дыхание.

– «Убейте Копперторна», – прошептала она, – вот что я сказала бы. «Убейте его, а потом приходите говорить мне о своей любви».

Я не нахожу слов, чтобы передать всю силу и ярость, которые она вложила в эти слова. Лицо ее приняло такое бешеное выражение, что я невольно сделал шаг назад.

Неужели эта змея есть та самая красавица, которая держит себя с таким достоинством и спокойствием за столом дяди Иеремии?

Я, правда, надеялся при помощи моих хорошо рассчитанных вопросов заставить ее обнаружить свой характер, но никак не ожидал вызвать такой взрыв. Она, видимо, заметила на моем лице выражение испуга и удивления и моментально изменила тон, разразившись нервным смехом.

– Вы, конечно, сочтете меня сумасшедшей, – поспешила сказать она. – Да, да, во мне сказывается мое индусское воспитание. В Индии всегда и во всем не признают половинчатости – в любви и в ненависти одинаково.

«Убейте Копперторна», – прошептала она…

– За что же вы ненавидите мистера Копперторна? – спросил я.

– Собственно говоря, – ответила она, смягчая голос, – слово «ненависть» будет чересчур сильно; скажем лучше «отвращение». Этот господин из таких людей, к которым чувствуешь беспричинное отвращение.

Она, видимо, жалела, что дала себе увлечься, и пробовала теперь пойти на попятный.

Видя, что она хочет переменить разговор, я помог ей в этом. Я сделал какое-то замечание о сборнике индусских гравюр, которые она рассматривала перед разговором. У дяди Иеремии была великолепная библиотека, особенно богатая изданиями подобного рода.

– Эти гравюры не отличаются точностью, – сказала она, поворачивая страницу. – Но эта вот недурна, – продолжала она, указывая на одну из них, изображавшую вождя, одетого в нечто вроде юбки, с ярким тюрбаном на голове, – очень недурна. Именно так одевался мой отец, когда садился на своего белоснежного боевого коня, чтобы вести воинов Дуаба в бой против Ферингов. Они предпочитали моего отца всем другим, потому что знали, что Ахмет Кенгхис-Кхан не только великий полководец, но и великий жрец. Народ хотел иметь вождем только испытанного «борка» и никого другого. Теперь он умер, а все, кто следовал за его знаменем, либо рассеяны, либо погибли в боях, между тем как я, его дочь, живу простой наемницей в чужой далекой стране.

– О, когда-нибудь вы, наверное, вернетесь в свою родную Индию, – сказал я, стараясь хоть чем-нибудь утешить ее.

Несколько минут она рассеянно переворачивала страницы. Затем она вдруг испустила легкий радостный крик.

– Посмотрите-ка! – вскричала она. – Вот один из наших изгнанников. Это один из Бюттотти. Он изображен очень похоже.

Гравюра эта изображала туземца с не особенно симпатичной физиономией; в одной руке он держал небольшой инструмент – нечто вроде кирки в миниатюре, а в другой – квадратный кусок пестрой материи.

– Этот платок – это его «roomal», – пояснила мисс Воррендер. – Само собой, они не показываются с ним в публичных местах. Равным образом он не возьмет с собой и священного топорика, но во всех других отношениях он изображен вполне точно. Я много раз путешествовала с этими людьми в безлунные ночи, с «люгхами» впереди, когда иностранцы не придавали никакого значения громким «пильхау», раздававшимся повсюду. О, такой жизнью стоило пожить!

– Но что такое значит «roomal», и «люгхи», и прочее? – спросил я.

– О, это наши индусские слова, – смеясь, пояснила она. – Вы не поймете их.

– Но под этой гравюрой стоит подпись: «Представитель племени Дакка». А я всегда считал Дакков за воров.

– О да, англичане все считают их такими, – согласилась она. – Конечно, Дакки – воры, но ворами считают многих, которые и не думали быть ими. Этот человек – святой человек; это, по всей вероятности, один из «гуру».

Возможно, что она дала бы мне еще много пояснений насчет нравов и обычаев Индии, так как очень любила поговорить обо всем, касающемся этой страны, но тут я вдруг заметил, что лицо ее изменилось. Она пристально посмотрела на окно, к которому я стоял спиной. Я обернулся и увидал в окне, на уровне подоконника, лицо секретаря.

Признаюсь откровенно, я не мог не вздрогнуть: эта голова с присущей ей мертвенной бледностью лица выглядела так, точно лежала на подоконнике отрубленной.

Копперторн открыл окно, как только увидал, что его заметили.

– Я в отчаянии, что должен обеспокоить вас, – просовывая голову в комнату, сказал он, – но неужели, мисс Воррендер, вы находите приятным сидеть в душной комнате в такую чудную погоду? Не угодно ли вам пройтись по саду?

Несмотря на вежливость слов, они были произнесены секретарем таким сухим, почти угрожающим тоном, что походили скорее на приказание, чем на просьбу.

Гувернантка поднялась с места и, не сказав ни слова, вышла взять шляпку. Это было новым доказательством власти, которой пользовался над ней Копперторн.

Когда он взглянул на меня, на его тонких бескровных губах заиграла нестерпимо насмешливая улыбка. Он как будто вызывал меня этим новым проявлением своего могущества. Он выглядел настоящим демоном в адском ореоле, которым освещали его сзади лучи заходящего солнца.

Он смотрел на меня так несколько мгновений, с дьявольским ехидством на лице. Наконец я услышал его тяжелые шаги, направлявшиеся по дорожке к дверям дома.

Глава V

В течение нескольких дней, последовавших после разговора, во время которого мисс Воррендер призналась мне в своей ненависти к секретарю, все шло отлично в Дункельтвейте.

У меня было с ней несколько продолжительных бесед во время прогулок по лесу с детьми, но мне так и не удалось добиться от нее сколько-нибудь удовлетворительного объяснения ее гневного припадка в библиотеке. Она не сказала мне больше ни одного слова, которое могло бы пролить свет на интересовавшую меня проблему.

Как только я делал какое-нибудь замечание в этом направлении, она отвечала мне в высшей степени сдержанно либо вдруг вспоминала, что детям пора идти домой, так что в конце концов я совсем отчаялся узнать что-нибудь от нее самой.

Мои занятия все это время шли крайне нерегулярно.

Иногда ко мне в комнату заходил со свертком бумаг под мышкой дядя Иеремия и услаждал мне слух чтением отрывков из своей большой эпической поэмы.

Когда я чувствовал потребность в обществе, я заходил в лабораторию к Джону; он поступал таким же образом в те моменты, когда и его давило одиночество.

Иногда я разнообразил свои занятия тем, что забирал книги в лес и занимался там целый день напролет. Копперторна я старательно избегал. Он тоже как будто не очень-то дорожил моим знакомством.

Однажды, в первой половине июня, Джон подошел ко мне с телеграммой в руке и с выражением досады на лице.

– Поздравьте меня, – с кислой миной сказал он. – Отец телеграфирует мне немедленно же отправляться в Лондон. Должно быть, что-нибудь юридическое. Он давно уж грозился взяться за приведение в порядок своих дел. Теперь у него, как видно, внезапный припадок энергии, и он хочет покончить с этим делом.

– И долго вы пробудете в Лондоне? – спросил я.

– Неделю, а то и две. Очень неприятная штука. Я как раз рассчитывал, что мне удастся разложить этот алкалоид…

– Ну, он подождет вашего возвращения, – смеясь, возразил я. – Не беспокойтесь, без вас никто не разложит.

– Но мне еще неприятнее покинуть вас. Мне кажется негостеприимным зазвать в эту пустыню приятеля и, зазвав, бросить его тут в полном одиночестве.

– О, ради этого вам нечего беспокоиться, – возразил я. – У меня слишком много дела, чтобы скучать. Кроме того, я нашел здесь развлечения, на какие и не рассчитывал вначале. Эти полтора месяца промелькнули для меня так быстро, как никогда.

– Еще бы! Могу себе представить! – ехидно подхватил Джон.

Он, видно, все еще был убежден в том, что я до безумия влюблен в красавицу-гувернантку.

Он уехал в тот же день с утренним поездом, обещав писать и сообщить свой лондонский адрес, так как не знал еще, в каком отеле остановится его отец. Я еще и понятия не имел о всех последствиях, которые будет иметь эта пустячная деталь, и не подозревал, чему суждено здесь произойти, прежде чем я вновь увижусь с моим приятелем.

В данный момент я отнюдь не печалился его отъездом, потому что думал, что с его отъездом мы – четверо остающихся – более сблизимся друг с другом, что, конечно, будет способствовать разъяснению той проблемы, которая все больше и больше заинтересовывала меня.

Приблизительно в четверти мили пути от Дункельтвейта помещалась небольшая деревушка, имевшая одну длинную улицу и состоявшая из двух-трех десятков коттеджей с черепичными крышами, церкви, до самой колокольни обвитой плющом, и неизбежного трактира.

В день отъезда Джона мисс Воррендер собралась с детьми на почту; я навязался проводить их. Копперторн, само собой, с наслаждением расстроил бы нам эту прогулку или сам отправился бы с нами вместе, но на наше счастье дядя Иеремия был в этот день в поэтическом ударе и не мог обойтись без услуг своего секретаря.

Это была чудная прогулка; дорога шла в тени деревьев, на которых слышалось беззаботное щебетанье птичек. Мы шли не спеша, болтая о разных разностях. Дети бежали впереди. Чтобы дойти до почты, нам надо было миновать трактир, о котором упоминалось выше.

Идя по деревенской улице, мы увидали впереди небольшое сборище людей, столпившихся как раз против этого заведения. Оно состояло из дюжины ребятишек обоего пола, в грязных рубашонках и юбках, нескольких простоволосых женщин и двух-трех мужчин, по-видимому вышедших из трактира. Эта мирная деревня давно, вероятно, не помнила на своей улице такого многочисленного сборища.

Мы еще не разобрали, что именно возбуждало такое любопытство, но дети пустились во всю мочь вперед и скоро вернулись со свежими новостями.

– О, мисс Воррендер! – запыхавшись, вскричал Джонни. – Там стоит черный человек, совсем точно из ваших сказок.

– Цыган, должно быть, – предположил я.

– Нет, нет, – решительно запротестовал Джонни. – Он еще чернее, чем цыган. Правда, Мэй?

– О да, – подтвердила девочка.

– По-моему, нам следует пойти и посмотреть самим, – предложил я.

Говоря это, я взглянул на мою спутницу и был поражен ее бледностью и лихорадочным блеском глаз.

– Вам дурно?

– Нет, нет! – возразила она, ускоряя шаги. – Идемте, идемте!

Когда мы дошли до трактира, нашим глазам представилось поистине странное зрелище. Мне сразу же пришло на память описание малайца – потребителя опиума, встреченного де Куинси на одной шотландской ферме. В центре группы простых йоркширских крестьян стоял человек с Востока гигантского роста, с изящным, гибким и грациозным телом; его полотняная одежда была покрыта пылью, а коричневые ноги обуты в грубые башмаки. Он, видимо, пришел издалека и долго шел пешком. В руке он держал длинную палку, на которую опирался, устремив свои черные задумчивые глаза в пространство, не обращая внимания на окружающую его толпу.

Его яркий костюм и цветной тюрбан, покрывавший смуглую голову, производили странный и резкий контраст с прозаической обстановкой захудалой английской деревушки.

– Бедный мальчик! – взволнованным задыхающимся голосом произнесла мисс Воррендер. – Он устал. И наверное, голоден и не может объяснить окружающим, чего ему нужно. Сейчас я поговорю с ним.

И она обратилась к индусу на его родном языке.

Я никогда в жизни не забуду эффекта, какой произвели эти несколько слов. Не говоря ни слова, чужестранец склонился всем телом на пыльную дорогу и буквально распростерся ниц перед моей спутницей.

Мне часто приходилось видеть в книгах способы, которыми на Востоке выказывают почтительность к высшим, но я никогда не воображал, чтобы кто бы то ни было мог дойти до такой степени самоунижения, на какую указывала поза этого человека.

Мисс Воррендер продолжала свою речь резким, повелительным тоном.

Он тотчас же поднялся на ноги и стоял, сложив руки на груди и опустив глаза в землю, точно раб в присутствии господина. Кучка зрителей, по всей вероятности считавшая это неожиданное преклонение прелюдией к какому-нибудь фокус-покусу или к серии акробатических упражнений, была очень заинтересована чужестранцем.

– Не будете ли вы добры проводить детей до почты и опустить письма? – спросила меня гувернантка. – Мне очень бы хотелось поговорить с этим господином.

Я исполнил ее просьбу.

Когда я вернулся несколько минут спустя, их беседа была еще не окончена. Индус, видимо, рассказывал свои приключения или пояснял мотивы, побудившие его на это путешествие. У него дрожали при этом пальцы и сверкали глаза.

Мисс Воррендер внимательно слушала его, издавая по временам легкие восклицания и делая жесты, показывая ими, до какой степени она интересуется деталями рассказа этого человека.

– Вы должны извинить меня, что я так непростительно долго задержала вас под солнцем, – обратилась она наконец ко мне. – Нам надо теперь идти, а то мы опоздаем к обеду.

Тут она произнесла несколько повелительных фраз своему черному собеседнику, и мы тронулись в обратный путь.

– Итак, – начал я, движимый вполне понятным любопытством, когда мы отошли настолько, чтобы не быть услышанными зрителями. – Кто и что он такое?

– Он родом из центральных провинций, из страны Махраттов. Он из наших. Я была положительно вне себя, встретив его в такой неожиданной обстановке. Я чувствую себя теперь страшно взволнованной.

– Но вам, должно быть, весьма приятна эта встреча.

– О, очень.

– А почему ему пришло в голову пасть перед вами ниц?

– Потому что он знал, что я дочь Ахмет Кенгхис-Кхана, – гордо произнесла она.

– А как он попал сюда?

– Это длинная история, – небрежно отозвалась она. – Он ведет бродячую жизнь… Какая темень в этой аллее! Ветви деревьев образуют здесь настоящий живой потолок. Человеку, забравшемуся на такое дерево, легче легкого прыгнуть на спину проходящего внизу. Он почувствует ваше присутствие не раньше, чем ваши пальцы вопьются ему в горло.

– Какой ужас! – вскричал я.

– Темные места всегда вызывают во мне черные мысли, – весело засмеялась девушка. – Кстати, у меня есть к вам просьба, мистер Лауренс.

– В чем дело? – осведомился я.

– Не говорите дома, пожалуйста, ни слова о встрече с моим бедным соотечественником. Его, чего доброго, примут за бродягу и вора и прикажут выгнать из деревни.

– Я уверен, что мистер Терстон не способен будет на такую жестокость по отношению к нему.

– Да, но на нее способен мистер Копперторн.

– Як вашим услугам, но дети… они, наверное, проболтаются.

– Не думаю.

Право, не знаю, как ей удалось справиться с этими болтливыми язычками, но только они не проронили о чужестранце ни звука.

У меня были кое-какие подозрения, что это дитя тропиков явилось сюда не случайно, а для выполнения какой-то особой миссии. На следующее утро я имел весьма убедительное доказательство тому, что он все еще проживает в деревне: идя по аллее, я встретил мисс Воррендер; в руках у нее была корзина с хлебом и мясом. У нее вошло в привычку относить остатки от обеда разным деревенским старухам.

Я предложил проводить ее до деревни.

– Чья сегодня очередь? – спросил я. – Старой Венобл или Тейльфорт?

– Ни той, ни другой, – улыбаясь, возразила она. – Мне придется сделать вам одно небольшое признание, мистер Лауренс. Вы всегда были мне другом, и я знаю, что могу на вас положиться. Я повешу корзинку вот на этот сук, а он ее опорожнит.

– Он, значит, находится еще здесь?

– Да.

– А вы уверены, что он найдет корзинку?

– О, на этот счет на него можно положиться. Вы, конечно, не находите ничего предосудительного в том, что я оказываю ему кое-какую помощь? Вы сами поступили бы точно таким же образом, если бы жили среди индусов и вдруг встретили бы среди них англичанина. Но мне хотелось бы посмотреть на цветы.

Мы вошли в оранжерею.

На обратном пути корзинка все еще висела на суку, но была уже пуста. Она, смеясь, сняла ее с дерева и отнесла домой.

Я полагал, что после этой встречи со своим сородичем она стала веселее и спокойнее. Быть может, это было только плодом моей фантазии, но мне казалось, что и в присутствии Копперторна она чувствовала себя спокойнее, чем прежде, с меньшим страхом выносила его взгляд и меньше поддавалась его воле.

А теперь я должен приступить к той части моего рассказа, в которой мне придется описать, каким образом довелось мне проникнуть в тайну отношений, существующих между двумя странными личностями, и каким путем я узнал страшную правду о мисс Воррендер – или принцессе Ахмет Кенгхис; ее, собственно говоря, следовало бы называть этим последним именем, так как она походила больше на этого воинственного и неукротимого фанатика, чем на свою мягкую деликатную мать-англичанку.

Это открытие было для меня страшным ударом, которого я не забуду никогда в жизни.

Очень может быть, что ввиду моей манеры вести рассказ – выделяя факты мало-мальски значительные и опуская такие, которые не имеют отношения к главной мысли, – очень может быть, что читатели уже угадали составленный гувернанткой план. Что касается меня лично, я должен торжественно признаться, что до самой последней минуты не имел ни малейшего представления об истине.

Я ровно ничего не знал о женщине, которой дружески пожимал руку и голос которой очаровал мой слух. Но я и по сей день твердо уверен, что она была искренне расположена ко мне и ни за что не причинила бы мне зла сознательно.