Посланники тьмы

7

Солнце закатилось за горизонт, отдавая город ранним сумеркам. А на пристани все еще кипела работа.

– Эй, дядька Елдын! – задорно прокричал молодой голос. – Дашь свою Елдыниху за титьку подержать?

– Я бы дал, да куда тебе! – ответил пожилой. – Мал, как сверчок!

– Уж ты большой. Пудовик!

Мужики захохотали, но кто-то грубо прикрикнул на них, и хохот смолк.

Глеб вынул изо рта окурок бутовой сигареты и щелчком пальца запустил его в черную воду реки.

– Эй, друг! – окликнули его сзади. – Ты чего тут позабыл?

Глеб обернулся и увидел огромного мужика, шагающего к нему по черному, подтаявшему снежку.

– Мне бы повидать приказчика Перипяту, – сказал Глеб. – Он здесь?

– Перипяту? – Мужик остановился и спокойно и неторопливо оглядел Глеба с ног до головы: – А на кой тебе наш Перипята?

Глеб дружелюбно улыбнулся:

– Хочу испросить работу.

– Для кого?

– Для себя.

Верзила осклабился и покачал головой.

– Не похож ты на грузчика, паря. Ты ведь охотник-промысловик?

– А ты как догадался?

– Вашего брата сразу видать. Даже когда оружия не носите. Вы на человека смотрите, будто из лука целитесь или обдумываете, как бы его к капкану и ловушке вернее подогнать.

Глеб засмеялся:

– Раскусил ты меня, брат! Только нынче и у промысловиков нелегкое житье. Хоть зубы на полку клади.

– Да уж, – усмехнулся грузчик. – От хорошего житья жилы надрывать не станешь. Тем паче – на пристани. Нет тяжелей работы, чем здесь.

– Но платят-то хоть хорошо?

– Хорошо, – согласился детина. – Но мало.

Глеб усмехнулся, покивал. Затем сказал:

– Знаешь, у меня тут дружок работал. Может, слышал – Дивляном звался.

– Дивляном? – Детина прищурил раскосые глаза. – Знал я одного Дивляна. Но уж лучше бы не знал.

– Отчего же так?

Верзила открыл рот, чтобы ответить, но тут из-за коробов вышел горбатый мужик в затасканном шушуне и с длинными, словно у паука, ручищами.

– Квасура, сучий сын! – гаркнул он. – А ты какого лешего тут лясы точишь? А ну, топай к сходням!

– Охолони, Перипята, – басовито парировал детина. – Тут вон про тебя спрашивают.

Горбун повернул массивную голову и воззрился на Глеба.

– Это ты, что ли, про меня спрашиваешь? – грубо спросил он.

– Я, – ответил Глеб.

– И зачем я тебе понадобился?

– Разговор есть.

Горбун прищурился:

– Какой еще разговор?

– Интимный. С глазу на глаз.

Приказчик сверкнул на детину глазами.

– А ты чего уши развесил? Топай немедля к сходням или оставлю без хлеба!

Детина пробурчал что-то себе под нос, развернулся и неохотно побрел к деревянным сходням, по которым сновали туда-сюда с мешками и деревянными коробами на спинах мужики-грузчики.

Горбун снова взглянул на Глеба. Взгляд у него был тяжелый и недобрый, а сами глаза сидели так глубоко, что их было почти не видать под нависшими мохнатыми бровями.

– Ну? – грубо спросил приказчик. – И чего тебе от меня надо?

Глеб окинул приказчика быстрым, внимательным взглядом и ответил:

– Поговорить.

– Ну, говори.

– Под твоим началом работал мой друг. Звался Дивляном. Грузы таскал одной рукой, потому что другой не было, а две седмицы назад взял да и помер.

Приказчик посмотрел на Глеба недоверчивым взглядом.

– Так говоришь, Дивлян помер?

Глеб кивнул:

– Угу.

Приказчик Перипята поскреб пятерней в затылке и рассеянно проговорил:

– Вот те на.

– А ты не знал?

Голова горбуна качнулась.

– Нет. Отчего ж он помер?

Глеб прищурил глаза и ответил:

– От смерти.

Перипята усмехнулся, смерил Глеба недобрым взглядом и сказал:

– А ты, я вижу, шутник. Но у меня нет времени на шутки. Так что, если ты пришел, чтобы...

– Вот. – Глеб протянул приказчику серебряную резанку. – Это тебе. Теперь ты знаешь, как дорого я ценю твое время и твои слова.

Приказчик взял резанку, неуверенно на нее посмотрел, затем перевел взгляд на Глеба и заявил:

– Да ты богач.

– Не бедняк, это точно, – отозвался Глеб. – А теперь мы поговорим. Сколько Дивлян у тебя зарабатывал?

– По полмедяка в день. Но работал он лишь по два дня в седмицу.

– Почему так мало?

Горбун усмехнулся:

– «Мало». Я и эти-то два дня кое-как для него выпросил. Он ведь безрукий калека. Кому такой нужен?

Глеб прищурил темные глаза и спросил:

– И как он работал?

– Упорно. Брал мешки да коробы и тащил, куда прикажут. Крепкий был парень, да одной рукой работать несподручно. Бывало, что и в воду коробы ронял.

– Он тут с кем-нибудь дружил?

Приказчик покачал головой:

– Нет. Угрюм был и неразговорчив. С такими никто не дружит.

– Значит, держался особняком?

– Точно, – кивнул Перипята. Он сдвинул косматые, паучьи брови и протянул резанку Глебу. – Держи свое серебро, парень. Сам видишь: мне нечего тебе рассказать.

– Погоди возвращать, – остановил его Глеб. – Лучше напряги память. С мужчинами Дивлян не дружил, это я понял. А как насчет девок? Девка-то у него была?

Приказчик задумчиво наморщил лоб.

– Девка?.. Гм... А ведь ты прав. Была у него девка.

– Кто такая? – быстро спросил Глеб.

– Да у нас в учетном доме работала. Тут же – на пристани.

– И чем она тут занималась?

– Учет грузам вела.

– Это как?

– Просто. Кресты и палки на учетных досках нацарапывала.

– Она сейчас здесь?

Приказчик покачал головой:

– Нет. С утра не вышла на работу. Видать, ушла в загул.

– Стало быть, она гулящая?

Перипята усмехнулся, стрельнув на Глеба паучьими глазками.

– Стало быть, так.

– Гм... И что же, никто не обеспокоился ее отсутствием? Никто за ней не ходил?

– А чего за ней ходить? Нынче времена тяжелые, люди за работу зубами держатся. Не хочет – не надо. Молчан, это наш набольший, еще в полдень ей замену нашел и богам чашу молока в дар отдал. Истомила она его совсем.

– Чем же?

Приказчик ухмыльнулся и объяснил:

– Девка красивая, но шальная и болтливая. Молчан раз пять ее выгнать собирался, да где там. Придет она к нему, посмотрит своими глазищами, проворкует сладким голоском ласковые словечки, у Молчана руки и опускаются. Но теперь все. Даже если назад вернется, место ее уже занято.

– Ясное дело, – кивнул Глеб. – Скажи-ка, ты знаешь, где она живет?

– Под Скуфьей горой.

– Одна?

– С теткой. Если пойдешь к ней, передай, чтобы носа сюда больше не казала. Сунется, своими клешнями нос ей отстригу. Ладно, заболтался я тут с тобой. Резанку-то свою обратно возьмешь?

– Нет. Она твоя.

– Ну, как знаешь.

Приказчик повернулся и зашагал к сходням.

– Эй, Перипята! – окликнул его Глеб. – А зовут-то ее как?

Горбун обернулся.

– Кого?

– Вашу учетчицу.

– Зовут? Да по-разному. Кто Веданой, а кто Веданкой. А есть такие, что Ведушкой. Только смотри, парень, не поведись на ее чары. Удачи!

И снежок снова заскрипел под башмаками горбатого приказчика.

8

На столе, подрагивая, горела свеча. В печи уютно трещали сосновые поленья. В носу у Веданы защекотало. Она чихнула и высморкалась в измятый платок.

– Ох, тетя Ирица, – горестно проговорила она больным голосом, – и худо же мне.

Ведана сидела в постели, подложив под спину подушку и натянув одеяло до пояса. Одета она была в белую рубашку из тонкой ткани, подаренную ей одним из богатых ухажеров.

– Тетка Ирица! – снова окликнула Ведана.

– Чего тебе, деточка, – отозвалась старушка, не отводя глаз от мелькающих в ее морщинистых пальцах вязальных спиц.

– А твой муж, дядька Пакомил, был хороший?

– Да, деточка. Хороший.

– Ты его любила?

– Было время, что любила. А потом привыкла. Да и какая уж любовь в наши-то годы.

Ведана усмехнулась и опять чихнула. Высморкалась в платок и заговорила снова:

– А ты скучаешь по нему?

– По кому? – не поняла старушка.

– По дядьке Пакомилу.

– А то как же. – Тетка Ирица вздохнула и поправила на голове платок. – Много я от него дурного видела, но и хорошее было.

– Сегодня девять дней, как он помер, – сказала Ведана. – А мне одна товарка с пристани говорила, что на девятый день покойники приходят проститься с родными. Только мы их не видим. Как думаешь, правда?

– Кто ж его знает. Может, и приходят. Нам то неведомо.

Ветер за окном усилился. Ведана посмотрела на темное окно и непроизвольно натянула одеяло до подбородка.

– Я бы не хотела, чтобы дядька Пакомил пришел к нам, – тихо сказала она. – Не люблю мертвых.

Тетка Ирица спустила со спиц несколько петель и принялась заново вязать рядок.

– Дядька Пакомил был добрый мужик, – сказала она. – Беспутный, но добрый. Он за всю жизнь никому не сделал зла.

– Это пока он был живой, – возразила Ведана. – Но кто знает, каким он стал после смерти.

Тетка вздохнула.

– Болтаешь ты много, милая, – тихо проговорила она.

– Болтаю? А вот и нет. Да и не был он добрым. Порой так на меня смотрел, что мне не по себе делалось.

– О чем это ты? – не отрывая взгляда от спиц, спросила тетка Ирица.

– О чем, о чем, – проворчала Ведана, нахмурившись. – А то сама не знаешь. Мужики не могут на меня просто так смотреть. Вот и дядька Пакомил не мог.

– Болтаешь ты много, – снова повторила тетка Ирица равнодушным голосом.

– А вот и нет! Один раз, когда пьяный из кружала вернулся, встал у моего окна, постучал камушком и позвал тихим голосом: «Ведана, отомкни мне дверцу».

– А ты чего?

– Я? Да ничего. Сказала ему, чтобы шел спать, а то тебя кликну. Он вздохнул и ушел.

– И все?

– И все.

Тетка Ирица принялась за новый рядок, а Ведана уставилась на темный квадратик окна.

– А если он сейчас смотрит на нас в окно? – сказала она вдруг.

– Кто? – снова не поняла тетка Ирица.

– Да твой муж, дядька Пакомил.

Тетка Ирица оторвала взгляд от вязания и взглянула на окно. На какое-то мгновение ей и впрямь показалось, что чье-то бледное, темноглазое лицо приникло к окошку и тут же снова отпрянуло, растворившись в темных сумерках.

Старуха невольно прочертила в воздухе пальцем маленький охоронный знак.

– Ох, девка, – вздохнула она, – запугала ты меня совсем своей болтовней. Недоброе мерещится. Ты спи. Хорошо поспишь, завтра здоровой проснешься. Спи, а я еще немного подле тебя посижу.

Во дворе на кого-то залаяла собака. И вдруг лай оборвался, и снова наступила тишина.

– Что это там был за шум? – спросила Ведана тревожным голосом.

– Не знаю, – отозвалась старуха. – Брешет пес, а на кого – сам не знает. Ты спи, спи.

Ведана еще немного посидела, думая о своем, потом зевнула и улеглась поудобнее. Ей показалось, что она продремала всего миг, но когда она вновь открыла глаза, тетки Ирицы рядом не было. Вязание ее лежало на комоде.

– Тетка Ирица! – позвала Ведана.

Ответа не последовало. Лишь ветер гудел в оконных щелях. И вдруг что-то тихо цокнуло. Ведана вздрогнула и уставилась на окно.

– Ведана... – позвал чей-то тихий, скрипучий голос.

– Что? – Девка сжала в пальцах край одеяла и испуганно спросила: – Кто это меня зовет?

– Отомкни... – вновь проскрипел голос. – Отомкни мне дверь...

Ведана задрожала и зажмурила глаза.

– Это просто ветер, – хрипло прошептала она. – Матушка обережица, спаси твою непутевую дочку, отведи темный сглаз да дурной навет.

Она открыла глаза и уставилась на окно. Все было тихо и покойно, никаких теней, никаких шорохов. Постепенно Ведана успокоилась.

– Померещится же, – с легкой досадой прошептала она.

За шторкой, отделяющей угол Веданы от горницы, тихонько скрипнула дверь. Ведана улыбнулась и позвала:

– Тетка Ирица, это ты?

Но никто не отозвался. Ведана нахмурилась. Ей снова стало не по себе. Почти не сознавая, что делает, девка протянула руку к комоду и взяла ножик, которым днем лущила орехи.

Вдруг по комнате прошелестел холодный сквозняк, и свеча, горящая на столе, потухла. Комната погрузилась во мрак.

– Тетка Ирица, – дрогнувшим голосом позвала Ведана.

Во мраке колыхнулась занавеска, и чьи-то тихие, почти неслышные шаги зашаркали по полу.

Ведана закричала. Однако с губ ее не сорвалось ни звука, крик рванулся обратно и канул во тьме ее души, словно камень в глубоком, бездонном колодце.

Дрожа всем телом, Ведана протянула руку к столу и нашарила бронзовое огниво, подаренное одним смазливым купчиком. Попыталась выщелкнуть огонь. С первого раза у нее не получилось. Со второго между пластинами пробежала искра, и крохотный пучок сухого сена, воткнутый в щель огнива, полыхнул огнем.

Ведана зажгла свечу и положила огниво на стол. Затем повернулась к шторке, ожидая увидеть перед собой тетку Ирицу, и – окаменела.

Тетка Ирица и впрямь стояла у ее кровати. Голая, простоволосая, бледная, с обвислыми, морщинистыми грудями и испачканным грязью ртом. Все ее тело было покрыто сгустками черной жидковатой грязи, будто она только что выбралась из выгребной ямы.

Но то, что стояло рядом с теткой Ирицей, было во сто крат страшнее. Это был высокий, худой старик, одетый в сермяжный кафтан, сутулый, с бледными губами и недобрым взглядом.

– Дядька Пакомил... – выдохнула Ведана севшим от ужаса голосом.

При звуках своего имени старик вздрогнул, будто вышел из сна, медленно поднял взгляд и уставился на Ведану. Губы его медленно расползлись в улыбке.

– Ведана... – проговорил он странным, сиплым голосом.

Ужас перехватил Ведане горло. Она судорожно махнула ножиком, но мертвец поймал ее запястье и сжал его холодными пальцами. Чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди, Ведана отвернулась, чтобы не видеть мертвеца, но он схватил ее ледяными пальцами за подбородок и стал медленно и неумолимо поворачивать ее голову к себе, чтобы Ведана взглянула в его мертвое, темное лицо.

Черное облако вытекло у него изо рта и, извиваясь, как червь, устремилось к Ведане.

9

Сумерки сгустились. Небо потемнело, а воздух стал синим и словно подернулся полупрозрачной дымкой.

Во дворе ветхой избы, у тлеющего костерка, сидела на бревне баба и грела над огнем руки. Баба была так густо замотана и закутана в тряпки и телогрейки, что понять, толста она или худа, не было никакой возможности. Лица ее тоже было не видать из-за надвинутого на глаза платка. Намотанная на шею тряпка скрывала ее подбородок и нос.

Баба явно замерзла, даже на расстоянии Глеб почувствовал, как дрожит под телогрейками и тряпками ее озябшее тело.

– Эй, мать! – негромко окликнул ее Глеб. – Тут ли Ведана живет?

Баба подняла взгляд на Глеба, оглядела его с ног до головы и ответила старческим, но странным, скрипучим голосом:

– Тут. А ты кто ж будешь? Ухажер?

– Что-то вроде этого, – усмехнулся Глеб. – Дома она сейчас?

– Не знаю. Давно ее не видела. А ты взойди на крыльцо да постучи. Может, и откроет.

Глеб взошел на крыльцо, остановился у двери и прислушался. На душе у него отчего-то было тревожно.

– Чего встал-то? – басовито окликнула баба. – Иди к своей зазнобе, ходок.

Глеб поднял руку для стука, но вдруг замер. Обернулся к старухе и спросил:

– А ты откуда знаешь, что я ходок?

Несколько секунд старуха сидела молча, потом вдруг вскочила с бревна и опрометью бросилась к забору. Мгновение Глеб думал, что делать – кинуться за ней вдогонку или войти в дом.

Этого мгновения странной бабе хватило, чтобы добежать до забора и ловко перемахнуть через него.

Когда Глеб подбежал к забору и выглянул наружу, улица уже была пуста. Глеб нахмурился. Что за странная старуха? Вероятно, переодетый княжий доносчик. Их теперь, поговаривают, в городе больше, чем торговцев.

– Что же тут происходит? – тихо пробормотал Глеб, поежившись от неприятного предчувствия.

Он взглянул на избу. Изба стояла как стояла, света в окнах не было, из трубы тоненькой струйкой вился дымок.

Ладно, черт с ней, с этой старухой.

Взойдя на крыльцо, Глеб переложил берестяной факелок, купленный полчаса назад на торжке, в левую руку, а правой осторожно постучал в дверь. Потом негромко окликнул:

– Ведана!

Никто не отозвался.

Глеб снова постучал – на этот раз громче и снова позвал:

– Ведана, открой! Открой, я от Дивляна!

Но и на этот раз ответа не последовало. Тогда Глеб отошел на шаг от двери и с размаху ударил по ней ногой. Дубовый засов вылетел, и ветхая дверь распахнулась.

Глеб шагнул внутрь избы. В лицо ему тут же пахнуло странным запахом.

– Ведана! – снова окликнул он. – Не бойся! Я пришел, чтобы поговорить о Дивляне!

Ответа не последовало. Глеб достал из кармана зажигалку и запалил факел. Яркий язык пламени осветил крохотные сени. Глеб миновал сени, вошел в горницу и остановился на пороге.

На полу валялась сорванная с веревки занавеска. За занавеской стояла кровать. Ведана лежала на кровати лицом кверху, раскинув руки и ноги. Тело ее, одетое в белую ночную рубашку, высохло так, что напоминало завернутые в желтоватый пергамент кости. Одеяло было откинуто, а подол рубашки задран девке до пояса.

Но страшнее всего было лицо. Щеки запали, нос заострился, а глаза вывалились из орбит. Эти распахнутые глаза смотрели на Глеба с таким невыразимым ужасом, что по спине его пробежала ледяная волна, и он обернулся, опасаясь, что тайный враг – кем бы он ни был – стоит у него за спиной.

Однако сзади никого не было.

Глеб вновь повернулся к девке, поборол приступ тошноты и шагнул к кровати, чтобы разглядеть тело внимательнее. Он хотел зажать нос, но понял, что это не понадобится. Несмотря на ужасный вид, тело Веданы не смердело. От него исходил запах сухих трав, и Глебу этот запах показался странно и жутковато знакомым.

Он склонился над Веданой и осветил ее лицо. Губы девки были вымазаны какой-то черной дрянью, похожей на слизь.

Глеб протянул руку к ее рту и осторожно раздвинул губы. Зубы Веданы покрывал бурый налет, десны почернели и выглядели так, словно обуглились.

Запах сухой травы, исходивший от высохшего тела, вблизи казался еще гуще и насыщенней. И вдруг сердце Глеба судорожно дернулось в груди, а кулаки сжались сами собой – он узнал этот запах. Это был запах Гиблого места.

Немного поразмыслив, Глеб решил осмотреть дом, пока за окном не стемнело. А решив – тут же взялся за дело.

Однако обыск ничего не дал. Переворошив всю избу, Глеб не нашел ни тайников, ни кубышек с серебром.

Перед тем как уйти, Глеб снова подошел к топчану и снова осмотрел иссохшееся тело девушки, старательно обходя взглядом ее вытаращенные, остекленевшие глаза.

Глеб обнаружил, что ногти на ее пальцах сломаны, а некоторые – содраны. Очевидно, она пыталась защитить себя. Чуть пониже левой груди темнел синяк, и Глеб почти не сомневался, что ребро у девушки в этом месте сломано.

Опустив взгляд еще ниже, Глеб содрогнулся. Он понял, что перед тем, как прикончить Ведану, убийца изнасиловал ее. Сероватые, не слишком свежие простыни были испачканы пятнами крови. Кровь была и на бедрах Веданы, а ее промежность была разорвана.

Резкий порыв ветра сотряс окошко. По комнате пробежал сквозняк, и факел в руке Глеба потух.

– Твою мать... – тихо выругался Глеб и полез в карман за зажигалкой.

И вдруг Глеб ясно ощутил, что он в этой комнате не один. Стоило ему это почувствовать, и страх – как приступ паники – тут же ворвался в его душу, подкатил к горлу комом, заставив Глеба шумно и хрипло задышать.

Что-то стремительно и бесшумно надвигалось на него во мраке. Сжав зубы, чтобы унять охватившую тело дрожь, и положившись на свои инстинкты, Глеб выхватил меч и рубанул тьму перед собой.

Меч его с чавканьем воткнулся во что-то мягкое и вязкое. Рукоять меча сильно дернулась и выскользнула у Глеба из пальцев. И тут же кто-то навалился на Глеба и сбил его с ног.

Холодные пальцы сдавили Глебу шею, а лицо его обдало гнилостным старческим дыханием. Глеб пробовал отбиться и вырваться, но все было бесполезно. Пальцы противника все крепче сжимали его шею.

– Нет... – в ужасе прохрипел Глеб. – О, боги... Нет...

Задыхаясь и почти теряя сознание, Глеб зашарил рукой по полу, надеясь найти меч. Пальцы его наткнулись на выпавшую из кармана зажигалку. Глеб схватил зажигалку и судорожным движением выщелкнул пламя.

Язычок огня взвился вверх, озарив комнату тусклым, подрагивающим, рыжеватым светом. И в то же мгновение холодные пальцы выпустили шею Глеба. Скосив глаза, он успел заметить, как темная тень отпрянула от него и быстро переместилась к двери.

Хлопнула входная дверь, по комнате вновь пробежал ледяной сквозняк, заставив Глеба заслонить зажигалку ладонью. Затем все стихло.

Глеб сел на полу и закашлялся, морщась от боли в распухшем горле. Затем взял факел и зажег его. При свете факела он поднял с пола меч и крепко сжал его в руке.

Он не чувствовал досады из-за того, что упустил убийцу, который почти был у него в руках. Он чувствовал облегчение и радость от того, что остался жив.

Взгляд Глеба упал на большое черное пятно на полу, метрах в полутора от него. Приглядевшись, он увидел, что это не просто пятно, а ошметки черной пены. Ошметки эти с тихим чавкающим звуком таяли прямо у него на глазах, стремительно впитываясь в щели между половицами.

Глеб облизнул пересохшие от страха губы и хрипло пробормотал:

– Пора отсюда убираться.

Затем тяжело поднялся на ноги и, держа факел в одной руке, а меч в другой, зашагал к двери, уверенный, что увиденного и испытанного им в этом доме хватит на дюжину кошмарных снов.