Производство пространства

I. 14

Предваряя дальнейшее изложение, можно уже теперь в качестве программы перечислить некоторые импликации и следствия нашего изначального предположения: (социальное) пространство есть (социальный) продукт.

Первая импликация: пространство-природа (физическое) все больше отдаляется. Необратимо. Конечно, оно было и остается общей отправной точкой: истоком, origo социального процесса, быть может, основой любой «оригинальности». Конечно, оно не просто исчезает со сцены. Оно сохраняется как фон картины, как декорация и нечто большее, чем декорация; каждая деталь, каждый природный объект обретает символическую ценность (любое, самое ничтожное животное, дерево, трава и т. д.). Исток и источник, природа, отфильтрованная памятью, подобно детству и непосредственности, сопровождает нас везде и всюду. Кому не хочется ее защитить, спасти? Вернуться к подлинному? Кто хочет ее уничтожить? Никто. И тем не менее все и вся наносят ей вред. Пространство-природа удаляется, превращаясь в горизонт для тех, кто оборачивается назад. Оно ускользает от мысли. Что такое Природа? Как уловить ее облик до вторжения, до вмешательства людей с их орудиями опустошения? Природа, могучий миф, превращается в вымысел, в негативную утопию: отныне она всего лишь сырье, которое обрабатывали производительные силы различных обществ, производя свое пространство. Она, конечно, сопротивляется, ее глубина бесконечна, но она побеждена, она отступает, разрушается…

I. 15

Вторая импликация: каждое общество (а значит, каждый способ производства со всеми вариациями, которые он включает, и отдельными обществами, отражающими это общее понятие) производит некое пространство, свое пространство. Античный полис нельзя понять как некий набор людей и предметов в пространстве; тем более его нельзя помыслить, опираясь на какое-то количество текстов и речей о пространстве, даже если некоторые из них, например «Критий» и «Тимей» Платона или книга А аристотелевской «Метафизики», содержат незаменимые сведения. У полиса была своя пространственная практика; он сформировал свое, то есть присвоенное, пространство. Отсюда – еще одна настоятельная необходимость: изучить это пространство как таковое, его генезис и форму, его время или особые формы времени (ритмы повседневной жизни), его центры и полицентризм (агора, храм, стадион и т. д.).

Мы упомянули греческий полис лишь для того, чтобы наметить путь. В принципе, каждое общество, имеющее собственное пространство, дает нам этот «объект» анализа и общего теоретического осмысления. Каждое общество? Да, поскольку каждый способ производства включает определенные производственные отношения, с существенными вариантами. Здесь не обойтись без трудностей; многие из них проявятся далее. Будут возникать препятствия, провалы, пробелы. Что мы, европейцы, оперирующие западными понятиями, знаем об азиатском способе производства, о его пространстве, его городах, отношениях между городом и деревней? Известны ли нам иероглифы, в которых, судя по всему, изображены и выражены эти отношения?

Вообще говоря, само понятие «социальное пространство» с трудом поддается анализу – в силу своей новизны, в силу сложности той реальности и тех форм, какие оно обозначает.

Социальное пространство содержит – отводя им (более или менее) подходящее место – социальные отношения воспроизводства, то есть биофизиологические отношения между полами и возрастными группами, вместе с особым устройством семьи; а также производственные отношения, то есть разделение труда и его организацию, а значит, иерархию социальных функций. Два этих процесса, производство и воспроизводство, не существуют по отдельности: разделение труда отражается на семье и закрепляется в ней, а устройство семьи, наоборот, пересекается с разделением труда; однако в социальном пространстве эти виды деятельности различаются и «локализуются». Не без проблем!

Точнее говоря, вплоть до эпохи капитализма эти уровни – биологического воспроизводства и социально-экономического производства – пересекаются, охватывая тем самым социальное воспроизводство, воспроизводство общества, сохраняющего себя в череде поколений, несмотря на конфликты, столкновения, борьбу и войны. Пространство играет в этой последовательности решающую роль, и это нам предстоит показать.

С приходом капитализма и особенно «современного» неокапитализма ситуация усложняется. Пересекаются уже три уровня: уровень биологического воспроизводства (семья), уровень воспроизводства рабочей силы (рабочего класса как такового) и уровень воспроизводства социальных производственных отношений, то есть основополагающих отношений капиталистического общества, к которым все сильнее (и успешнее) стремятся и которые навязываются как таковые. Роль пространства в этом трояком устройстве следует изучать особо.

Дополнительная сложность ситуации состоит в том, что пространство включает также определенные репрезентации этого двоякого или троякого взаимодействия социальных отношений (производства и воспроизводства). Оно поддерживает их сосуществование и связность с помощью символических репрезентаций. Оно выставляет их напоказ, перенося – а значит, символически скрывая – в план Природы, то есть действует с ее помощью. Репрезентации отношений воспроизводства состоят в сексуальной символике, символах мужского и женского начала, с добавлением (или без добавления) символики возрастной – молодости или старости. Символизация эта больше скрывает, чем показывает, тем более что эти отношения распадаются на связи прямые, публичные, гласные, а значит, кодированные, и связи тайные, подпольные, подавляемые и тем самым определяющие различные отклонения; в частности, относящиеся не столько к полу как таковому, сколько к сексуальному наслаждению, со всеми его условиями и последствиями.

Итак, пространство содержит все это множество пересечений, для каждого из которых установлено свое место. Что же касается репрезентаций производственных отношений, включающих в себя отношения власти, то они также реализуются в пространстве; пространство содержит их репрезентации в зданиях, памятниках, произведениях искусства. Прямые, то есть зачастую грубые, связи не вполне лишены потаенных, подспудных аспектов; не бывает власти без пособников и без полиции.

Тем самым обозначается триединство, к которому еще не раз будем возвращаться:

а) пространственная практика, включающая в себя производство и воспроизводство, отведенные места и пространственные множества, присущие каждой общественной формации, обеспечивающей последовательность и относительную связность. Применительно к социальному пространству и отношениям каждого члена данного общества со своим пространством эта связность предполагает одновременно определенную компетенцию и определенную перформацию ^[34];

b) репрезентации пространства, связанные с производственными отношениями, с «порядком», который они устанавливают, и тем самым – со знаниями, знаками, кодами, «прямыми» отношениями;

с) пространства репрезентации, предлагающие сложную (кодированную и нет) символику, связанную с потаенной, подпольной стороной общественной жизни, а также с искусством, которое в данном случае можно определить не как код пространства, но как код пространств репрезентации.

I. 16

В реальности социальное пространство «инкорпорирует» социальные акты, акты коллективных и одновременно индивидуальных субъектов, рождающихся и умирающих, бездействующих и деятельных. Для индивидуальных субъектов их собственное пространство живительно и в то же время мертвяще; они развиваются в нем, высказывают себя, сталкиваются с запретами; затем они умирают, обретая могилу в своем же пространстве. Одно лишь понятие социального пространства, еще до всякого познания и во имя его, функционирует как анализатор общества. Упрощенная схема, согласно которой социальные акты и места, пространственные формы и функции точно (точечно) соответствуют друг другу, сразу исчезает. Хотя эта «структурная» (ибо грубая) схема по-прежнему неотвязно присутствует в умах и в науке.

Порождение (производство) освоенного социального пространства, в котором порождающее его общество оформляется, предлагает и репрезентирует себя, хоть и не совпадает с этим пространством, которое является для него в равной мере и могилой, и колыбелью, – дело не одного дня. Это процесс. Необходимо (это слово указывает на именно на потребность, которую нужно эксплицировать), чтобы практическая дееспособность этого общества и его высшие власти располагали своими особыми локусами: местами для религии и для политики. В докапиталистических обществах (относящихся к ведению не политической экономии, а скорее антропологии, этнологии, социологии) необходимы локусы, где свершаются половые союзы и символические убийства, где вновь и вновь действует принцип плодородия (Мать), где убивают отцов, вождей, царей, жрецов, а иногда даже богов. Так что пространство оказывается одновременно и сакральным, и очищенным от благотворных и злокозненных сил, – сохраняя от них то, чем они способствуют продолжению социального начала, и изгоняя то, что делает их слишком опасными.

Пространство – природное и в то же время социальное, практическое и символическое – должно являть себя населенным (означающим и означаемым) некоей высшей «реальностью», например Светом (солнечным, лунным, звездным), который противостоит тьме, ночи, а значит, смерти; свет отождествляется с Истиной, с жизнью, а значит, с мыслью и знанием, а также, неявно и опосредованно, с существующей властью. Что прослеживается в мифологических рассказах как на Западе, так и на Востоке, но актуализуется только в (религиозно-политическом) пространстве и через него. Как и любая социальная практика, практика пространственная сначала переживается и лишь затем осмысляется; однако умозрительный примат осмысления над переживанием вместе с жизнью изгоняет и практику; он плохо отвечает «бессознательному» переживанию как таковому.

Необходимо также отказаться от представления о семье (долгое время весьма обширной, хотя и ограниченной) как о едином центре (один семейный очаг) социальной практики, ибо это повлекло бы за собой распад общества, – но одновременно сохранить и поддерживать его как «основу» прямых и личных отношений, связанных с природой, землей, продолжением рода, а значит, с воспроизводством.

Необходимо, наконец, чтобы смерть была одновременно и обозначена, и отброшена: также «локализована», но уровнем ниже или выше присвоенного пространства, отправлена в бесконечность, чтобы освободить (очистить) то конечное, где разворачивается социальная практика, где царит Закон, создавший это пространство. Социальное пространство – это пространство общества. Человек жив не только словами; каждый «субъект» располагается в пространстве, где он ориентируется или теряется, которым наслаждается или которое изменяет. Как ни парадоксально, чтобы получить в него допуск, человек (ребенок, подросток), уже находящийся в нем, должен пройти испытания, что ведет к появлению внутри социального пространства особых пространств, таких как места инициации. Скорее всего, все сакральные/проклятые места, места присутствия/отсутствия богов и их смерти, скрытых сил и их экзорцизма, – это места особые, закрытые. Так что в абсолютном пространстве нет места абсолютному (это было бы не-пространство). Что напоминает странное устройство религиозно-политического пространства – совокупности изолированных, закрытых, а значит, таинственных локусов.

У магии и колдовства также есть собственные пространства, противостоящие пространству религиозно-политическому, но и предполагающие его: это тоже изолированные, закрытые пространства, скорее проклятые, нежели благословенные и благотворные. Тогда как некоторые игровые пространства, также фиксированные (закрепленные за сакральными танцами, музыкой и пр.), всегда подавались скорее как благотворные, чем проклятые и злокозненные.

Возможно, главной опорой социального пространства является запретное: умолчание в коммуникациях между членами общества, разрыв между ними, телесный и духовный, затрудненность обмена, разъединение их самых непосредственных связей (связей ребенка с матерью) и самой их телесности – с последующим (всегда неполноценным) восстановлением этих связей в некоей «среде», серии локусов, чьи особенности определяются запретами и предписаниями.

Продолжая в том же духе, можно даже объяснять социальное пространство через двойной запрет: правило, в силу которого ребенок (мужского пола) должен быть удален от матери, поскольку инцест запрещен, и правило, разлучающее его с собственным телом, поскольку язык, формируя сознание, расформировывает его непосредственную телесную целостность; поскольку ребенок (мальчик) переживает символическую кастрацию и его собственный фаллос объективируется, превращаясь во внеположную ему реальность. В силу этого Мать, ее пол, ее кровь отбрасываются в сферу проклятого/сакрального, а тем самым сексуальное наслаждение становится интригующим и недоступным.

Этот тезис^[35] предполагает логическую, эпистемологическую, антропологическую первичность языка по отношению к пространству. Одновременно оказывается, что у истоков общества стоят запреты (среди прочих – запрет на инцест), а не производственная деятельность. Его сторонники без лишних споров принимают объективное, нейтральное, пустое пространство и порождают одно лишь пространство слова (и письма). Как мы увидим, такие пресуппозиции не работают, ибо не учитывают социальной пространственной практики – разве что в воображаемом, образцовом обществе, идеальном его типе, который эта идеология создает и дерзко отождествляет со всеми «реальными» обществами. Однако существование в пространстве фаллической вертикали (восходящей к далеким временам, но имеющей некоторую тенденцию к усилению) требует истолкования. То же относится и к общепризнанному факту, что стена, ограда, фасад здания очерчивают одновременно сценическое (где нечто происходит) и обсценное начало, то, что не может и не должно происходить в этом пространстве, – недопустимое, злокозненное, запретное, обладающее своим скрытым пространством, по ту или эту сторону границы. Если все объяснять с помощью психоанализа и бессознательного, мы придем к недопустимому редукционизму и догматизму; то же относится и к переоценке «структурного». Тем не менее и структуры, и «бессознательное» существуют, и неведомое для сознания помогло бы уяснить истинное место такого исследования. Если, например, выяснится, что всякое общество и особенно город имеют свою подспудную, отторгаемую жизнь, а значит, «бессознательное», угасающий интерес к психоанализу вспыхнет вновь.

I. 17

Описание еще одной импликации выдвинутой нами гипотезы потребует еще больше усилий. Если пространство есть продукт, то познание воспроизведет его производство, то есть опишет его. Формула, согласно которой научный интерес и «объект» смещаются от предметов в пространстве к производству самого пространства, нуждается в еще более подробных объяснениях. Частичные продукты, локализованные в пространстве, то есть, с одной стороны, предметы, а с другой – рассуждения о пространстве, отныне суть лишь признаки и свидетельства этого процесса производства (который включает различные процессы означивания, но не сводится к ним). То есть важно уже не пространство того или сего, но пространство как целое или глобальное, которое следует не просто анализировать (что чревато бесконечными фрагментациями и членениями, вытекающими из аналитического замысла), но и порождать с помощью теоретического познания и в его рамках. Теория через цепь концептов воспроизводит, в самом сильном смысле – изнутри, а не только извне (описательно) – процесс порождения в целом, бесконечно переходя от прошлого к настоящему (и обратно). Действительно, история и ее последствия, «диахрония», этимология тех или иных локусов, то есть все, что там происходило, меняя местность, – все это вписывается в пространство. Прошлое оставило на нем свои следы, надписи – письмо времени. Но это пространство существует по-прежнему, как и в давние времена, оно дано нам как современное целое, со всеми своими действующими связями и сочленениями. То есть производство и продукт суть две нераздельных стороны одного целого, а не две отдельные репрезентации.

Одно замечание: в ту или иную эпоху, в том или ином обществе – древне-рабовладельческом, средневеково-феодальном и т. п. – активные группы не «производили» свое пространство так, как «производят» сосуд, предмет мебели, дом, фруктовое дерево. Тогда как же они действовали? Этот весьма насущный вопрос распространяется на все рассматриваемые «поля». Действительно, даже неокапитализм или управляемый капитализм, даже планировщики и программисты-технократы, производя пространство, не знают целиком и полностью все причины, следствия, посылки и импликации этого процесса.

Ответить или попытаться ответить на этот вопрос могут специалисты по некоторым «дисциплинам». Так, эколог будет отталкиваться от природных экосистем; он покажет, как деятельность человеческих групп нарушает равновесие этих экосистем и как это равновесие в большинстве случаев восстанавливается в «до-технических» или «архео-технических» обществах; затем он рассмотрит отношения города и деревни, потрясения, привнесенные городом, возможность или невозможность нового равновесия. Тем самым он прояснит и даже объяснит со своей точки зрения генезис современного социального пространства. Историки будут действовать иначе, в зависимости от своих методов и направлений; одни, те, кто изучает событийный ряд, составят хронологическую таблицу решений, касающихся отношений населенных пунктов с их территорией, возведения памятников; другие реконструируют подъем и упадок институций, обусловивших появление этих зданий; третьи будут изучать с экономической точки зрения связи между поселениями и территориями, между отдельными городами, государствами и городами и т. д.

Прежде чем двигаться дальше, напомним еще раз понятия, которые мы наметили и будем разрабатывать подробнее.

а) Пространственная практика любого общества порождает свое пространство; она полагает и предполагает его в диалектическом взаимодействии: медленно, но верно производит его, господствует над ним и присваивает его себе. Анализ выявляет пространственную практику общества при дешифровке его пространства.

Что такое пространственная практика при неокапитализме? Она тесно связывает в воспринимаемом пространстве повседневную реальность (времяпрепровождение) и реальность городскую (маршруты и сети, соединяющие места работы, «частной» жизни и досуга). Это необычная связь, поскольку она включает в себя жесткое разграничение локусов, которые она соединяет. Пространственную компетенцию и перформацию, отличающую каждого члена этого общества, можно оценить лишь эмпирическим путем. «Современная» пространственная практика определяется, таким образом, повседневной жизнью обитателя социального жилья в пригороде: это крайний и показательный случай; однако это не значит, что можно обойти стороной автомобильные трассы и политику воздушных сообщений. Пространственная практика должна обладать известной связностью, которая не обязательно означает когерентность (выработанную умственным путем, то есть рассчитанную и логичную).

b) Репрезентации пространства, иначе говоря, пространство задуманное, пространство ученых, планировщиков, урбанистов, «кроящих» и «организующих» технократов, некоторых художников, близких к научным кругам и отождествляющих переживание и восприятие с замыслом (продолжением чего служат ученые рассуждения о числах – золотом сечении, модулях и «канонах»). Это пространство, господствующее в данном обществе (способе производства). Концепции пространства тяготеют (с рядом оговорок, на которых следует остановиться подробнее) к системе вербальных, то есть разработанных интеллектом знаков.

с) Пространства репрезентации, то есть пространство, переживаемое через сопутствующие ему образы и символы, иными словами, пространство «жителей», «пользователей», а также отдельных художников и, быть может, тех, кто описывает, полагая, что только описывает, – писателей, философов. Это пространство подчиненное, то есть претерпеваемое, пространство, которое пытается изменить и присвоить себе воображение. Оно покрывает собой физическое пространство, используя его объекты в качестве символов. Тем самым эти пространства репрезентации тяготеют (с теми же оговорками, что и в предыдущем случае) к более или менее когерентным системам невербальных символов и знаков.

В силу (относительной) автономии пространства как «реальности», возникшей в результате длительного процесса – особенно при капитализме и неокапитализме (управляемом), – возникают новые противоречия. На пространственных противоречиях мы остановимся ниже. Пока же обозначим диалектическую взаимосвязь между членами триады: восприятие, осмысление, переживание.

Триада: три члена, а не два. Двучленное отношение сводится к оппозиции, контрасту, противоречию; оно определяется характерным эффектом: эффектом эха, отражения, зеркала. Философия положила много труда, чтобы преодолеть двучленные отношения – субъекта и объекта, res cogitans и res extensa у Декарта, Я и Не-я у кантианцев, посткантианцев, неокантианцев. Такая «бинарность» не имеет ничего общего с манихейскими теориями ожесточенной борьбы двух космических сил; превратившись в ментальную конструкцию, она изгоняет из жизни, мышления, общества (из материального, ментального, социального, из пережитого, воспринятого, осмысленного) всякую живую деятельность. Благодаря титаническим трудам Гегеля и Маркса философия вернулась к так называемым «релевантным» оппозициям, увлекая за собой некоторые специальные науки (или увлекаемая ими) и определяя интеллигибельное через оппозиции и системы оппозиций под предлогом прозрачности. Подобная система не может быть материальной, у нее не будет остатка; эта совершенная система являет себя умственному взору как рациональная и очевидная. Парадигма обладает волшебным свойством – преображать неясное в прозрачное, перемещать «объект» из темноты на свет, не деформируя его, одной лишь силой формулировки. Одним словом, расшифровывать. Знание с поразительным неразумием обслуживает власть, уничтожая любое сопротивление, любую тень и ее «бытие».

Чтобы понять социальное пространство в этих трех моментах, можно обратиться к телу. Тем более что отношения с пространством данного «субъекта», члена той или иной группы или общества, предполагают его отношения с собственным телом, и наоборот. Социальная практика, если рассматривать ее в целом, предполагает использование тела – рук, всех остальных членов и органов чувств, трудовых жестов и жестов, относящихся к внерабочей деятельности. Это – воспринимаемое (практическая основа восприятия внешнего мира, в психологическом смысле). Что касается репрезентаций тела, то они обусловлены научными достижениями, распространяемыми с примесью идеологии: это анатомия, физиология, болезни и лекарства, связь человеческого тела с природой, окрестностями и «средой». Со своей стороны, телесное переживание становится в высшей степени сложным и странным, ибо на него в виде иллюзии непосредственности влияет «культура» – различная символика и долгая иудеохристианская традиция, ряд аспектов которой раскрывает психоанализ. Переживаемое «сердце» (вплоть до недомоганий и болезней) странным образом отличается от сердца мыслимого и воспринимаемого. Тем более – пол. Локализации весьма затруднены, и переживаемое тело под давлением морали превращается в странное тело без органов – тело-кару, тело-кастрата.

Триада «восприятие – осмысление – переживание» (в терминах пространства: пространственная практика – репрезентация пространства – пространства репрезентации) лишается своего значения, если придать ей статус абстрактной «модели». Либо она отражает нечто конкретное (но не «непосредственное»), либо же имеет только ограниченное значение – как один из многих возможных идеологических медиаторов.

То, что переживание, осмысление и восприятие смыкаются и «субъект», член той или иной социальной группы, может переходить от одного к другому, не рискуя запутаться, – неоспоримый факт. Образуют ли они когерентное целое? Возможно – при благоприятных условиях. В таком случае, вероятно, должен существовать некий общий язык, консенсус, код. Можно предположить, что у западного города, от эпохи итальянского Возрождения до XIX века, такой язык был. Здесь доминировала репрезентация пространства, подчиняя себе пространство репрезентации (религиозного происхождения), сведенное к символическим образам небес и ада, дьявола и ангелов. Тосканские художники, архитекторы, теоретики разработали особую репрезентацию пространства – перспективу, исходя из социальной практики, которая, в свою очередь, как мы увидим, явилась результатом исторического поворота, изменившего отношения города и деревни. При этом в обыденном сознании, более или менее обреченном на немоту, сохранялось в почти неизменном виде пространство репрезентации, унаследованное от этрусков, несмотря на века римского и христианского владычества. Линия горизонта, уходящие вдаль и пересекающиеся в «бесконечности» параллели определяли интеллектуальную и одновременно визуальную репрезентацию, что приводило к первичности взгляда в рамках, так сказать, «логики визуализации». Эта репрезентация, вырабатывавшаяся веками, получила воплощение в архитектурной и урбанистической практике – перспективах, коде.

Чтобы довести до конца наше исследование и, по мере возможности, доказать получившуюся теорию, следует обобщить предложенные разграничения, распространив их на все общества, на все эпохи, на все «способы производства». Здесь мы ограничимся лишь несколькими аргументами, не надеясь осуществить эту задачу в полной мере. Репрезентации пространства проникнуты знанием (смесью познания и идеологии), всегда относительным и меняющимся. Следовательно, они объективны, но могут быть пересмотрены. Истинны они или ложны? Не всегда у этого вопроса есть определенный смысл. Перспектива – истинна или ложна? Репрезентации пространства, безусловно, абстрактны, но они входят в социально-политическую практику, поскольку сложившиеся отношения между предметами и людьми в репрезентируемом пространстве подчинены логике. Рано или поздно эта логика разрушает их, ибо они не когерентны. Пространства репрезентации, скорее переживаемые, чем осмысляемые, никогда не ограничены ни когерентностью, ни связностью. Они проникнуты воображаемым и символикой и уходят корнями в историю – историю целого народа и каждого отдельного человека, принадлежащего к этому народу. Этнографы, антропологи, психоаналитики, изучая эти пространства репрезентации (иногда сознательно, иногда нет), чаще всего забывают сопоставить их с репрезентациями пространства, которые сосуществуют, согласуются, взаимодействуют с ними, и еще чаще пренебрегают пространственной практикой. Ученые без труда распознают в них то, что их интересует: детские воспоминания, сновидения, образы и символы матки (отверстия, коридоры, лабиринты). Пространство репрезентации переживается, высказывает себя; у него есть ядро или эмоциональный центр – Эго, постель, комната, квартира или дом; площадь, церковь, кладбище. Оно включает локусы страсти и действия, локусы пережитых ситуаций, а значит, сопряжено со временем. Тем самым оно может получать различные качественные характеристики: направленное, ситуационное, реляционное, потому что по сути своей оно является качественным, текучим, динамичным.

Если обобщить это различие, оно потребует пересмотра истории. Необходимо будет изучить не только историю пространства, но и историю репрезентаций, а также историю их связей друг с другом, с практикой, с идеологией. Подобная история будет включать в себя генезис этих пространств, а главное – их сопряжений, искажений, перемещений, взаимных пересечений и связей с пространственной практикой обществ (способов производства).

Можно предположить, что репрезентации пространства имеют практическое значение, что они проникают в пространственные текстуры, отмеченные печатью продуктивных знаний и идеологий, и изменяют их. Следовательно, репрезентации пространства весьма важны и оказывают особое влияние на производство пространства. Каким образом? Через строительство, то есть через архитектуру, понимаемую не как возведение данного конкретного жилого здания, дворца, памятника, но как проект, вписанный в пространственный контекст и текстуру, – что предполагает «репрезентации», не теряющиеся в символике или воображаемом.

Пространства репрезентации, напротив, не производят ничего, кроме символических произведений – зачастую единичных, но иногда дающих начало целому «эстетическому» направлению. Однако по прошествии некоторого времени это «эстетическое» направление истощается, породив ряд экспрессивных форм и экскурсов в воображаемое.

Подобным разграничением нужно пользоваться с большой осторожностью. Оно сразу влечет за собой дробность, тогда как следует, напротив, восстановить производительное целое. К тому же нельзя заранее с уверенностью сказать, что оно поддается обобщению. Существует ли различие между репрезентациями пространства и пространствами репрезентации на Востоке (в Китае)? Весьма сомнительно. Возможно, напротив, что восточные иероглифы содержат некое неделимое единство представления о миропорядке (пространство-время) и понимания конкретного (практического и социального) пространства-времени, внутри которого выстраиваются символы, создаются произведения искусства, возводятся здания, храмы и дворцы. Ниже мы еще вернемся к этому вопросу; впрочем, ответа на него мы дать не можем за неимением точных знаний о Востоке. Зато мы попытаемся показать генезис этого разграничения, его значение и смысл на Западе, в западной практике, начиная с Греции и Рима. Впрочем, нельзя с уверенностью сказать, что разграничение это сохранилось неизменным вплоть до наших дней и что никогда не возникала обратная ситуация (например, производительность пространств репрезентации).

У некоторых народов (к примеру, обитателей перуанских Анд эпохи чавинской культуры) существовала репрезентация пространства, о которой свидетельствуют планы храмов и дворцов^[36], и пространство репрезентации, отразившееся в произведениях искусства, графике, тканях и т. д. Как соотносились эти два аспекта одной эпохи? Сегодня наука изо всех сил старается восстановить теоретическим путем некое соединение, нисколько не похожее на приложение к «реальности» знаний прошлого. Поэтому осуществить эту реконструкцию крайне трудно: символы, которые мы чувствуем и предчувствуем, ускользают от нашего абстрактного, бестелесного, вневременного знания – изощренного, эффективного, но «нереального» применительно к некоторым «реальностям». Что было в промежутке, в зазоре между репрезентациями пространства и пространством репрезентации? Культура? Конечно, но это слово обладает обманчивой полнотой. Работа искусства? Безусловно, но чья и каким образом? Воображение? Возможно, но почему и для кого?