Смерть волкам. Книга 2

Глава вторая
Возвращение старых знакомых

1

Весна Лесистых гор была суровой и поздней. В тёмных низинах, под низко стелющимися ветвями елей снег долго не таял, только становился чёрным и твёрдым. Зато с вершин он быстро исчезал, стекая вниз ручьями, и сквозь потускневший за зиму осенний ковёр пробивались подснежники и мать-и-мачеха. За ними вырастала трава, в которой вскоре начинали поблёскивать желтые звёздочки первоцвета и синие – подлески. Весна долго разжигалась, но ярко горела, и в середине мая вся местная природа, такая мрачная и печальная, наконец окончательно стряхивала с себя тёмные ткани. Лес из зеленовато-бурого становился светло-изумрудным, и дикие яблони, вишни, черёмухи казались островками жемчужной пены в этом зелёном море. Они красовались по три недели и облетали, чтобы дать очередь показать себя шиповнику и первым лилиям. Лес наполнялся птичьими криками, и в одну прекрасную ароматную ночь молодые оборотни просыпались от первой песни соловья.

А потом начиналось лето, щедрое на ливни и солнечный свет. Если собирались тучи, то дождь начинался практически сразу – да какой дождь! Ливень, настоящий ливень, не косой, как внизу, нет – отвесный, как водопад. Казалось, что вода не несётся к земле каплями, а льётся струями. Росы выпадали такие сильные, что по утрам трава буквально сверкала под солнцем, а земля была влажной, как от дождя. Поляны зарастали такой высокой травой, что если в неё забредал олень, видны были лишь кончики его рогов. В разгар лета по поляне можно было ходить с непокрытой головой – стебли трав смыкались сверху, осыпая плечи и голову идущего жёлтой пыльцой. Белые ароматные цветы, похожие на зонты, пурпурный иван-чай, дикие ромашки и васильки, тысячелистник самых разных оттенков – от белого, как морская пена, до густо-бордового, как переспелые вишни, алые степные тюльпаны, золотые лютики, лиловые колокольчики, клевер – скромный белый и горделивый красный… сотни цветов и ароматов, особенно сильных после обильного дождя. У речек и озёр, недавно бешено ревущих, а теперь приветливо звенящих, свои цветы – скромные лиловые лилии и золотистые купавки, клейкие пышные рододендроны и маленькие голубые орхидеи, в тёмных прохладных заводях – водяные кувшинки. Под тенью пихт и кедров кудрявятся папоротник и крапива, узкие лесные тропки тонут в зарослях смородины, рябины, шиповника – шагнёшь в сторону, и запутаешься в их колючих ветвях, потеряешься в паутине листьев. День и ночь сменяли друг друга быстро, без всякой подготовки. Темнота наступала сразу после горячего заката и исчезала с первыми лучами солнца. В первое же лето в Лесистых Горах ребята забыли, что такое сумерки.

Лето не задерживалось надолго – оно уходило в августе, оставляя за собой жёлтые пряди в зелёных косах берёз. Осень приносила с собой мягкое тепло днём и жгучую прохладу ночью. В залитых солнцем лещинах созревали орехи, во мху проклёвывались грибы, птицы тоскующе глядели на небо, олени бродили по мрачнеющим лесам, как горделивые и печальные призраки, волки выли ночами, журавли снимались с болот. Потом начинались дожди, шум которых сливался с шумом рек, и реки гудели и разбухали, и несли с собой сломанные ветки и опавшие листья. К утру лужицы замерзали, ветки деревьев блестели уже не от влаги, а ото льда, ягоды рябины хрустели на зубах, ноги тонули в тяжёлом и густом слое опавших листьев. В конце октября с севера, из Туманных скал, надвигались тяжёлые снежные тучи, и горы, уставшие от грязи и сырости, укутывались в белые одеяла, под которыми засыпали до следующего марта. Зимой с севера наползал туман. Наползал в буквальном смысле, двигаясь быстро и осознанно, как живое существо. Веглао и Октай наблюдали это зрелище с вершины одной из высоких скал, на которую взобраться было несложно – камни, торчащие из склона тут и там, превосходно заменяли ступеньки. Честно говоря, смотреть на то, как туман просачивается между горами, как вода меж пальцев, было жутковато. Однажды эта мгла не рассеивалась целых пять дней, что удивило и немного испугало ребят. Потом от грифонов они узнали, что севернее туман стоит всю зиму, а в Туманных Скалах не исчезает вообще никогда.

Жизнь юных оборотней тянулась спокойно, медленно и тихо – то есть именно так, как они когда-то и мечтали, дрожа от холода в своём блиндаже неподалёку от Станситри. Здесь, в Лесистых Горах, они нашли то, что искали – спокойствие, свободу, вдоволь пищи и чистую воду. Если их когда-то и объявляли в розыск, это потеряло смысл после того, как Кривой Коготь разгромил ликантрозорий №14, а в горах они умели не попадаться на глаза особенно смелым охотникам из Подгорья, которые забирались слишком далеко. Весь мир забыл о них, и ребят могли схватить только в том случае, если бы они пришли в полицию сами – чего они, разумеется, делать не собирались.

Мало-помалу те испуганные и решительные маленькие оборотни, сбежавшие из ликантрозория, остались в прошлом, хотя совсем не были забыты. Тогда они и представить себе не могли, какими сделает их жизнь в Лесистых горах. Из книг Веглао и Октай вычитали, что древние племена верили в то, что, съев какое-то животное, можно обрести его силу, смелость, зоркость, выносливость – всё то, чем славится этот зверь. Похоже, это действительно было правдой – мало-помалу они научились бегать так же быстро, как олени и зайцы, плавать в ледяной воде горных рек легко и проворно, как серебристые форели и лососи, сражаться отважно и яростно, как кабаны, подстерегать добычу спокойно, как медведи, и преследовать её стремительно и настойчиво, как волки и камышовые коты. Они учились терпеть боль и лечить раны. Дрались преимущественно друг с другом, и Веглао всегда ужасно злилась, когда Октай ей поддавался. Они делали тетивы для луков из оленьих жил и вырезали наконечники для дротиков и стрел из костей и оленьих рогов; они научились выделывать кожу и шить из неё кое-какие вещички; они мылись «цыганским мылом», которое находили в заросших тиной заводях, и делали миски из глины; они ложились спать на траву и засыпали так же крепко и быстро, как в постелях своих детских комнат. Они любовались рассветами, взбирались на скалы, собирали цветы, вместе убивали и свежевали добычу, вместе собирали хворост, таскали из дупел дикий мёд, приносили друг для друга орешки в карманах. Это была жизнь, о которой отчаянно мечтали их ровесники, сидя в душных классах (если им повезло) или в холодных камерах ликантрозория (если им повезло всего один раз – спастись от оборотня). Изредка они спускались вниз, в Тенве или в другие городки – например, Палетшетри (до него нужно было идти дольше, но он был крупнее, чем Тенве, а потому на них там обращали меньше внимания). На свалках возле городков можно было отыскать неплохую одёжку, которая чаще всего выбрасывалась просто потому, что вышла из моды или обзавелась несмываемым пятном. А на это юным бродягам было наплевать – главное, чтобы рубашки и брюки по швам не расползались и хоть как-то защищали от холода, дождя или жары. Там также можно было найти ношеные ботинки или собрать неплохой урожай шнурков, пуговиц, проволоки, верёвок. Реже удавалось найти что-нибудь по-настоящему ценное, например, нож. Конечно, одного мусорного промысла было не всегда достаточно. Временами, когда становилось слишком туго или хотелось поглядеть на людей, ребята немного подрабатывали: собирали бутылки, устраивались на несколько дней мести улицы, мыть витрины магазинов, расклеивать объявления, сгребать опавшие листья или обрубать сухие ветки деревьев в парках. На небольшие деньги, получаемые за работу, оборотни покупали всякие необходимые мелочи: спички, иголки, нитки, свечи, соль, иногда – хлеб. Бывали и более крупные траты. На первый свой Новый Год в Лесистых горах ребята подарили друг другу алюминиевые кружки. Когда Октаю исполнилось четырнадцать, Веглао принесла ему из города пачку сахара, а он подарил ей на шестнадцатилетие упаковку настоящего чёрного чая с васильком. А ещё они таскали со свалок старые газеты и покалеченные книжки, чтобы не так было скучно зимой, когда снаружи вьюга и темнота, а внутри пещеры тепло, тихо и полным-полно сушёных грибов, ягод, рыбы и мяса. Книги они читали и перечитывали, а газеты, просмотрев, без всякого зазрения совести сжигали.

Они обычно ходили в города поодиночке, и не дольше, чем на неделю. Плюс три дня на дорогу туда и три – обратно. Эти тринадцать дней выкраивались специально так, чтобы подальше от полнолуния: превратишься в городе – не ровен час, укусишь или убьёшь кого-нибудь. Ребята уславливались, что, если тот, кто в городе, задержится хотя бы на сутки, то тот, кто оставался в горах, должен будет отправляться на поиски. Нарушен регламент был лишь один раз, когда Октай снова схватил простуду и провёл в Тенве лишние сутки, отлёживаясь и отогреваясь.

Однажды летом, когда ей было пятнадцать, Веглао отправилась на охоту. Выбравшись из леса на широкую поляну, в центре которой на небольшом холме рос старый кедр, она остановилась и откинула со лба выбившуюся из косы прядку волос. Со стороны она выглядела так, что никто из прежних знакомых не узнал бы её: рубашка с коротко обрезанными рукавами (было достаточно жарко), обнажавшими крепкие загорелые руки, покрытые белыми шрамами; брюки, оставшиеся ещё со времён ликантрозория, оборванные снизу и подвязанные под коленями тонкими полосками кожи; плетёная лёгкая обувь из кожи и коры. На поясе у неё висел нож, а в руке она держала самодельное копьё с наконечником из остро наточенного обломка кости.

Выйдя на поляну, Веглао сразу почуяла сильный запах крови и сырого мяса, а потом услышала хруст и урчание – совсем близко обедал какой-то хищник. Она взяла копьё обеими руками и покрепче его сжала. Отнимать добычу у дикого зверя – себе дороже. Веглао осторожно, стараясь не шуметь, отступила было назад в лес, но тут увидела, что на траве кое-где разбросаны перья, слишком большие для куропатки или даже глухаря. Веглао подошла к ближайшему пятну тёплой, свежей крови и подняла запачкавшееся в ней перо. Перо было коричневым с зелёными и золотыми полосками. Только у грифонов, и далеко не у каждого из них, были такие перья.

Как-то Бирлюс принёс Октая и Веглао на вершину одной из грифоньих скал, той самой, на которой состоялось их первая встреча с Варгалой. К тому времени грифоны уже привыкли к ребятам, и теперь никто из них, кружащих вокруг, громко кричащих и борющихся за свободные места, не обращал на молодых оборотней никакого внимания. Те могли спокойно наблюдать за ними, поражаясь мысленно, до чего же все они непохожи друг на друга. Здесь были большие грифоны, более крупные, чем лошадь, и малые, со средних размеров собаку. Тёмные и светлые, полосатые и пятнистые. Тела одних были покрыты густой шерстью, других – обтянуты плотной кожей, третьих – блестели гладкой чешуёй. С голыми шеями грифов, с массивными клювами орлов, с удлинёнными головами ягнятников, с жёлтыми, карими, зелёными, чёрными глазами. С пернатыми, как у птиц, или мембранными, как у летучих мышей, крыльями. Грифоны кожистые, чепрачные, белые, рыжие, тигровые, зелёные.

– Как же вас много! – сказал Октай.

– Нет! – каркнул Бирлюс, и в его скрипучем голосе звучала невероятная печаль. – Нет, сейчас мало. Давно – много. Сейчас – мало. Все здесь!

– Все грифоны здесь? – изумился Октай. – Больше их нигде нет?

Бирлюс фыркнул, как лошадь, и сердито затряс головой:

– Нет! Мы есть! Тут есть, там есть! Полночь, полдень, закат, восход!

– Значит, во всех сторонах света есть грифоны?

– Да! Таркес – смотри! Полночь – Таркес! – Бирлюс махнул крылом на крупного, коренастого грифона Таркеса с огромными мембранными крыльями и бурой пушистой шкурой. – Ненсере – восход! – Друзья посмотрели на грифониху Ненсере, маленькую, с длинной шеей, с поджарым телом, покрытым коротенькой шёрсткой апельсинного цвета.

– Такие, как Таркес, живут на севере, а такие, как Ненсере, на востоке? – уточнила Веглао. – Но сейчас они здесь?

– Да! – ответил Бирлюс радостно: он всегда радовался, когда ребята его понимали. Так он объяснил им, что когда-то грифоньих стай, подобных этой, было великое множество, но таких разношёрстных не существовало. В каждой жил какой-то один вид. Но мало-помалу их вытесняли люди и звери, и грифоны начали вымирать. Чтоб не погибнуть, остатки видов объединились в большие стаи. Это был закат могущества грифонов – закат пёстрый, шумный и невероятно красивый.

Держа в руке красивое перо, Веглао вспомнила эту историю. Вспомнила она и другое: когда последний раз она разговаривала с Бирлюсом, тот туманно обмолвился о том, что у грифонов стали пропадать детёныши. Собственно, на тот момент никто из грифонов, кроме Бирлюса, с ними не общался. Если ребятам случалось встречать грифона, он сердито щерился и угрожающе шипел на них, а некоторые ещё и гневно кричали и хлопали крыльями. В таких случаях помогало только одно: спокойствие. Ни в коем случае нельзя было ни убегать, ни демонстрировать враждебность в ответ: дело могло кончиться плохо. Проходил месяц за месяцем, одно полнолуние следовало за другим, и ни разу ни один грифон не пострадал. Постепенно грифоны смягчились. Ребята вздохнули с облегчением: их не выгонят. Идти дальше на север, к Туманным Скалам, где грифонов не было, они не хотели. Но сейчас, когда бесследно пропали несколько маленьких грифонов, грифоны понемногу снова начали косо глядеть на оборотней. Над головами Веглао и Октая опять начали сгущаться тучи.

От холма послышался глухой рык. Веглао подняла голову. Из расщелины в зелёной траве на склоне бугра, которую она вначале не заметила, вышел пещерный лев. До этого Веглао думала, что эти звери давно вымерли. Но вот он, стоит перед ней, совсем как картинка из учебника биологии – тёмно-песочная шкура, чёрная спутанная грива, два жёлтых глаза злобно глядят со слишком длинной для обычного льва морды, красной и блестящей от крови. Лев переступил с лапы на лапу – они были крепкие и сильные, под гладкой шкурой были видны тугие мускулы. Он тихо зарычал, глядя на Веглао, а его хвост два раза метнулся в стороны, ударив кисточкой по бокам.

Он сорвался с места и помчался на неё. Веглао упала на землю и откатилась в сторону, потом вскочила и повернулась к нему, крепко сжимая копьё. Лев развернулся и снова кинулся на неё. Когти, секунду назад вонзившиеся в землю, вырвали из неё комочки дёрна. Веглао выставила копьё вперёд, и оно вонзилось в плечо, прикрытое гривой. Лев закричал, как кот, которому прищемили хвост, и никогда Веглао не слышала более страшного мяуканья. Он подался назад, и одновременно Веглао с силой дёрнула копьё. Слишком сильный рывок кончился плохо: наконечник застрял в теле льва, а в руках девушки осталось только древко. Лев всё ещё яростно мяукал, припадая к земле, а кровь быстро текла из его раны, брызгая на траву. В следующую секунду, обезумев от боли, он снова прыгнул на неё, повалив на землю. Веглао успела выставить древко от копья вперёд, и лапы льва сломали его пополам, вместо того чтобы сломать ей плечи. Перекатившись под брюхом льва, Веглао успела выхватить нож и полоснуть его по животу. Противник снова взвыл и на несколько секунд упал на траву. Она быстро темнела под ним. Едва переведя дыхание, Веглао напала на него со спины. Лев заревел и вскочил, когда она вцепилась в его гриву и сжала коленями бока. Он рванулся в одну, в другую сторону, пытаясь сбросить её. Веглао ударила его ножом в шею, и оттуда брызнула струя крови, облившая ей руку. Крича от боли, лев крутанулся на месте. Девочка потеряла равновесие и упала с его спины на траву, её рука вырвала клок шерсти из гривы льва. Он взмахнул огромной лапой, Веглао еле успела увернуться. Ужасная боль ослепила её, когда когти рассекли кожу на голове и правую бровь. Но это были лишь царапины, а ведь он мог бы раскроить ей череп. Она ткнула ножом вперёд и вверх, вслепую, ориентируясь только по рычанию льва, и что-то горячее, жидкое обожгло ей ладонь и запястье.

Лев упал на неё, почти раздавив – триста килограммов, не меньше, мышц и тяжёлых костей. Веглао ждала смерти, но он не бил её когтями, не рвал зубами. Он просто вздрогнул и умер, вздохнув, как человек. Она вытащила нож и уронила его, потом руками и коленями, скользкими от крови, уперлась в его брюхо и грудь и выбралась из-под него.

Зрение прояснилось. Правая сторона головы ужасно болела, как будто с неё начисто собрали кожу. Веглао поднялась, шатаясь, и тут же снова упала на колени. Пряди волос, нависшие ей на лицо, были уже не седыми, а красными.

Лев лежал на животе. Последний удар ножа пришёлся ему прямо в глазницу. Кровь всё текла и текла из него, от её запаха во рту разливался вкус железа. Веглао ползком добралась до протекавшего неподалёку ручья, опустила в него лицо и принялась жадно пить, но вкус крови никуда не делся даже после десятого глотка.

Промыв свои раны, Веглао спустилась в пещеру. Там она нашла то, что и ожидала найти: кости грифоньего молодняка и один свежий трупик, с ободранными крыльями.

Октай пришёл в ужас, когда она вернулась на их стоянку, измученная, окровавленная и с мёртвым грифончиком на руках. Первое, что он спросил, было:

– Ты что, охотилась на грифона? Они же нас сожрут!

Тем же вечером на холме со старым кедром собралось множество грифонов. Все они видели мёртвого льва, останки детёнышей и раны Веглао. Бирлюс, который привёл их всех сюда, расхаживал туда-сюда с таким гордым видом, как будто это он победил чудовище, и говорил на грифоньем языке что-то вроде «вот видите, а вы хотели их убить». После этого случая оборотни получили нечто более ценное, чем новый дом – доверие грифонов. Спустя два года Веглао явилась к ним за возвращением долга, пообещав кровь оборотней – и это сработало.

2

Весной этого года пути Веглао и Тальнара, казалось бы, разошедшиеся навсегда, неожиданно сошлись вновь.

За последние годы стая Кривого Когтя разрослась настолько, что только в пещерах Меркании проживало около тысячи оборотней. Наиболее верных Кривой Коготь отправлял в разные части Бернии, чтобы те создавали там свои стаи. Казалось бы, нападения оборотней должны были участиться, но этого не происходило. Кривой Коготь ясно дал понять: начинать новый террор без его приказа нельзя. Потому и делал новыми вожаками тех, кто умел беспрекословно подчинять себе оборотней, кто мог хоть сколько-нибудь сдерживать их и свою ярость. Таких было немного, и в основном это были те, кого обратил сам Кривой Коготь, причём обратил очень давно, когда они были детьми. Морика и Щен были отправлены на север, в леса рядом с Лесистыми горами. Спустя год после того, как они основали там свою стаю, Кривой Коготь отправил к ним гонцов с известием о том, что в мае они должны будут нанести удар по городу Тенве.

Гонцами стали трое – Тальнар, Аврас и Пёсья голова. Это прозвище третий оборотень получил за то, что его лицо напоминало морду бульдога: квадратная нижняя челюсть, отвислые, напоминающие брыли, губы и щёки, острые зубы и круглые, полускрытые тяжёлыми дряблыми веками, глаза. Единственным достоинством Пёсьей головы было то, что он очень быстро ходил и за день мог покрыть приличное расстояние. В остальном же это был один из самых никчёмных людей, каких Тальнар когда-нибудь встречал. Пёсья голова был труслив, туп и вдобавок постоянно жаловался на что-нибудь: на погоду, на невкусную еду, на свои больные почки, на вервольфиню, с которой жил, на прижитых от неё детей – «щенков», как он их называл. У Пёсьей головы их было четверо, все мальчики, старшему из них исполнилось шесть лет, а младший как раз недавно перенёс третье полнолуние. Этой зимой у Тальнара и Заячьей Губы тоже родился сын. Он умер через три недели, так и не получив никакого имени. У оборотней из стаи Кривого Когтя сложился своеобразный обычай: не давать ребёнку никакого имени, пока он не переживёт своего первого полнолуния. Сын Тальнара не пережил. Заячья Губа рыдала, когда они вдвоём его закапывали в мёрзлую землю маленькой долины, где оборотни хоронили своих, а вот Тальнар не проронил ни одной слезинки. Он не успел как следует привязаться к малышу, и в глубине души был рад, что существо, с самого рождения обречённое на одиночество, жестокость и голод, всё же было от них избавлено. Но до сих пор, когда он вспоминал это маленькое тело, изодранное и окровавленное, беспомощно вытянутую шейку и полуоткрытые глаза, серые, как у него, ему становилось тоскливо и больно.

Весна выдалась холодной и хмурой, ни разу не порадовавшей людей ясной погодой. Снег не таял – его смывало бесконечными дождями. Большинство дорог в Бернии были грунтовыми, и теперь они превратились в реки жидкой холодной грязи. Оборотни вышли из Клыкастых гор в самом начале марта, и только через несколько недель добрались до Станситри, где провели пару дней, набираясь сил. Тальнар не боялся, что его узнают: посмотревшись на себя в окна, он убедился, что даже отец, будь он жив, не узнал бы его. Свою красоту он растерял, и в неполные двадцать два года выглядел наполовину стариком. Волосы поседели и потускнели, лицо исхудало и стало каким-то серым, а в глазах появилось затравленное и безразличное выражение. Кто бы мог узнать прежнего надменного красавца в этом опустившемся бродяге!

Путь был далёк. От Станситри они доехали на товарном поезде до Гарду, от Гарду пешком дошли до Увика, потом добрались и до Тенве, в лесах возле которого расположились Щен, Морика и их стая.

Лесистые горы, пользующиеся такой дурной славой среди оборотней, находились совсем рядом. Впервые Тальнар увидел их так близко. Невольно они поразили его – даже здесь, в предгорьях, они казались много выше, чем Клыкастые, а пышная растительность, окутывавшая их, не имела ничего общего с жидким покровом Клыкастых гор.

– Как здесь красиво, правда? – спросил он у Авраса, когда они стояли все втроём на вершине небольшого, похожего на купол, холма, и ветер трепал их рваные плащи. Отсюда была видна только малая часть отрогов Гор. На одной из них, очень высокой, тёмной от сосен и пихт, виднелась тонкая нитка взорванной железной дороги. Тальнар этого не знал, но именно по этой дороге три года назад ехал поезд, который привёз сюда ту, кого он до сих пор видел в самых горьких своих снах.

Пёсья голова только хмыкнул и, харкнув на землю, застенчиво растёр плевок ботинком. Аврас обернулся к Тальнару, его обветренное лицо было усталым и мрачным:

– Да, здесь очень красиво, – пробормотал он. Потом, приподняв голову, посмотрел на поросшие редким лесом холмы, за которыми скрывался Тенве (отсюда была видна только башня с часами – самое высокое строение в городе), и более громко сказал:

– Я предлагаю сходить в город.

– Зачем? – проворчал Пёсья голова. – Лучше пойти сразу к Морике. В городе нас могут взять за задницы, и ещё повезёт, если всё кончится каким-нибудь вшивым ликантрозорием.

– В городе можно узнать новости, которых не знает Морика, – туманно ответил Аврас. – Мы можем узнать, как работают её оборотни, прежде чем она поймёт, что мы здесь. Коготь приказал нам посмотреть на работу стаи, а Морика не станет показывать свои огрехи – она скорее попытается их исправить сама. Спорю на что угодно, в городе есть волки, вот и поглядим, хорошо ли они прячутся.

– Давайте пойдём туда ночью, – предложил Тальнар, – а сейчас найдём место, чтоб отдохнуть.

Аврас мотнул головой.

– Нет, – коротко сказал он. – Не ночью. Мы идём туда завтра днём.

Тальнар непонимающе посмотрел на своего друга. Что случилось с Аврасом? Он, всегда такой осторожный и здравомыслящий, решил идти среди бела дня в город, полный людей. А они наверняка заподозрят опасность в троих вооружённых бродягах, от которых в ужасе разбегаются животные.

Аврас почувствовал его взгляд и, обернувшись, подтвердил:

– Да, днём. Я хочу посмотреть на людей.

– А точнее, на чистеньких городских баб, – поддакнул Пёсья голова. Аврас и ухом не повёл. По-прежнему глядя только на Тальнара, он объяснил:

– Те, кто шатается по городским улицам ночью, вызовут больше подозрений, чем те, кто ходит там днём. Оружие мы спрячем под одеждой, а наш вид ни у кого не вызовет подозрений. Сам видел, сейчас повсюду полным-полно беженцев и бродяг.

– Ладно, – вздохнул Тальнар. Его всё ещё не оставляли сомнения. Да, в Станситри и Увике никто не попытался их задержать, но в Увике и в самом деле много бездомных, а Станситри слишком далеко от оборотничьих стай, в Тенве же народ наверняка подозрительнее. Он не хотел и близко подходить к городку (хотя и вовсе не стремился к встрече с Морикой), но понимал: Аврас не откажется от своих намерений.

Неподалёку от города, в мрачной долине между несколькими холмами, были развалины нескольких зданий, длинных и некрасивых – судя по всему, когда-то здесь были склады. В одном из них сохранилось довольно много пустых бочек и ящиков, на которых можно было устроить постели. Тальнар остался здесь, а его спутники ушли на поиски ужина. Когда начало темнеть, они вернулись с неожиданно богатой добычей – горной козой.

– Ого! – восхищённо воскликнул Тальнар, гладя длинную белую шерсть животного. – Какая красавица! Где вы её нашли?

– В Горах, – ответил Аврас, скидывая с плеч ватник и садясь к разведённому Тальнаром костру. – Здешние звери и вправду не боятся таких, как мы. Пойди, разделай её. Пёсья голова тебе поможет.

– Не помогу, – отозвался Пёсья голова, ковыляя к сдвинутым вместе ящикам, на которых намеревался поспать. – Я еле на ногах стою. Червяк и без меня справится.

Раздался грохот – это Аврас опрокинул на пол бочку, на которой сидел.

– Не смей называть его червяком! – рявкнул он, подступая на шаг к Пёсьей голове. В этот момент Аврас был так страшен, что Тальнар испугался ничуть не меньше старого оборотня, инстинктивно отступившего на шаг.

– Не надо, Аврас, всё в порядке! – испуганно крикнул он, приподняв руку с уже окровавленным ножом – он только что начал свежевать козу. Аврас взглянул на него, потом вперил грозный взгляд в Пёсью голову. Тот попятился в ужасе.

– Не надо так на меня смотреть, что я, один, что ли?! – завизжал он. – Его многие так называют, не только я!

– Знаю, – прорычал Аврас. – Ему пришлось пережить побольше, чем некоторым! Так что захлопнись и помоги ему! Козу убил я, сюда донёс её тоже я – так что работай!

Он развернулся и, подняв бочку, снова сел к костру. Тальнар молча продолжил свежевать козу. Пёсья голова так же молча собрал и унёс её требуху, оставив только лёгкие, сердце и печень. Спустя недолгое время Тальнар подвесил куски туши над угасающим костром жариться. Шкурка козы ему понравилась, и он решил её выдубить и принести Заячьей Губе в подарок.

Ужин прошёл в молчании. Покончив с козлятиной, Пёсья голова вытер блестящие от жира толстые губы волосатой ладонью и ушёл спать. Аврас отнёс свою бочку к входу в склад и сел там. Тальнар, погревшись немного у костра, подумал о том, что пора бы лечь спать, но сон не шёл. В конце концов он поднялся на ноги и пошёл к Аврасу.

На звук его шагов тот обернулся. В полумраке Тальнар увидел его кривую улыбку, но когда он подошёл поближе, то усомнился в том, что это вообще была улыбка – глаза Авраса были очень тревожные и грустные.

– Садись, сынок, поговорим, – сказал он, пододвигая ещё один бочонок для Тальнара. – Жаль, что в этих бочонках нет ничего такого, чем можно было бы промочить горло. Я бы не отказался от пивка.

– Я не пью, – улыбнулся Тальнар, садясь рядом. – Ты что грустишь, Аврас?

– А чего веселиться-то? – проворчал Аврас, пожав плечами. – Мне сорок четыре года, и сорок из них у меня нет ни дома, ни семьи. Никому не пожелаю моей судьбы.

Он закрыл глаза и поморщился, как от боли. Тальнар сидел тихо. Ещё никогда ему не доводилось слышать, как Аврас облегчает душу – обычно тот не очень-то распространялся о себе. Аврас, должно быть, почувствовал его замешательство. Он открыл глаза и, покосившись на Тальнара, улыбнулся по-настоящему.

– Не обращай внимания, – хрипловато проговорил он. – Что-то на меня накатило. Иногда так бывает. Старею, наверное.

– Тебе не стоило так разговаривать с Пёсьей головой, – смущённо сказал Тальнар.

Аврас помрачнел, в его глазах мелькнуло уже знакомое гневное выражение:

– Я сам разберусь, что мне стоит делать, – резко ответил он.

– Не сердись, – поспешно сказал Тальнар, протягивая руку и касаясь его рукава. – Я ничего такого не хотел сказать, просто я уже привык к таким вещам.

– Привык? Я в твои годы уже знал, что привыкать не следует ни к чему. Тебе совсем наплевать на то, как к тебе относятся?

– По большому счёту да, – пожал плечами Тальнар. – Что бы я ни сделал, всегда найдутся те, кто будет оскорблять и ненавидеть, но что мне до них? Меня волнует только то, как ко мне относятся те, кого я люблю.

– И многих ты любишь?

– Нет. Только Зайчишку и тебя.

Аврас искривил рот в своей обычной ухмылке.

– Не слишком-то привязывайся ко мне и к ней, Тальнар. Сейчас можно быть уверенным только в одной вещи: в том, что рано или поздно каждый из нашей стаи умрёт, и виноват в этом будет Кривой Коготь.

Тальнар вытаращился на него. Аврас усмехнулся.

– А ты думал, я от него в восторге? Я ведь стал оборотнем так же рано, как и ты. Кривой Коготь, наверное, не планировал меня обращать – ведь и ему иногда нужно просто нажраться сырого мяса и напиться крови. Но я выжил, хотя у меня с шеи, вот тут, – он помахал рукой над более светлым, слегка стянутым у краёв, участком кожи на своей шее, который Тальнар всегда принимал за след от ожога, – был сорван здоровенный кусок, так что видна была артерия.

Тальнар поёжился от страха, представив себе это зрелище.

– Как же ты выжил? – тихо спросил он. Аврас снова усмехнулся:

– Не знаю. Наверное, мне просто не захотелось умирать. Обидно было помирать именно тогда, когда жизнь наконец стала налаживаться…

Аврас вытер лоб рукой и продолжил рассказывать:

– Я жил в Антьене. Мне было двенадцать лет. Я был сиротой, малолетним преступником. Бродяжил, воровал, примыкал к бандам таких же сопляков-беспризорников. Но однажды меня загребли – ночью мы с двумя моими приятелями решили ограбить магазин. Те двое смылись, а меня сцапали. Полицейские поволокли меня в участок, но по дороге я убежал… а дело происходило неподалёку от вокзала. Я бросился прямо туда, и заскочил в теплушку одного маленького поезда, который уходил на восток, к границам Антьены.

Аврас тихо рассмеялся горьким и усталым смехом, потёр пальцами уголки рта.

– Ты хоть представляешь себе, Тальнар, что такое теплушка?.. Сейчас такие поезда уже не ходят, а тогда, тридцать с лишним лет назад, их было много. Старые, деревянные, ветер по щелям, один вагон рассчитан на двадцать человек, а набивалось пятьдесят. Курят, блюют, матерятся так, что уши сворачиваются, дети орут, крестьяне тут же везут коз, свиней, кур… Вонь невыносимая, дерьмо, грязь, летом – пекло, зимой – холод… Товарняк, на котором мы ехали в Гарду, по сравнению с этим – рай.