Принцесса, сыщик и черный кот

Глава 19
Каролина

Утром следующего раздался ранний телефонный звонок. Роман открыл глаза, не понимая, где он и кто он. Сон испуганно отлетел и спрятался где-то в дальнем уголке мутного еще сознания.

– Да, слушаю, – крикнул Роман в трубку. – Я вас слушаю.

– Я тебя разбудила? – спросила трубка по-русски, но с заметным акцентом. – Да что ж я спрашиваю! Конечно, разбудила! Перейдем на английский, господин майор?

– Каролина! – Роман быстро сел в постели и тряхнул головой. – Ты где?

– Далеко, сэр! В Лондоне. У нас, между прочим, еще более раннее утро, чем у вас там.

– Что случилось?

– Ничего. Еле дождалась рассвета. Чуть не умерла ночью от нетерпения.

– Ты заболела?

– Возможно. Во всяком случае, здоровый человек так себя не ведет. А ты здоров?

Роман вздохнул, потер ладонью лицо.

– Смотря что ты имеешь в виду.

– Я соскучилась.

– Спасибо. Прости, никогда не умел болтать по телефону. Все равно спасибо. Послушай…

– Слушаю.

– Каролина, понимаешь…

– Ты хочешь сказать, что любишь меня? И трусишь?

– Да, да. Я не привык. Один раз в своей жизни это сказал и, кажется, здорово ошибся. Я тогда не только в этом ошибся…

– Не смущайся! Я говорила это не менее десятка раз. И каждый раз ошибалась.

– Возможно, и сейчас?

– Заметь, я тебе этого не сказала.

Она тихонько засмеялась.

– Ты взяла меня сонного! Наверное, ты сама сон.

– Наверное. Во всяком случае, глаза слипаются.

– Ты вынудила меня признаться, а сама спрятала голову… Я этого так не оставлю!

– Дурачок! Совсем дурачок. Ну, чего бы я стала тебе звонить с острова на остров? В такую-то рань!

– А как же другие признания? Не меньше десятка?

– Слова одни и те же, а мысль в них вкладывается каждый раз искренняя, как впервые. Не веришь?

– Не знаю. Каждому свое.

– Именно. Тебе солнце, мне – туман. За окнами прямо молоко!

– У нас говорят – «Туманный Альбион». Только вчера ночью слышал.

– Тебе кто-то это шепчет по ночам, мерзавец?

– Да, одноглазый тип, похожий на того жуткого кота, на Диаса.

– Стоило мне уехать, как ты уже натворил глупостей?

– Боже! Разве ты для этого звонила?

– По большому счету, для этого. Наш разговор – сплошная глупость. Так не бывает. Ведь не бывает? Скажи, не бывает?

– Значит, я еще сплю. И ты тоже.

– Что у тебя происходит?

– Ничего. Совсем ничего! Кстати, о тебе не прекращает говорить Артур Сузу.

– Этот не вымерший еще «черный полковник»? И что же он такое говорит? Надеюсь, ты уже вызвал его на дуэль?

– Не успел. Он требует тебя на остров! Говорит, что должен реабилитироваться и без тебя к котам не пойдет!

– Я прилечу. Через неделю, а, может быть, через две. Здесь все затягивается. Словно в куклы играю.

– Издержки аристократического быта?

– Похоже на то. Вам, плебеям, это чуждо. Вы счастливы лишь знать об этом, а попробовали бы сами!

– Нам, плебеям, многое чуждо. Но иногда соблазняем аристократок… и даже принцесс!

– Не порть себе нервы. Будь успешным, и все.

– Успешным? А что такое «быть успешным»?

– Удача, помноженная на силу. Разве ты не знаешь этого?

– Ты моя удача. Осталось только найти силы.

– И тогда ты станешь успешным?

– Наверное. Это неважно. Удача, помноженная на силу! Неплохо сказано. Это ты придумала?

– Боюсь, я. Я вообще афористична. Ты не находишь?

– Не знаю. Но сказано хорошо. Можно, я выбью это на своем плебейском фамильном гербе?

– Выбивай. А потом повесь его на щит.

– Зачем? Щит тяжелый, его надо с собой таскать. Не хочу.

– Тогда запомни, и все.

– Я хочу тебя видеть!

– Скоро прилечу. Разберусь тут со своим фамильным гербом и прилечу! Правда, здесь есть чудесный, милый старик… Единственный близкий мне тут человек.

– Разбирайся поскорее с гербами, со стариками, пожалуйста. А то вдруг меня отзовут?

– Что, налаживаются дела? Почти искоренил международную преступность на острове?

– Похоже, она нас искореняет. Если это поймут в нашей штаб-квартире, то меня отзовут. Прилетай скорее!

– И то, и другое когда-нибудь случится.

– Что ты имеешь в виду?

– Все. И то, что я прилечу, и то, что тебя отзовут. Что тогда будет? Как дальше?

– Не знаю. Не хочу об этом думать!

– Удача, помноженная на силу?

– Удача, помноженная на силу! Наш девиз. Пусть будет так. Я люблю тебя.

– Люблю. Люблю…

Ее голос вдруг смялся, растворился в унылых, равнодушных сигналах. Роман еще некоторое время подержал в руках трубку. Потом бережно положил ее на рычаги и отвалился на подушку. Он смотрел в потолок и блаженно улыбался. Неплохо и, главное, неожиданно начался день. Посмотрим, как он продолжится. В любом случае, хуже. Потому что не будет ее. Она на другом острове, в сером тумане.

Глава 20
Колотушкин

Совсем близко облизывала берег хрустальная волна; рыжая пыль, долетевшая за ночь из далекой Сахары, спустилась с небес и покрыла автомобили и светло-серый камень строений на набережной.

Роман выпил кофе в баре и только успел позвонить Козмасу, чтобы сказать о предстоящем сегодня морском путешествии, как в гостиницу вошел одноглазый Иван Колотушкин. Он завертел головой и, увидев Романа за столиком у окна с чашечкой кофе в руке, широко улыбнулся. Его ночное уродство растворилось в утреннем свете, даже черная повязка на глазу показалась бутафорией, а не грозным свидетельством жестокого жизненного опыта.

– Роман… не знаю отчества… я уже здесь.

– Без отчества. Просто Роман. Доброе утро, мистер Колот.

– Да что вы, в самом деле. Иван я. В крайнем случае, Колотушкин.

– Это в каком крайнем?

Колотушкин смутился, развел луками:

– Да я так, к слову.

Из-за барной стойки на него мрачно смотрел Сид. Роман подумал, что если бы даже он сам не позвонил Козмасу, это непременно бы сделал старый повар. Попробуй тогда все объяснить киприоту и греку, не вызвав подозрений. Роман поднялся и, допив последний глоток бурого пойла, который Сид именовал «кофе», подошел к Колотушкину.

– Ну, Иван Колотушкин, поехали?

– Пошли! В море ходят, а не плавают.

– Усвоил. Пошли.

Огромный черный «Лэнд-Крузер» стоял у самого порога гостиницы. Старая седая англичанка, давно жившая в гостинице, пыталась обойти его, чтобы войти в холл, но у нее это не получалось. Места даже для ее щуплого тела почти не осталось.

– Черт побери! Какой болван… – начала она.

– Это я, мэм! – ответил одноглазый, спускаясь вместе с Романом по лестнице. – Не бухти! Сейчас уберем.

Последние слова он произнес по-русски, но суровый тон англичанка уловила и, поджав тонкие губы, нехотя отодвинулась в сторону. Роман поторопился сесть на пассажирское место, а одноглазый, не спеша протерев платком огромное боковое зеркало, кряхтя и сопя, сел за руль.

– Все им некогда! Чухонцы хреновы. Хоть и эти, как их, англосаксы. Один хрен! – ворчал он, отъезжая от гостиницы. – Целый день у окошка сидит, старая стерва, в небо плюет!

Роман с интересом взглянул на Колотушкина и подумал, что одноглазый, пожалуй, не один и не два дня наблюдал за гостиницей Романа, если уже знает привычку англичанки сутки напролет, почти без сна, сидеть у окна и глазеть на пустую, пыльную улочку. Получается, что Ахмед и компания заинтересовались русским сыщиком куда раньше, чем он ими.

…Акулье тело белой «Кометы» дрогнуло и сорвалось в море. Подводные крылья зло резали волну, бегущую навстречу. Изумрудная вода упрямо пенилось, вскипала и долго возмущенно бурлила за хвостом «Кометы».

– А вот, говорят, на воде следов не остается. Невозможно рассечь пространство, не оставив следа – сказал Роман. Он стоял в капитанской рубке. За штурвалом восседал одноглазый, еще больше теперь напоминавший флибустьера. Он снял с себя рубашку, обнаружив под ней полинялую тельняшку. Капитан, седой угрюмый мужчина, и его помощник, парень лет девятнадцати, сидели на небольших крутящихся табуретках.

Флибустьер повернулся зрячей половиной лица к Роману:

– Намек понял! Выходит, мы тебе след оставляем, а ты по нему идешь… как собака.

– Пусть собака. А ты не любишь собак, Колотушкин?

– Не люблю. Говорят, в прошлой жизни кто-то был собакой, а кто-то котом. Я – котом.

Роман засмеялся, хлопнул одноглазого по плечу.

– Что смешного? – Колотушкин будто даже обиделся.

– Я же тебя вчера спрашивал, не был ли ты котом? А ты что мне ответил?

– Это фигурально! Просто не люблю псов. Коты, они сами по себе, а псы всегда у ноги. Иначе это – волки! Вот ты слышал когда-нибудь о том, чтобы люди возвели собаку в святые?

Роман пожал плечами, пытаясь припомнить что-нибудь подобное.

– То-то! А котов священными животными очень во многих местах считали и считают. Возьми хотя бы Египет!

Роман задумался. Потом вздохнул и спросил:

– Зачем вы здесь?

– Бизнес. Морской транспорт и все такое.

– Только перевозка людей?

– Пока – да. Но собираемся расширить дело.

– Много вас?

– Хватает.

– Зачем вам Ахмед?

– Пассажирская линия. Лимассол – Бейрут и назад. А что, нельзя?

– Почему же нельзя, можно. Только дело-то не в этом. Видишь ли, Ваня, сколько веревочка ни вейся, а конец ей будет. И, кажется, он уже у меня в руках.

– Да ну? – одноглазый недоверчиво хмыкнул. – Даже интересно!

– Интересно? А мне вот не очень! Лучше бы я чем-нибудь другим занялся.

– Вот и занимайтесь! Можно, я вас лучше на «ты»? А то непривычно как-то… Мы люди простые.

– Можно. Если непривычно, то можно.

– На брудершафт, значит.

– Только целоваться мы не будем.

– Почему? – одноглазый рассмеялся.

– Боюсь, привыкнешь.

Теперь в капитанской рубке засмеялись все. Роман посмотрел на девятнадцатилетнего помощника.

– А ты-то как здесь?

Капитан вдруг опять стал серьезным.

– Я не для того сына родил, чтобы он в вашей армии вшей кормил! А тут не достанут! – сказал он угрюмо.

– А другим можно?

– У других свои отцы имеются. А если нет, то сами думать должны.

– Значит, по-вашему, если все «подумают», то и служить некому станет?

– Мне это все равно! Кто хочет, пусть служит где хочет и за что хочет. А Генке и здесь есть, что делать. Мужик он уже и так что надо!

Капитан искоса взглянул на сына. Тот слегка покраснел и отвернулся.

– Ваше дело… только…только здесь он вряд ли что усвоит.

– Ничего! Если человек, его волна вынесет. Верно я говорю, Иван Кириллович?

Одноглазый важно кивнул:

– Верно, капитан. Человек, он и есть человек. Роман! Гляди налево.

Колотушкин показал пальцем в сторону далекого теперь уже кипрского берега.

– Вон мыс, видишь? Да ты прямо смотри.

– Вижу. Город там. Крепость какая-то, по-моему.

– Крепость… – передразнил одноглазый. – Фамагуста это. Отелло там свою Дездемону придушил. Слыхал? Шекспир!

– Мавр венецианский. Слыхал.

– Да какой мавр! Выдумал все Вильямка. Белый он был. Губернатором служил. Мзду собирал. Ему пираты сундуками взятки возили. А он им тут все радости мира… А баба его с одним таким же одноглазым, наверное, как я, снюхалась! – флибустьер засмеялся, довольный своей шуткой. – Вот ее муженек и придавил! Молилась ли ты на ночь, Дездемона? И за глотку хвать!

– Что-то все очень просто получается! Опять, выходит, мир вокруг вас вертится, а не вы его обтачиваете со всех сторон.

– Так и есть! Мы живем по законам природы. Значит, в центре! А вы обтачиваете! Хорошее слово! Под себя обтачиваете! Вильямка сказку сочинил, и вы рады-радешеньки! Мавр венецианский! Пожрать, поспать и бабу «у койку» завалить! Все вокруг этого! Верно, помощник капитана?

Парень ухмыльнулся, но капитан тяжело посмотрел на него, и тот вновь отвернулся к морю, словно что-то важное разглядывал на однообразной, размытой водой и солнцем линии горизонта.

– Ты это, Иван Кириллович, ты парню-то голову не морочь. Пожрать, поспать, бабу… – угрюмо сказал капитан. – Рано ему еще бабу!

– Бабу никогда не рано, но бывает поздно! – заржал Иван и хитро взглянул единственным глазом на капитана.

– Это кому как! Кому и рано еще… – не унимался капитан.

Роман вздохнул и подошел к капитану.

– Научится, говорите? Возмужает?

– Возмужает! А нет, так хоть живой будет. У нас в Ростове, в его классе, уже пять похоронок из Чечни пришло. Не успели хлопчики возмужать, а их уже в землю зарыли. Сына не дам!

– Бывал я там, в командировках. Понимаю.

– А вот коли понимаешь, так и молчи лучше! О маврах поговорите… о венецианских… – буркнул капитан.

Помолчали, глядя на приближающийся берег, с которого свисала грязно-желтая кладка древней, угловатой крепости. Под ней тоскливой махиной придавил землю порт, врезаясь в море стрелами пирсов и ровными линиями причалов.

– Туда не пойдем? – сказал одноглазый, – там турки. Нельзя. Арестуют, черти! Отелло-то ихний! С Дездемоной!

Он поднялся с вертящейся табуретки и кивнул капитану:

– К штурвалу, капитан! Правь в открытое море! А мы с ментом вниз спустимся, коньячком побалуемся.

Капитан перехватил штурвал и сел на табуретку одноглазого. Сын подошел к нему и привычно встал справа, у приборов. «Комета» резко наклонилась, заложила лихой вираж. Фамагуста с портом остались позади, за кормой. Скорость стала стремительно нарастать.

Одноглазый и Роман спустились в пустой салон. Задняя дверка открылась, оттуда вышел полный темноволосый грек и выкатил тележку, уставленную щедрой выпивкой и нещедрой закуской, словно она здесь была лишь как дань чужому этикету. Грек улыбнулся, сверкнув рядом белых зубов, и подкатил тележку к одному из столиков, накрытому белой крахмальной скатертью. Тускло поблескивали серебряные приборы.

– VIP, – с гордостью сказал Колотушкин и значительно причмокнул языком: – Как в лучших домах! Садись, брат-мент, коньяк будем пить.

– Спасибо, брат-урка! – зло выдавил Роман. – Только я с тобой коньяк пить не стану.

– Брезгуешь?

– Я коньяк только по вечерам пью, да и то не со всеми.

– Ты не обижайся, Роман, что я тебя ментом кличу. Мы в это слово не всегда плохое вкладываем. Менты, ведь они тоже разные бывают.

– Зато блатные все одинаковые.

Одноглазый мягко толкнул Романа, но этого хватило, чтобы тот тяжело плюхнулся в глубокое крутящееся кресло, вкрученное в пол.

– Не скажи! – хмыкнул Колотушкин и ловко сел напротив, на диван, протиснувшись между столом и диваном. – И урки разные бывают.

Иллюминаторы судна заливала шумная волна. Сквозь них ничего, кроме молочной пены, видно не было. Негромко работал где-то под потолком кондиционер, слегка укачивало, когда крылья вспарывали волну, и судно ныряло в провал.

– Какие такие разные, урки-то? – не унимался Роман. – Что-то я не заметил среди вашего брата многообразия видов.

– А я не урка, – спокойно ответил одноглазый и разлил коньяк по пузатым рюмкам. Он подтолкнул к Роману блюдечко с лимоном и показал ладонью на приставной столик, который грек успел придвинуть к столу прежде чем исчез, словно растворился в воздухе. – Вот и закусочка. Мезе, так сказать… У них, у чухонцев, это так называется.

– Они не чухонцы. Все-то у тебя чухонцы. Это мы, скорее, чухонцы.

– Какая разница! Сегодня они нас чухонят, завтра мы их! Ну, будем!

Одноглазый залпом выпил коньяк и, поморщившись, сунул в рот дольку лимона.

– Да ты пей, Рома! А то базар не получится!

– Какой у нас может быть базар?

– А для чего ты сюда пришел? Думаешь, я тебя пригласил, чтобы «чистосердечку» тут тебе накатать?

– Ладно, выпьем!

– Это как душе будет угодно.

Роман пригубил коньяк, оказавшийся греческой «метаксой».

– Так вот, Рома, менты, как и люди, бывают разными. Бывают в Законе, бывают правильными, это я о вас, о «правильных», значит, а бывают ссученными. Ты, как я погляжу, из «правильных». Таких у нас уважают. Давай за правильных!

Роман кивнул и поднял рюмку, выпил до дна.

– Вот это по-нашему! – засмеялся Колотушкин и тоже опрокинул в рот полную рюмку коньяка.

– Ты на меня не смотри! – стрельнул он единственным глазом в Романа. – Я один выпиваю литр, и ничего! Пей, сколько хочешь! И не бойся – я не буйный!

– Кто же это тебя боится?

– Есть такие, которые боятся. И правильно делают. Я, когда трезвый, страшный! Никому не верю и ничего не прощаю! Я санитар!

– Чего?

– Санитар, говорю. Очищаю природу от всякого говна! Чтобы «правильные» оставались, чтобы все в Законе, по понятиям, значит.

– Знаю я эти ваши понятия! Навидался!

– Ничего ты не навидался! Давай еще по одной!

Он быстро расплескал коньяк по рюмкам. В этот момент судно подпрыгнуло, и оба на мгновение приподнялись, один над креслом, другой над диваном.

– Во! В амплитуду попали! Э! Капитан! Ты чего? – крикнул одноглазый в сторону рубки. Дверь открылась, и в каюту заглянул сын капитана.

– Извините, Иван Кириллович! – крикнул он. – Сами понимаете, амплитуда…

Парень исчез, а Роман с удивлением посмотрел на Колотушкина.

– Они что, нас слышат? Гул же такой стоит!

– Не-а! Не слышат, а угадывают!

– Строго у вас.

– А как же! Без строгостей нет понятия. Каждому свое – кому швабра, а кому и штурвал. Так-то!

Колотушкин опять опрокинул в рот рюмку и после того, как Роман отпил глоток, сказал строго:

– Работать на меня будешь?

– Что?

– Я говорю, пойдешь ко мне? Я плачу! Поболее, чем ваши…

– Сам же говоришь, я правильный.

– А мне ссученные не нужны! Ахмед сказал, ты с соображалкой. Так пойдешь?

– И не мечтай. Я слыхал, один такой «правильный» в старых шахтах на днях заблудился… вниз головой.

– Не знаю такого.

– Знаешь, Колотушкин. Ты все знаешь. Он ведь на вас работал?

– А кому какая разница, Рома? Я ж говорю, каждому свое. Кто сказал, что он не прав? Ты?

Роман поднялся и обошел столик так, чтобы встать над одноглазым. Тот по-птичьи повернул к нему голову, профилем, и словно съежился.

– Я! Я сказал, что он не прав. А здесь я для тебя и есть – последняя инстанция. Потому что за мной то, от чего ты бежал на остров, чего боялся тот «правильный»…

– Не бери на себя слишком много, брат!

– Какие мы с тобой братья, Колотушкин? Посмотри на себя и на меня! – Роман склонился над одноглазым, уперевшись одной рукой в стол, а другой – в спинку кресла. – Ты – урка! Обычный урка… только с бабками! А я – человек.

– Ты – мент! – зло прохрипел Колотушкин.

– Да. Потому что я человек! Я не продаюсь арабам за капусту, не сдаю своих. Разве у нас с тобой одни родители?

– Одни! Одни! Нищие наши родители! Только ты хочешь, чтобы и их дети были нищими… честными, но нищими! А я так не хочу.

– Лучше с голоду сдохнуть, чем за кусок хлеба с маслом чужую задницу облизывать, парень! Я еще понимаю капитана… он сына спасает. Правильно, не правильно, но спасает. Та война… ну ее к дьяволу! Но ты, ты, Ваня, что делаешь? Где гарантия, что с твоего бизнеса бабки на ту же самую войну не идут? Но только с другой стороны! Ты хоть раз по душам с Ахмедом говорил?

– На кой черт мне душа твоего Ахмеда!

Роман отошел в сторону, подумал о чем-то, усмехнулся и сел в кресло.

– Давай выпьем, Колотушкин.

Одноглазый суетливо разлил коньяк по рюмкам и опять рывком опрокинул свою в рот. Роман вытянул коньяк до дна, но не спеша, вдыхая его аромат.

– Вот так ты и живешь, Колотушкин. Как коньяк лупишь. Наотмашь, разом! Ничего не чувствуешь, кроме одури!

– Мне так нравится, – мрачно сказал одноглазый и опустил голову.

– Нравится? А мне вот нет. Я люблю по капельке, с радостью чтобы… чтобы запомнилось. Мне ничего забывать не хочется. А тебе?

– А мне и помнить нечего.

Оба помолчали: один насупившись, другой – глядя в залитое волной оконце.

– Говоришь, «брат»? – спросил задумчиво Роман и перевел взгляд от окна на грузную фигуру Колотушкина. – А ведь сейчас мы в порт придем, и ты к Ахмеду побежишь докладывать. Не вышло, мол, не вербуется мент! А говоришь – «брат»!

– Никуда я не побегу. «Кометы» – мой бизнес. Что я, виноват, что на нем ливанцы любят кататься?

– На чем? На бизнесе на твоем, или на «Комете»?

– Ты меня за язык не хватай! На «Кометах». Их у меня три штуки. Эта – лучшая.

– А я вот думаю, что ливанцы, скорее всего, объезжают твой бизнес, а не твои «Кометы». Да и всегда ли это только ливанцы? И потом – зачем тебе «крот» в органах, если это всего лишь бизнес? А? То-то же. Послушай моего совета: сворачивайся! Заканчивай здесь свои дела. Если бы я один против тебя был, тогда, может, и сошло бы с рук. Да ведь тебе Ахмед-то, небось, говорил: местные и не очень местные ребята вами заинтересовались. Греки, киприоты, англичане… Мои коллеги, не твои. Соображаешь?

Одноглазый вдруг кивнул. В единственном его глазу отразилось беспокойство.

– О нашей встрече, Колотушкин, я доложил заранее. Так что домой вы меня вернете. Но по-дружески советую – сматывай удочки, здесь рыбки не будет. И брось ты этих ахмедов к едрене-фене! Не ищи приключений на свою задницу! Разве до сих пор не хватило?

Одноглазый опять мрачно кивнул.

– Я-то думал, ты действительно котом в прошлой жизни был, а ты… так, крыса!

– Чего? Это кто крыса? – вдруг ожил Колотушкин и вырос над столом. – Кто крыса?

– Не кипи, Колотушкин! Что ты мне можешь сделать? Ну? Сядь лучше и успокойся.

Колотушкин послушно плюхнулся на диван, но вдруг опять блеснул глазом, ударил кулаком по столу:

– Как ты меня назвал? Крысой?

– Крысой, крысой я тебя назвал! И ты знаешь, что это так и есть. Бабки чужие увел, народец придавил вокруг себя и к арабам на пузе приполз. Кто же ты после этого? Ты не кот, который гуляет сам по себе, ты крыса! Все в свою вонючую норку, все исподтишка!

– Видел я того кота, который тебе сначала меня напомнил! – сказал Колотушкин вдруг задумчиво.

– Где ты его видел? – изумился Роман.

– В монастыре, на Акротири.

– Как ты туда попал?

– Как и ты, наверное, колесами и ножками. Добрые люди посоветовали: иди, говорят, посмотри на брата своего!

– Диасом его когда-то звали, ни нас, ни вас тогда еще и на свете-то не было.

– Не слыхал!

– Разбойник был такой, мерзавец первостатейный.

– Сказки все это! Котяра и есть котяра! Одноглазый, как я, здоровый! Вонючий, грязный! Я – моюсь регулярно! Не похожи мы…

– Разбойники вы оба! Вот его братом и зови, а меня не смей. Кстати, коты как раз крыс и гадов пожирают. Так что разберись сначала, кто ты. А пока берегись. Тут, на этом острове, много еще загадок. И ты – не самая из них интересная, Колотушкин!

В салон заглянул капитан и что-то крикнул, но его голос смешался с гулом моря и низким рокотом дизеля.

– Чего? – недружелюбно заорал Колотушкин. – Чего надо?

– Похоже, идет шторм! – докричался, наконец, капитан и махнул рукой куда-то в сторону.

– С чего это? – изумился одноглазый. – На небе ни облачка! Здесь в это время года дождей не бывает, не то что штормов.

– Море дыбится! Я говорю, волны пошли! Надо бы назад, а то того…

– Давай назад! Нагулялись!

Роман посмотрел на Колотушкина, ухмыльнулся и стал подниматься на капитанский мостик. Колотушкин, опустив голову и тяжело дыша, последовал за ним. Море теперь выглядело другим, не таким, каким казалось сквозь залитые бурлящей водой иллюминаторы и даже не таким, каким было некоторое время назад, когда все еще стояли на мостике, а быстроходное судно с мощными дизельными двигателями закладывало лихие виражи на виду у Фамагусты. Волны, пенясь на гребнях, вспухали над потемневшей поверхностью моря и неслись с безумной скоростью к далекому берегу. Казалось, они обгоняют быстроходную «Комету», стремясь раньше нее попасть в спасительный порт.

– Что за черт! – возмутился Колотушкин. – Первый раз такое вижу! Небо ясное, солнце шпарит, как взбесилось, а волны… волны-то какие!

– Балов шесть, не меньше! – в голосе капитана слышалась тревога. – И главное, волнение-то нарастает! Гляди, а давление падает! Не пойму я чего-то! И темнеет уж больно резко! Во картина! Сейчас как ночью у негра за пазухой станет…

Море высоко вздымало грудь, задыхаясь под чудовищным весом неба, и не желало сдаваться. Это был бой титанов, в объятиях которых, незаметно для них, для титанов, очутились люди на своем ничтожном суденышке. «Комета» буквально взлетала над поверхностью потемневшего, бушующего моря и зарывалась в его волны, задирая кверху острый нос. Все молчали, охваченные ужасом в тесном пространстве капитанской рубки. Дверь в салон приоткрылась, и там, на ступенях, цепляясь за поручни, раскачивался побледневший официант, худой грек. Он пытался заглянуть в рубку, словно хотел убедиться, насколько надежны люди и непонятные ему приборы.

Заработало радио, зашипело и затрещало, пытаясь перекричать истерику моря.

– Нам не позволяют войти в порт, – сказал капитан. – Говорят, расшибет о стенку.

– Что будем делать, дядя? – раздраженно крикнул одноглазый.

Капитан покосился на него, не отрывая ладоней от штурвала, и мрачно произнес:

– Я тебе не дядя! Племянничек!

Все молчали, не зная, что делать и что теперь говорить.

– Черт! Откуда взялся этот шторм?! – крикнул Колотушкин.

– Пока мы катались, на острове произошло мощное землетрясение, – буркнул капитан. – Они только что передали это с берега. За семь баллов зашкалило! Говорят, разрушений почти нет, зато вот море… Эпицентр был в шестидесяти километрах юго-восточнее Пафоса, в море.

– Какое это имеет к нам отношение? – не унимался одноглазый.

– К нам все теперь имеет отношение, – с усмешкой сказал капитан. – Идите-ка вы все… в салон. Здесь, в рубке, посторонним делать нечего.

– Я не посторонний, я хозяин! – заорал прямо в ухо капитану одноглазый, и в этот момент «комету» так качнуло, что все трое покатились по полу, срываясь через проем двери в салон. Грека тоже отбросило, он упал навзничь, больно ударившись затылком о поручень.

Колотушкин вскочил на ноги и вновь взобрался в рубку, обозленный и на капитана, и на море. Черная повязка слетела, обнажился уродливый белок слепого глаза. Лицо у него стало беспомощным. Роман подумал, что черная повязка должна была, видимо, исполнять роль невысказываемой вслух угрозы, как клыки у того кота в монастыре, или мощные черные машины, на которых обычно любили ездить приятели одноглазого, да и он сам. Но стоило утерять примету силы, обнажить спрятанную за ней суть, и кот становился всего лишь несчастным худым зверьком, приятели Колотушкина – мелкой уголовной шпаной, а он сам – растерявшимся увальнем, бессильным не только перед разбушевавшимся морем, но и перед старым капитаном.

– Я хозяин! – упрямо твердил одноглазый.

– А я – капитан. И здесь я царь и бог, а ты…так… пассажир теперь.

– Ты уволен!

Капитан усмехнулся и бросил штурвал.

– Вот как? Тогда рули!

В это же мгновение мощная машина, потеряв управление, завертелась вокруг своей оси, не сбавляя скорости. Она накренилась на правый борт и зачерпнула воды. Волна загремела по крыше, словно миллионы свинцовых ядрышек одновременно хлестнули по ней с неба, тень, идущая от далекого дна, легла на лица людей, свет полыхнул лишь сверху, из иллюминаторов левого борта, задранного почти вертикально.

– Держи штурвал! – заорал Колотушкин. – Штурвал держи! Капитан, ну, я прошу тебя!

Капитан ухватил штурвал и поставил судно на курс.

– Как только это все кончится, парень, ноги моей здесь не будет! И сына тоже… Домой поедем! Слышь, сына? Домой!

– Да, батя, да! Слышу! – крикнул из салона юноша, и уже тише добавил:

– Щаз! Разбежался! В армию, что ли, мне собираться? Лучше здесь утопнуть!

Роман покачал головой:

– Кто его знает, что лучше!

«Комета» уходила в море, где, пенясь и воя, бились волны. Вода поднялась так высоко, что затопила в городе несколько улочек, идущих параллельно береговой линии. С гор, сбиваясь потоками ливня, навстречу морю неслись грязевые потоки, подрубая на своем пути все, что им встречалось: пласты тяжелой земли, деревья, кусты, некрепкие хижины…

Все закончилось так же неожиданно, как и началось. Вдруг ослабела волна, утеряв упругость, блеснуло солнце и куда-то далеко за горизонт быстро поползло злое черное небо. Море вздохнуло полной грудью, небо отпустило его, лишь пригрозив на прощание черным, будто вороным крылом.

Берег встретил пассажиров «Кометы» явными признаками только что минувшей паники: люди стояли на улицах, около своих домов и возбужденно обсуждали землетрясение и разыгравшуюся следом за ним бурю. Позже оказалось, что в некоторых зданиях лопнули внутренние перекрытия, рухнула старинная колокольня, покалечив несколько припаркованных возле нее машин, от сердечного приступа умер старик.

Последствием стихии можно было считать и самовольное списание на берег капитана и его сына. Они сошли по трапу и, не оглядываясь, скрылись в шумном городе. Колотушкин, стоя у открытого люка «Кометы», с раздражением смотрел им вслед. Потом он сплюнул и посмотрел на Романа:

– Ну и черт с ними! Тоже мне ценность! У нас, как говорил отец народов, незаменимых нет.

– Есть! – бросил Роман, сходя на берег, – Отец народов ошибался, и ты тоже.

– Что же я, капитана не найду? – крикнул ему вслед одноглазый.

Роман обернулся и смерил Колотушкина взглядом – с головы до ног.

– Найдешь. Непременно найдешь, но… опять потеряешь. И так у тебя будет всегда.

– Выходит, одного меня можно заменить? – зло спросил Колотушкин.

– Нет. Вот ты как раз незаменимый. Не хочется тебя клонировать, Колотушкин. Пусть лучше ты будешь один такой.

– Какой?

– А вот такой, какой есть. Жалко только, что в действительности ты не один! Вас легион!