Жизнь и шахматы. Моя автобиография

Глава 3
Я земной шар чуть не весь обошел

В шахматах путей больше, чем на всем земном шаре.

(Пирс МакОрлан)

Однако и на земном шаре путей более чем достаточно. Мог ли маленький мальчик из далекого уральского Златоуста, разыгрывающий в своем воображении совсем еще не хитрые шахматные баталии, не то чтобы предвидеть или предугадать, а даже мечтать о том, что когда-нибудь его мир не просто выйдет за рамки той панорамы, что открывалась ему с балкона в детские годы, а буквально размоет свои границы и будет нетерпеливо ждать, когда чемпион удостоит своим вниманием очередную точку на карте.

Это не значит, что детские впечатления стерлись из памяти или стали более пресными, что забылись здания, улицы и деревья, открывавшиеся взору ребенка, что веселая речка Громотуха, мощный шум которой весной разносился по округе, перестала быть родной или волнующей сердце. Вовсе нет. Но никто не мешает тебе, оставаясь преданным своим воспоминаниям, своим ощущениям и чувствам, познавать новое, напитываться впечатлениями, лицезреть прекрасное и это прекрасное, что есть на свете, принимать и быть благодарным судьбе за то, что она дала тебе шанс увидеть и открыть столько всего интересного, необычного, многопланового.

Шахматы подарили мне не только славу чемпиона, они позволили мне считать себя человеком мира, который свободно перемещается, чувствует себя своим во многих зарубежных странах и достаточно легко общается на разных языках. Не могу утверждать, что моя иностранная речь совершенно чиста, но я очень легко слышу акценты. Так, могу безошибочно в английском или итальянском услышать чеха, поляка, венгра. Легко узнаю американца не только в английском, но и в других языках. Возможно, этот природный дар отличного слуха мог бы пригодиться мне в какой-то другой профессии, а сейчас служит приятным бонусом в общении и путешествиях.

Сегодня стало модно украшать стены комнат и кабинетов картами мира со стирающимся скретч-слоем. Если бы у меня была такая карта, то слой был бы стерт почти на две трети. Пусть прозвучит нескромно, но так и есть: я побывал практически везде, где хотел побывать. Из всего многообразия желаний и возможностей неудовлетворенными пока остались только Новая Зеландия, Кения и Тайвань.

Если бы кто-то настоял на том, что я непременно должен из всех великолепных городов, в которых мне посчастливилось побывать, выделить один, я назвал бы Буэнос-Айрес. В нем (именно в нем, потому что это безусловно город-мужчина: мощный, гордый, разнообразный) жизнь бурлит и струится так, как, пожалуй, больше нигде. Из какой бы двери Буэнос-Айреса, в каком бы его районе ты ни вышел на улицу, у тебя сразу возникает ощущение, что ты оказался в эпицентре событий, нырнул в бурлящий поток запахов и звуков. И как ни странно, тебе уютно в этом потоке, совсем не страшно и даже спокойно. Город словно внушает тебе уверенность в том, что обязательно вынесет тебя в нужном направлении. Он логичен и правилен: четыре узкие улицы, одна широкая, четыре узкие, одна широкая. И запахи, запахи, запахи. Свежий хлеб, ваниль и корица, зеленые газоны и мусорные баки, собачья шерсть и мокрый асфальт, автомобильные выхлопы и цветущие деревья, древесные угли и китайские супермаркеты, магазины и рестораны, кофе и эмпанадас – вот далеко не полный список запахов, наводняющих столицу Аргентины. И, конечно же, вино, вино, вино. И мясо, мясо, мясо. Возьму на себя смелость утверждать, что если вы не любите стейки, то вам просто нечего делать в Буэнос-Айресе, ведь каждый вечер его воздух наполняется ароматами жарящегося мяса, которое готовят и большими кусками на решетке, и на костре, и даже целыми тушами на специальной конструкции, что напоминает телевизионную антенну. И пусть, как мне кажется, ничего, кроме мяса, аргентинцы готовить не умеют, им легко можно простить этот недостаток за кусок правильного стейка чорисо ^[3], поданного с острым соусом чимичурри ^[4] и овощами гриль.

Если бы возникла необходимость из всех моих путешествий выбрать одну страну, оставившую наиболее приятные впечатления, то каким бы странным это ни показалось, но я бы выбрал Уругвай. Там удивительным образом уровень жизни, сервис и люди сочетаются самым правильным и самым уютным, на мой вкус, образом. Известно, что Монтевидео – самая безопасная столица из всех стран Латинской Америки. Там чужестранцу не угрожает ни грабитель, ни наркоман. Цены – доступные, жизнь – размеренная и немного неповоротливая. А сами уругвайцы корректны, предупредительны, достаточно культурны, толерантны и необычайно словоохотливы. Они больше напоминают не своих латиноамериканских соседей, а испанцев. И не только доброжелательной и открытой манерой общения, но и известной на весь мир необязательностью. Уверенно произнесенное «mañana» вовсе не будет означать, что обещание исполнится завтра, или через неделю, или даже через месяц. Но других недостатков не найти. И даже этот – достаточно существенный с точки зрения любого ответственного человека – недостаток не вызывает во мне раздражения ни по отношению к уругвайцам, ни тем более к испанцам. Ведь Испания из всех европейских стран – моя самая большая любовь.

По Европам, но не галопом

Любовь эта возникла самым естественным образом, ведь именно в Испании, в Мадриде, в турнире 1973 года я одержал первую личную победу. До этого победы, конечно, были, и важные, и не так уж мало, но был постоянный дележ первого и второго места, я был постоянно с кем-то вместе, с кем-то вровень, да и третье место буквально дышало в затылок. Так было в Москве в семьдесят первом году на «Мемориале Алехина» и на самом старом традиционном новогоднем турнире в Англии, который проходил в Гастингсе. Здесь стоит вспомнить, что этому событию предшествовал громкий шпионский скандал, когда в сентябре семьдесят первого года Лондон выслал из страны более шестидесяти дипломатов Советского Союза и дипломатические отношения между странами оказались на грани полного краха. До декабря никому не выдавали виз, поэтому можно смело утверждать, что два российских шахматиста – Карпов и Корчной – стали первыми ласточками, взмахнувшими крыльями в сторону восстановления отношений, когда отправились на очень значимый для Англии старейший турнир в истории шахмат, который проводится с тысяча восемьсот девяносто четвертого года. И если в наши дни этот турнир уже не слишком примечателен, то тогда считался турниром первого уровня, и было очень престижно стать победителем, что мы с Корчным и сделали, поделив первое и второе места. Чуть позже, в семьдесят втором, я играл в Америке, где три первых места распределились между несколькими шахматистами.

А в Мадриде наконец случился триумф. Сольный выход, туше всем соперникам, причем большим сильным гроссмейстерам. Первое место только мое, да еще и с большим отрывом от второго. Мог ли я сразу не проникнуться симпатией к городу, встретившему меня так благосклонно и подарившему мне столь сладостное ощущение победы? Мадрид завоевал мое сердце практически мгновенно и навсегда, а за ним в него проникла и вся Испания. Любовь особенно приятна, когда она взаимна. В любви Мадрида мне сомневаться не приходится, ведь если я иду по его улицам, меня узнают и сейчас.

Откуда, почему возникла в Испании такая огромная популярность шахмат, такой повсеместный и неподдельный интерес к игре, и по сей день остается загадкой. Логичны увлечения футболом и теннисом, в которых страна лидирует на мировой арене, но ничего подобного никогда не наблюдалось в шахматах до девяностых годов двадцатого века. За всю историю игры Испания подарила миру, пожалуй, лишь одного по-настоящему талантливого гроссмейстера – Артуро Помара, который в 13 лет на турнире в Хихоне сыграл вничью с самим Алехиным, и прославленный чемпион мира потом два года жил в Испании и занимался с Артуро. Помар прожил довольно длинную, как шахматную, так и обычную жизнь (он умер в две тысячи шестнадцатом в возрасте восьмидесяти четырех лет), но максимальный мировой рейтинг этот гроссмейстер имел в довольно далеком шестьдесят седьмом.

Именно поэтому мне сложно найти объяснение необычайно активному шахматному движению в Испании. Возможно, это связано с культурой сиесты. Что может быть лучше для испанца в жаркий день, чем сидеть в тени раскидистого дерева, лениво потягивать кофе или вино и так же неспешно, а возможно и бесцельно, переставлять фигуры на доске. А потом испытывать бурю эмоций – горечь поражения, досаду, гнев на несправедливость судьбы и удачу соперника – и жарко спорить, и что-то доказывать, и в пылу страстей даже позволить себе скинуть со стола слонов и коней, а потом как ни в чем не бывало вернуться к умиротворенной праздности игры, которая разрешает никуда не торопиться и даже почти не двигаться. Шахматы, скорее всего, позволяли испанцам проявлять и удовлетворять основные черты своего характера: неторопливость и даже лень (партию при желании можно играть хоть целый день, а то и неделю, а то и вовсе отложить на год до следующей встречи с соперником – в общем, пресловутое mañana во всей красе) с бешеным азартом, темпераментом и амбициозностью. Выиграл – и ты король. Проиграл – начинай сначала. Если ты не умеешь прыгать в длину или бегать марафоны, не факт, что у тебя это когда-то получится, а вот утереть нос соседу Хосе, ферзь которого сегодня оказался немного проворнее твоего, тебе вполне по силам. Может быть, это случится даже сегодня, а если не сегодня, то… (ну, вы поняли, значит mañana).

Возможность играть Испания предоставляла как ни одна другая страна. Шахматные турниры проходили по всей стране почти с такой же частотой, как корриды, и пользовались не меньшей популярностью. В Испанию можно было приехать в январе и целый год перемещаться по стране, не испытывая недостатка в работе. Турниры – одни чуть слабее, другие (в Мадриде и Лас-Пальмас) по-настоящему сильные – следовали один за другим, сопровождались рекламой и довольно существенными призовыми. А одновременно с игрой можно было и приобщиться к прекрасному. Ведь проходили турниры в основном в музеях и театрах. Да и сейчас эта традиция никуда не ушла. Турниры проводились и в Лувре, и в музее Ван Гога в Амстердаме, и в Третьяковской галерее в Москве.

Мадридский турнир семьдесят третьего года подарил мне удивительную встречу с детьми испанских республиканцев, которым с середины пятидесятых годов генералиссимус Франко позволил возвращаться в страну. Мне удалось познакомиться с тремя захватывающими судьбами, тремя уникальными историями, каждая из которых достойна отдельного романа. Испанские подростки, вынужденные покинуть родную страну, сначала оказались в специальном интернате на Волге, а затем из-за наступления фашистской армии вместе с интернатом были отправлены в эвакуацию в Уфу. Но это были не просто дети, а дети, в чьих венах бурлила кровь отцов – борцов за свободу и справедливость. Им претила сама мысль о том, что они вынуждены отсиживаться в укрытии, словно слабаки и предатели, когда совсем рядом бушует война. Когда тебе тринадцать-четырнадцать лет, ты не слышишь полутонов, не видишь оттенков. Мир разделен на черное и белое, и ты не можешь позволить себе спокойно существовать, в то время как тьма надвигается на свет, а зло близко к тому, чтобы растоптать и уничтожить добро.

Три отчаянных испанских мальчишки умудрились пробраться в военный эшелон и были готовы вступить в сражение с врагом. И одному из них, чье имя, к сожалению, не сохранилось в моей памяти, так как вскоре после знакомства этот человек погиб в автокатастрофе, удалось добраться до линии фронта, стать сыном полка и дойти с советскими войсками до Варшавы. Там он познакомился с девушкой и, женившись на ней, остался в Польше до возвращения в родную страну. Испанец имел боевые награды, по праву ими гордился и считал себя буквально вторым человеком на фронте, уступившем лишь сыну Долорес Ибаррури, ставшему Героем Советского Союза.

В отличие от своего ловкого друга двое других подростков – Эрнесто и Рауль – оказались менее проворными и были сняты с поезда довольно быстро. Скорее всего, к счастью, ведь шансы выжить у каждого в той ужасной войне были невелики. Эрнесто был сыном командующего Центральным фронтом республиканцев в Сарагосе. Его отец был последним, кого в сорок девятом году расстреляли по приказу Франко. Но тем не менее любовь к своей стране перевешивала в душе Эрнесто неприязнь к ее руководителю. И в начале шестидесятых годов он вместе со своей женой, москвичкой Тоней, принял решение вернуться в Испанию.

– Как встретила вас страна? – живо поинтересовался я при знакомстве. Меня всегда, с одной стороны, восхищала решимость людей начинать жизнь буквально заново, бросать всё, ставшее родным, дорогим, близким, и уезжать в никуда в поисках лучшей доли. А с другой стороны, решимость эта оставалась для меня загадочной и непонятной. Ведь приезжать в любую чужую страну и любоваться ее красотами – отнюдь не то же самое, что становиться ее гражданином. Мое отношение лишь укрепилось ответом Эрнесто.

– Сначала очень недоверчиво, – признался он. – Нам было предписано каждый день отмечаться в полиции. Постоянно проверяли, не сбежали ли мы, не ведем ли какую-то антифранкистскую деятельность. Но потом настороженность государства сменилась доверием. Причем в моем случае, я бы сказал, доверием довольно абсурдным.

– Отчего же?

– Уже через год после возвращения, узнав о том, что я довольно неплохой водитель, мне доверили возить командующего Военно-морскими силами Испании. Учитывая мое происхождение, довольно рискованное решение, ты не находишь?

Я согласился, подумав о том, что такое стечение обстоятельств было бы, пожалуй, невозможным в Союзе.

– Ну а потом, – продолжил свой рассказ Эрнесто, – адмирал за отличную работу одарил меня бонусом, о котором едва ли я мог и мечтать.

– Что за бонус?

– Знаешь, если Испании и есть за что благодарить Франко, так это за систему такси. Я не совру, если скажу, что все таксисты у нас честны и порядочны. Возможно, конечно, что не все от природы, а из-за того, что лицензия таксиста чрезвычайно дорогая. Она стоит примерно тридцать пять тысяч долларов. Так что потерять ее гораздо страшнее искушения кого-то обсчитать или обхамить. А заработок у таксиста при этом совсем не плох. Нам разрешено покупать «Сеаты» с большими государственными субсидиями и ездить на газу. Наверное, ты уже догадался, какой бонус получил я от адмирала.

– Лицензию таксиста? – Я оценил ее высочайшую стоимость. Ведь во времена Франко за шесть долларов в сутки можно было остановиться в прекрасных трехзвездочных гостиницах, в которых кроме двух обычных кранов для холодной и горячей воды был еще и третий кран, открыв который, можно было без всякой меры наслаждаться отменным красным вином.

– Именно так. Так что теперь у меня нет никаких оснований говорить о том, что Испания приняла меня плохо. Отняв многое, она заплатила по счетам. Политический интерес к моей семье полностью пропал. Живу, работаю, наслаждаюсь жизнью. У нас с Тоней двое детей, и мы счастливы.

Позже я познакомился со всей семьей Эрнесто. Неоднократно встречался с ними в Мадриде, а позже и они получили возможность приезжать в гости в Россию. И вот что поражало меня при каждой новой встрече: каким образом этот иностранец сохранил способность говорить по-русски абсолютно чисто, без намека на какой-либо акцент, не забывая ни единого слова, разбавляя речь замысловатыми оборотами, фразеологизмами, шутками, свойственными обычно только носителю языка? Он говорил намного лучше своей исконно русской жены и всегда, несмотря на свое возвращение в Испанию, оставался патриотом страны, приютившей его когда-то.

Рауль же в Советском Союзе стал главным инженером завода по производству тракторов и был отправлен в рабочую командировку на Кубу. Если в нашей стране было принято отправлять людей «на картошку», то на Кубе всегда требовалась рабочая сила для сбора сахарного тростника. Стоит ли сомневаться в том, что у главного инженера завода интеллектуальная сила была развита больше, чем физическая, а в конкретном случае Рауля – намного больше. Был он невысоким, довольно щуплым, совсем не крепким и выполнить норму рубщика тростника мог лишь на десять процентов. При этом, что интересно, за ним сохранялась его заработная плата инженера, превосходящая оклад рубщика раз в пятьдесят. Сейчас, с новыми экономическими знаниями, такие решения кажутся не просто странными или неоправданными, а неимоверно глупыми. Конечно, основной деятельностью Рауля на Кубе был не сбор тростника, а строительство завода. И как только завод был построен, испанец вместо того, чтобы вернуться в Союз, отправился на родину.

– А как ты устраивался? – Я готов был услышать очередную историю про счастливые знакомства и бонусы.

– Сначала очень тяжело, – откровенно признался Рауль. – Я долго не мог найти работу. По уровню технической подготовки в своей области мало кто мог сравниться со мной в Испании, но в Союзе не давали параллельного экономического образования. Здесь не просто требуют предложить техническое решение, требуют предложить дешевое, а без специальных знаний сделать это очень сложно. – Он развел руками, признавая свое поражение. – В конце концов удача улыбнулась мне в виде должности простого инженера. Сейчас работаю и параллельно учусь экономике на производстве.

И Рауль действительно выучился и, как я узнал в последующие встречи, выучившись, стал снова получать достойные его знаний повышения по службе.

С Раулем и Эрнесто встречались мы втроем до конца восьмидесятых годов. Потом Рауль уехал из Мадрида, да и я стал реже бывать в Испании. В прежние времена я приезжал туда стабильно два-три раза в год на турниры и выступления. Я был на каждом из семи Канарских островов, на двух из трех Балеарских, нет ни одной из столиц семнадцати испанских провинций, где я бы не выступал. Испанию с туристической точки зрения я знаю лучше, чем любую другую страну.

Великолепна Сеговья – древний, очень романтичный город, покоряющий своим царственным акведуком времен Римской империи, сказочным замком, загадочными церквами и монастырями, полными мистических историй и таинственных легенд.

Запала мне в душу столица провинции Эстремадура – город Касерес. И это несмотря на то, что в первый раз попал я туда летом, когда на юго-западе Испании, где и лежит Эстремадура, царит душная и почти постоянная жара. И если сейчас от зноя можно легко спастись под освежающим дыханием кондиционера, то пятьдесят лет назад на это чудо техники в гостиничных номерах рассчитывать не приходилось, а приходилось испытывать все те, мягко говоря, неудобства, которые предполагает установившаяся на улице температура в плюс сорок два градуса. И тем не менее, находясь практически в полуобморочном состоянии от бессонных ночей (спал я лишь то короткое время, пока специально намоченная водой простыня не высыхала), каким-то чудом давая шахматные сеансы на улице, что еще больше ухудшало мое состояние, я не мог не отметить необычайной красоты Касереса. На мой взгляд, это один из самых самобытных и действительно впечатляющих городов Испании, в котором чудесным образом сплелись римская, мавританская и испанская архитектура. Касерес исторически находился вдалеке от военных сражений, поэтому сохранил средневековые башни и крепости в превосходном состоянии. К счастью, впоследствии мне удалось еще не раз побывать там в иных погодных условиях и насладиться как великолепными достопримечательностями, так и чарующим пением птиц, коих в округе великое множество, и вкуснейшим хамоном, который, конечно, традиционен во всей Испании, но в Эстремадуре особенно вкусен.

Оставил след в моем сердце и небольшой эстремадурский городок Трухильо, который славен своими многочисленными памятниками конкистадорам, так как большое количество этих завоевателей Латинской Америки обязаны своим происхождением именно этому городу. Возьму даже на себя смелость предположить, что выходцами оттуда были и предки диктатора гаитиян, политического деятеля Доминиканской Республики Рафаэля Трухильо. Ведь наверняка переселенцы могли взять себе фамилию по названию города, из которого прибыли. А сам небольшой городок, распложенный в шестидесяти километрах от Касереса, по-настоящему очарователен. Его большую средневековую площадь многие специалисты, да и не специалисты тоже, считают самой красивой в Испании. Впечатляют старинные здания пятнадцатого-шестнадцатого веков, особняки и дворцы конкистадоров – монументальная архитектура, перед которой невозможно не преклоняться.

Рассказывая об Испании, конечно, не могу забыть о великолепии Севильи, в которой в 1987 году мы играли очередной матч с Каспаровым. Как правило, города организуют шахматные турниры высшего ранга для того, чтобы привлечь к себе внимание в преддверии какого-то важного события. В этом конкретном случае таким событием была Всемирная промышленная выставка, которая прошла в Севилье в 1992 году. В качестве рекламы предстоящего грандиозного мероприятия город и провел в числе других выставок, премьер и чемпионатов чемпионат мира по шахматам между мной и Каспаровым, который проходил в театре Лопе де Вега.

Стоит отметить, что Севилья впоследствии справилась со своей задачей по организации выставки очень достойно, а город оказался в выигрыше, так как все построенные специально для выставки объекты и павильоны до сих пор функционируют и приносят городу пользу. В Севилье каждый раз я бываю с большим удовольствием, снова и снова открывая для себя новые грани этого удивительного города: его волшебную атмосферу, элегантную архитектуру и, конечно, неповторимые реликвии прошлого.

Любопытен и раскинувшийся буквально в пятнадцати минутах езды от Севильи в низине реки Гвадалкивир небольшой городок Дос-Эрманас ^[5], привлекающий своими просторными парками и живописным Лаго-де-ла-Вида ^[6].

Испания всегда была благосклонна ко мне. Было время, когда я чувствовал себя в этой стране буквально непобедимым и недосягаемым. Она подарила мне девять шахматных «Оскаров» – это приз Ассоциации шахматных журналистов. И без ложной скромности скажу, что такого количества этих наград нет ни у кого из шахматистов. Первый «Оскар» за победу в турнире семьдесят третьего года нашел меня в Москве в лице председателя Ассоциации – каталонца Джорджа Путча, который приехал вручить его мне в Колонном зале, где меня чествовали уже как действующего чемпиона мира.

Довольно интересен сам внешний вид статуэтки. Она не имеет ничего общего с кинопризами, которые всегда выглядят одинаково. Если это «Оскар», то «Оскар», веточка пальмы – веточка пальмы, а лев – лев, и больше никто. Шахматный «Оскар» зависит от того, в каком городе его вручают. Так, мадридский «Оскар», оказался серебряным медведем, взбирающимся на земляничное дерево ^[7], а следующий «Оскар», который я уже получил в Барселоне, стал небольшой серебряной копией знаменитого барселонского фонтана «Дама под зонтиком». Любопытно, что по размерам этого приза можно легко проследить за мировыми колебаниями цен на серебро. Серебро в Испании очень популярно. Как только серебро дешевеет, статуэтка многократно увеличивается, дорожает – все происходит с точностью до наоборот. В этом можно наглядно убедиться и на моих кубках и, например, в той же Севилье в музее футбольного клуба «Бетис», где самый большой серебряный кубок, полученный командой еще до Второй мировой войны, имеет вес около сорока килограмм.

Традицию вручения шахматистам серебряных кубков переняли у Испании и испаноговорящие страны. Так, в семидесятом году выигравший турнир в Каракасе Любомир Кавалек был награжден серебряным кубком, весившим двадцать килограммов. Правда, в отличие от моих «Оскаров», кубок Любаша так его и не догнал. Председатель Шахматной федерации Венесуэлы обещал отправить приз чемпиону, так как вывезти сразу и беспрепятственно со стороны соответствующих органов такую ценную и тяжелую награду не представлялось возможным. Скорее всего, чиновнику не стоило бы никакого особого труда договориться о доставке кубка Любашу из Каракаса в Вашингтон, где жил Кавалек, но этого не случилось.

– Получил ты свою обещанную награду? – поинтересовался я как-то у Любаша.

– Если бы, – ответил он мне, усмехнувшись. – Наверное, этот достойный человек просто забыл о своем обещании. Недавно я был в Каракасе, так он без всяких экивоков пригласил к себе домой. Я рассчитывал, начнет извиняться, придумает какую-то историю о том, куда и почему запропастился мой кубок… – Кавалек сделал многозначительную паузу.

– Так что же? – не мог я сдержать любопытства.

– Стоит мой кубок, – тут уж Любаш расхохотался, – целехонек и невредим дома на полочке у этого господина. Он и думать забыл о том, чей это кубок на самом деле.

К счастью, такие истории в шахматах скорее редкость. А уж испанцев упрекнуть в нечистоплотности и непорядочности просто невозможно. Мне с ними всегда было легко и просто общаться, я не чувствовал никаких подводных камней, лишь искреннее хорошее отношение и расположение. Единственное, в чем я на самом деле могу укорить испанцев, а точнее, испанских переводчиков, так это в довольно частой неточности перевода. Я не могу сказать, что хорошо владею испанским, но понимаю неплохо и могу уловить, когда мои слова переиначивают, переделывают или оставляют что-то недосказанным. Иногда на это можно закрыть глаза. Но если речь идет о конференции чемпиона мира, когда он говорит от имени шахмат, его слова должны быть переведены с буквальной точностью, чтобы не оставалось возможностей для появления кривотолков и недопониманий. Только представьте, что могло бы случиться, если бы переводчики взяли на себя право даже в незначительной степени изменять высказывания лидеров мировых держав. Я, безусловно, не претендую на место президента или премьер-министра, но уверен в том, что неточно переведенная фраза может доставить впоследствии немало проблем не только лидеру государства, но и лидеру шахматного мира.

Так, например, в Болгарии, где сейчас происходит новый всплеск интереса к шахматам, в интернет-сообществах активно обсуждают наш первый матч с Каспаровым, где после двадцати семи партий я вел в счете пять-ноль. Уже не знаю, с чьей подачи, моей или Гарри Кимовича, но в прессу стараниями переводчика попала фраза о том, что Каспаров получил от Карпова сорок восемь бесплатных уроков. Прошло тридцать шесть лет, а слова муссируются и активно обсуждаются до сих пор. Вот почему, если бы меня попросили отметить в испанцах или в латиноамериканцах какие-то недостатки, я бы выделил некоторую безалаберность переводчиков, не чувствующих ответственность, на них возложенную.

А в остальном я благодарен Испании и за чудесные знакомства, и за прекрасные, наполненные впечатлениями дни, проведенные в этой стране. За перехватывающую дыхание, сбивающую с ног, завораживающую архитектурой великого Гауди Барселону и великолепный Леон, за воздух Фигераса, который буквально душен из-за перенасыщенности искусством неподражаемого Дали, за бушующую зелень и океанскую синь Сан-Себастьяна и за несравненную кухню Страны басков – лучшую, на мой взгляд, во всей Испании. И, конечно, за бесконечные прогулки по Мадриду с его неповторимым имперским духом, с его бешеной энергетикой и радушной атмосферой, с его постоянным гулом, напоминающим растревоженный улей. Я получаю одинаковое удовольствие как от ходьбы по его широким проспектам, так и по тихим садам и паркам. А путешествие в мир искусства, которое предлагает музей Прадо, каждый раз оказывается настолько удивительным и незабываемым, что я готов снова и снова отправляться в него, чтобы испытывать ужас в «Саду земных наслаждений» Босха, выбирать самую прекрасную женщину на земле на «Суде Париса» Рубенса или любоваться окрестностями вместе с «Махой на балконе» раннего Гойи.

Ничуть не меньше Мадрида яркие и незабываемые впечатления подарил мне Париж. Понимаю, что, признаваясь в своей безоговорочной любви к столице Франции, я не могу претендовать на оригинальность. Что ж, искренне считаю: здесь позволительно о ней забыть. Каждый человек, сердце которого Париж покорил сразу и безоговорочно, согласится с известными словами Хэмингуэя о том, что «Париж – это праздник, который всегда с тобой». Однако природа и обстоятельства сделали все возможное для того, чтобы я этого праздника не почувствовал. В столицу Франции прилетели мы вместе с Леонидом Захаровичем Штейном – одним из сильнейших шахматистов Союза в шестидесятые-семидесятые годы, трехкратным чемпионом СССР, – прилетели в семидесятом году сразу после турнира в Каракасе, где я получил звание гроссмейстера. Турнир был невероятно напряженным. Не только потому, что собрал сильнейших шахматистов со всего мира, но и по политическим соображениям. Узнав, что в турнире будет принимать участие Кавалек, который после чешских событий шестьдесят восьмого года уехал в Америку, посол Советского Союза отдал нам со Штейном распоряжение отказаться от соревнований и возвращаться в Москву. Указание чиновника как старший в нашей делегации выслушивал Леонид Захарович. В номер вернулся чернее тучи и буркнул, что надо паковать чемоданы.

– Как паковать? Почему?! – У меня были совсем другие планы.

– Посол велел возвращаться в Москву. – Штейн вздохнул и посмотрел на меня с такой тоскливой безысходностью, что решимость, которая и так уже поднялась во мне, стала еще сильнее.

– Я никуда не поеду, – твердо сказал я.

– Как не поедешь? – Мой старший товарищ был ошарашен, но безнадега из его голоса мгновенно исчезла.

– Так. Не поеду, и всё. Из Москвы мне лично никто ничего не сообщал. Я приехал выиграть и получить звание гроссмейстера. Так что как хотите, но я остаюсь.

– Точно?

– Абсолютно!

– Ну и прекрасно. – Штейн не скрывал своей радости. Было очевидно, что возможность прикрыться моим нежеланием возвращаться его устраивает. Непослушание безусловно грозило Штейну большими неприятностями: он был и членом партии, и руководителем делегации. А теперь, в случае чего, он мог сослаться на меня и объяснить свое неподчинение приказу моим упрямством. Однако, оставшись, мы оба понимали, что выйдем из ситуации без потерь лишь в одном случае: если отыграем турнир на высшем уровне.

К счастью, наши условия проживания в Каракасе способствовали хорошему отдыху между партиями. Единственным представителем Латинской Америки в турнире был аргентинский шахматист Оскар Панно, которого по национальному признаку организаторы поселили в шикарный генеральский люкс. В самом начале турнира Штейн, будучи хорошо знакомым с Панно, шутя посетовал на то, что тот живет один в огромных апартаментах, а мы ютимся вдвоем в обычном двухместном однокомнатном номере. Номер, кстати, был совсем не плох, так как хороша была и сама гостиница, принадлежащая диктатору Венесуэлы. Оскар же жалобы воспринял всерьез и, не принимая никаких возражений, поменялся с нами номерами. Не знаю, повлияло ли это как-то на мою результативность, но я добрался в рейтинге до звания гроссмейстера, и наше практически самовольное пребывание на турнире было оправданно.