Сила культа. Что делает человека фанатиком и как этого избежать

Вряд ли Кореша можно назвать невиновным во всем этом. Он был маниакальным и жестоким, и отчасти именно его упрямство стало причиной стольких жертв. Но свою роль здесь сыграл и страх, связанный со словом «культ». Если бы ФБР применило такое чрезмерное насилие к последователям более социально приемлемой религии, которая находится под защитой Первой поправки к Конституции, вероятно, это событие наделало бы гораздо больше шума. Однако осада резиденции «Ветви Давидовой» была санкционирована законом и одобрена обществом. «Религия является конституционно охраняемым институтом… и положение членов секты «Ветви Давидовой» в Уэйко выводит их из-под защиты государства», – объясняет Кэтрин Вессингер, религиовед из Университета Лойолы в Новом Орлеане. Возможно, ФБР отправилось «спасать» последователей секты, но, когда те погибли, мало кто из американцев волновался по этому поводу, потому что «Ветвь Давидова» не была церковью – она была «культом». Увы, такова семантика ханжества.

В классическом исследовании 1999 года известный стэнфордский психолог Альберт Бандура показал, что, если людей обзывали такими бесчеловечными кличками, как животные, другие участники охотнее били их током и причиняли им вред. Кажется, что ярлык «культ» может выполнять аналогичную функцию. Это не означает, что некоторые группы, которые могли или могут быть названы культами, безопасны, разумеется, многие из них опасны. И наоборот, слово «культ» настолько эмоционально заряжено и так сильно нуждается в объяснении, что оно само по себе не помогает нам установить: опасна ли та или иная группа? Мы должны приглядеться внимательнее, быть конкретнее.

Пытаясь найти менее предвзятый способ изучения нетрадиционных духовных сообществ, многие ученые использовали нейтрально звучащие термины, такие как «новые религиозные движения», «эмерджентные религии» и «маргинализированные религии». Но, хотя эти фразы хороши в научном контексте, я полагаю, что они не совсем точно отражают суть «КроссФита», многоуровневых маркетинговых компаний, университетских театральных программ и других, трудно поддающихся категоризации учреждений, присутствующих в континууме влияния. Нам нужен более универсальный способ описания сообществ, которые так или иначе напоминают культы, но не обязательно связаны с религией. Вот почему мне нравится слово «сектантский».

V.

Я росла, очарованная всем, что связано с «культами», главным образом из-за моего отца. Ребенком он не по своей воле попал под влияние одного из них. В 1969 году, когда папе Крейгу Монтеллу было 14, его покойный отец и мачеха решили принять участие в только что созданном контркультурном движении. С юным Крейгом и двумя его сводными сестрами младенческого возраста они переехали в отдаленную социалистическую коммуну Синанон в пригороде Сан-Франциско. В конце 1950-х годов Синанон начал деятельность как реабилитационный центр для наркоманов, другими словами, «торчков», но позже круг участников расширился и стал принимать также ненаркозависимых «любителей образа жизни». В Синаноне дети жили в бараках вдалеке от своих родителей, и никому не разрешалось работать или ходить в школу за пределами коммуны. Некоторых участников заставили побрить голову, многие супружеские пары были разлучены, и бывшие мужья и жены получили новых партнеров. Но все жители поселения, безо всякого исключения, должны были играть в Игру. Она была ритуальным мероприятием: каждый вечер члены коммуны собирались в небольшие кружки и принимались часами прорабатывать свои ошибки. Эта практика являлась важнейшей составляющей жизни Синанона, на самом деле тамошняя жизнь делилась на две семантические категории: в Игре и вне Игры. Эти конфронтации были представлены в качестве групповой терапии, но в реальности являлись формой социального контроля. В Игре не было ничего смешного, она длилась каждый вечер часами и могла быть враждебной или унизительной для игрока, при этом все-таки сохраняла «игровой элемент». Как выяснилось, эта разновидность экстремальной «правдоискательской» деятельности не является чем-то необычным в культовых группах. Джим Джонс проводил подобные мероприятия под названием «Семейные собрания» или «Встречи катарсиса»: для этого все последователи устраивали «среды» в Материнской церкви и собирались по вечерам. Во время этих встреч всех, кто каким-либо образом оскорбил группу, вызывали на Этаж, чтобы их друзья и близкие могли «оклеветать» их, и таким образом доказать свою преданность Делу. (Подробнее об этом во второй части книги.)

Я выросла на рассказах о Синаноне, услышанных от отца, который сбежал оттуда в 18-летнем возрасте и в итоге стал успешным нейробиологом. Теперь его работа заключается в постановке трудных вопросов и поиске ответов на них, а также в поэтапных доказательствах выдвинутых гипотез. Отец никогда не скупился на рассказы, потакая моему наивному любопытству и повторяя одни и те же истории о мрачных бараках Синанона и скудной пище, о том как в 15 лет встретился с биологом общины, доверившим ему медицинскую лабораторию. Пока мальчишки его возраста за воротами Синанона ссорились друг с другом из-за неразделенной щенячьей любви к ровесницам и подавали заявления в университеты, отец брал мазки из горла у членов общины и пробы на туберкулезную палочку с кончиков пальцев у работников пищевых цехов. Для него лаборатория была убежищем. Это было одно из редких мест на территории Синанона, где действовали правила эмпирической логики. Когда отец не носил белый халат (и не играл в Игру), то сбегал из поселения на уроки в массовую среднюю школу в Сан-Франциско. Он был единственным ребенком в Синаноне, который стремился к знаниям за пределами закрытой системы коммуны и ради знаний совершал смелые поступки. Он молчал, скрывался от слежки и сомневался во всем.

Даже когда я была еще маленьким ребенком, в рассказах отца о Синаноне меня больше всего увлекал особый язык группы, такие термины, как «в Игре» и «вне Игры», «любовное состязание» (подразумеваются браки в Синаноне), «предумышленное поведение» (требование сохранять хладнокровие вне Игры и не вымещать злобу на людях до следующей Игры), РВ (родительская вахта, ротация взрослых, случайно выбранных в качестве вожатых детских бараков), «двери здесь нет» (подсказка для последователей, чтобы они знали, что им запрещено выходить из комнаты) и многое другое. Этот курьезный жаргон был самым надежным проводником в мирок группы.

Как дочь ученых, я полагаю, что некое сочетание характера, воспитания и историй о Синаноне, которые я слышала с детства, сделало меня очень недоверчивой, и с ранних лет я всегда остро воспринимала риторику, звучащую как сектантская, но иногда обманывалась ею. В средней школе я дружила с мальчиком, чья мать была новообращенной христианкой. По воскресеньям я иногда тайно прогуливала свою еврейскую школу и сопровождала лучшего друга и его семью в евангелическую церковь. Я была глубоко восхищена манерой речи прихожан – едва переступив порог здания, все переходили на «евангелический диалект». Это не была Библия короля Якова на английском языке, диалект звучал современно, смысл слов был совершенно ясен. Всякий раз, посещая богослужения, я начинала использовать их лексикон новомодных словечек, только чтобы посмотреть, как прихожане изменят свое отношение ко мне. Я выбирала такие фразы, как «в моем сердце» (синоним – «на моей памяти»), «возлюби ближнего своего» («выкажи свою любовь ближнему»), «в Слове» (библейские чтения), «отец лжи» (Сатана, зло, которое «правит миром») и, наконец, «осужденный» (тот, кому предназначено свыше совершить какой-либо поступок). Моя речь стала напоминать шифрованный язык эксклюзивного клуба. Хотя эти специальные термины не содержали ничего, что нельзя было бы сказать на простом английском языке, их использование ко времени и месту напоминало ключ, открывающий двери к признанию членов группы. Меня сразу же приняли за свою. Язык был паролем, маскировкой, сывороткой правды. Он оказался очень эффективен.

Специальный язык, который употребляют с целью воздействия на поведение и убеждения людей, так эффективен потому, что речь – это первое, что мы хотим изменить в себе, и последнее, от чего мы отказываемся.

В отличие от бритья головы, переезда в коммуну или даже переодевания, новая терминология усваивается мгновенно и (по-видимому) не требует никаких обязательств. Например, вы пришли на духовное собрание из чистого любопытства. В самом начале ведущий обратился к участникам с просьбой повторно пропеть псалом. Скорее всего, и вы запоете вместе с остальными. Возможно, сначала это действие покажется вам странным, и возникнет сопротивление общественному давлению, но вас же не просили подарить кому-то свои сбережения или совершить убийство? Что здесь такого? Язык культов функционирует так эффективно (и незаметно), что формирует наше мировоззрение не хуже гуру, и как только он усваивается, его уже не «отдерешь». Вы отрастите волосы, вернетесь домой, удалите приложение (избавитесь от чего угодно, что бы это ни было), но специальная терминология останется с вами. Во второй части этой книги мы познакомимся с человеком, которого зовут Фрэнк Лайфорд. Он пережил «Врата Рая», «культ самоубийц» 1990-х годов, и спустя 25 лет после дезертирства и отречения от их системы верований, продолжает набирать телефонные номера двух своих бывших лидеров, называет их прежними «монашескими» именами Ти и До, он называет группу «классной комнатой» и вспоминает мрачную судьбу бывших соратников, употребляя при этом эвфемизм «покинувшие Землю», как его научили более 20 лет назад.

Идея этой книги пришла мне в голову, когда моя лучшая университетская подруга решила бросить пить и записалась в общество «Анонимных Алкоголиков». В то время ее и меня разделяло расстояние в 5000 километров, так что мы виделись всего несколько раз в год, и я не могла наблюдать за событиями в ее жизни. Но однажды отправилась к ней в гости – в первый раз после того, как она отказалась от алкоголя. В тот вечер мы никак не могли определиться с меню на ужин, и с ее уст сорвалось следующее предложение: «Я весь день сидела голодная, злая, одинокая, уставшая, я с трудом удерживалась от слез на работе, но стараюсь не форсировать события. Уф, давай просто займемся ужином: как говорится, обо всем по порядку!»

Я воззрилась на нее как на трехголовую гидру. «Голодная, злая, одинокая, уставшая»? «С трудом удерживалась от слез»? «Старалась не форсировать события»? Да что же такое она говорит?^[37] Три месяца среди «Анонимных Алкоголиков», и этот человек, который был мне до такой степени близок, что я могла иногда точно угадать смысл ее покашливаний, вдруг заговорил на чужом языке. У меня мгновенно сработала эвристическая реакция – я испытывала то же самое чувство, просматривая старые фотографии Таши Самар в пустыне, такая же реакция была у отца в тот день, когда он впервые ступил на землю Синанона. Выживший в Джонстауне однажды сказал мне: «Говорят, культ как порнография. Как услышишь его язык, так сразу узнаешь». Или, если вы такой же человек, как и я, узнаете его, когда услышите. Специфика культовых выражений является самой серьезной подсказкой. Разумеется, «Анонимные Алкоголики» – это не Синанон, они изменили жизнь подруги к лучшему. Но я не могла не различить новые слова в ее лексиконе.

Однако инстинкты – это не социальная наука, и, по правде говоря, я действительно не знала, что АА – это «культ». Но меня не покидало чувство, что там, в глубине, спрятано нечто серьезное и таинственное. Надо зреть в корень. Требовалось понять: каким образом язык группы подчинил себе мою подругу с такой быстротой? Как функционирует язык: к лучшему или к худшему, как он заставляет людей погрузиться в ревностную идеологию групп с неподконтрольными лидерами? Почему же они не выплывают из этого водоворота?

Я начала этот проект из-за болезненного пристрастия к культовым байкам у лагерного костра, которые знакомы многим. Но быстро поняла, что изучение взаимосвязей между языком, властью, группой и убеждениями способно помочь нам понять, чтó мотивирует фанатичное поведение людей в нашу вечно неспокойную эпоху, когда многоуровневые маркетинговые аферы маскируются под феминистские стартапы, лицемерные шарлатаны, рекламируют вредные советы для здоровья, онлайн-группы ненависти радикализируют своих новых членов и, наконец, дети обмениваются друг с другом смертельными угрозами, защищая любимый бренд. Чани, 26-летняя последовательница «Цикла души», рассказала мне, что однажды видела, как подросток направил оружие на другого из-за последней пары кроссовок на модной распродаже в Лос-Анджелесе. «Следующие крестовые походы будут не религиозными, а потребительскими», – предположила она. «Убер» против «Лифт». «Амазон» против бойкотирующих «Амазон». ТикТок против остальных соцсетей. Тара Изабелла Бертон замечательно выразилась: «Если границы между культом и религией уже размываются^[38], то границы между религией и культурой еще более размыты».

Навязчивая, красивая, тошнотворная истина заключается в том, что, независимо от того, насколько вы считаете себя культофобом, все зависит от нашего отношения к вещам. Родились ли вы в семье пятидесятников, говорящих на глоссолалии, в 18 лет ушли из дома, чтобы присоединиться к сообществу кундалини-йогинов, попали в выматывающий стартап сразу после университета, в прошлом году стали постоянным членом клуба «Анонимных Алкоголиков» или всего лишь пять секунд назад кликнули мышкой по таргетированной рекламе, продвигающей не просто продукт по уходу за кожей, но и «бесценную возможность вступить в движение», вступить в группу, которая может иметь для вас колоссальное значение, причем на протяжении многих лет, – это тот фундамент, на котором мы строим жизнь. Человек необязательно стремится в эти структуры, потому что надломлен или расстроен. Опять-таки, мы можем висеть на крючке. Но часто упускаем из виду, что материал, из которого построены эти леса, тот самый материал, создающий нашу реальность, – это язык. «Мы всегда использовали язык, чтобы найти объяснение уже известным вещам, – писал английский ученый Гэри Эберле в книге «Опасные слова», вышедшей в 2007 году, но, самое главное, мы использовали его, чтобы докопаться до ранее неизвестного или непонятного»^[39]. Словами мы вдыхаем жизнь в бытие.

Лингвистическая концепция, называемая теорией перформативности, утверждает, что язык не просто описывает или отражает нас такими, какие мы есть, он создает нас такими, какие мы есть. Потому что речь способна завершать действия, показывая уровень внутренней силы человека. (Самыми простыми примерами использования перформативного языка могут служить: обещание, свадебная церемония или вынесение судебного приговора.) Повторяясь снова и снова, речь обретает значимую, последовательную силу, способную конструировать и ограничивать нашу реальность. В идеале у большинства людей понимание реальности является универсальным и основано на логике. Впрочем, запутываясь в сетях группы, которая практикует лингвистические ритуалы, – пение, молитвы, речевые обороты, мы меняем «культуру общего понимания», о которой говорила Эйлин Баркер, и отрываемся от реальности. Мы сами порой не замечаем, как наше понимание самих себя и того, что мы считаем истиной, связывается с группой, лидером. И это происходит из-за языка.

В этой книге анализируется широкий спектр культов и их таинственных лексиконов, начиная с самых известных и откровенно ужасных, и заканчивая сообществами, которые выглядят настолько безобидными, что мы можем даже не сообразить, до какой степени они сектантские. Для того чтобы удержать количество этих историй в разумных пределах (ведь кто его знает, а вдруг я провела бы всю свою жизнь, интервьюируя людей про «культы» всех видов), мы собираемся сосредоточиться в основном на американских группах. Каждая часть книги будет посвящена отдельной категории «культов», и в ней одновременно будет проводиться анализ сектантской риторики, которая пронизывает нашу повседневность. Вторая часть посвящена пресловутым «культам самоубийц», таким как Джонстаун и «Врата Рая», в третьей части исследуются спорные религии, такие как сайентология и «Дети Бога», четвертая часть посвящена компаниям многоуровневого маркетинга, пятая – студиям «культового фитнеса», и наконец, в шестой части подробно анализируется феномен гуру социальных сетей.

Слова, что мы слышим и используем каждый день, могут дать подсказки, которые помогут определить, какие группы являются здоровыми, токсичными, а какие представляют собой смесь того и другого, и как далеко мы готовы зайти во взаимодействии с ними. С этих страниц начинается путешествие в любопытный (и в то же время знакомый) мир языков культов.

А сейчас, говоря словами многих лидеров культов: пойдемте. Следуйте за мной…

Часть 2
Поздравляем, тебе разрешено перейти на сверхчеловеческий уровень!

I.

«Выпить «Кул-Эйд».

В этой фразе нет ничего особенного. На протяжении жизни американцы, вероятно, произносят ее десятки раз. В последний раз я слышала эти слова, когда кто-то мимоходом признавался в своей преданности сети закусочных «Свитгрин». «Кажется, мы только что выпили «Кул-Эйд», – ухмылялись посетители, забирая с собой киноа.

Я тоже когда-то произносила эту фразу так же рефлекторно, как и любую другую знакомую поговорку, например: «легок на помине», «не в бровь, а в глаз», «встречать по одежке». Но это было до того, как я узнала историю ее происхождения.

Сегодня фраза «выпить «Кул-Эйд» чаще всего используется американцами для описания ситуации, когда кто-то бездумно идет за толпой, или как намек, что мы сомневаемся в чьем-то здравомыслии. В 2012 году журнал «Форбс» назвал данное выражение «самым раздражающим клише»^[40] лидеров бизнеса. Билл О’Рейли сослался на эту поговорку, чтобы списать со счетов своих критиков («Люди «Кул-Эйд» сходят с ума», – заявил он своим слушателям). Я натыкалась на эту фразу в самом разном контексте, например: «Да, я наконец-то купил «Пелотон» (вид домашнего велотренажера. – Прим. ред.). Кажется, я выпил «Кул-Эйд»!» или: «Он фанатеет от «Радиохэд» (британская рок-группа. – Прим. ред.) – он выпил «Кул-Эйд» еще в 90-е».

Большинство людей произносят эту поговорку, не моргнув глазом, и лишь немногие понимают, что она означает на самом деле. «Одна из самых гнусных фраз в английском языке. – так высказался о ней 71-летний Тим Картер. Эти слова были сказаны вовремя моего долгого телефонного разговора с Сан-Франциско. Тим тараторил без умолку, как будто торопился выплеснуть свое негодование: «Произнося эту фразу, люди понятия не имеют, о чем говорят».

Много лет назад пожилой сосед Тима по имени Оделл Роудс выразил ту же мысль в разоблачительном комментарии для «Вашингтон Пост»: «Эта поговорка – «выпить «Кул-Эйд» – одиозна…^[41] и совершенно ошибочна». Тери Бьюфорд О’Ши, 67-летняя поэтесса, которая когда-то знала и Тима, и Оделла, прокомментировала фразу про «Кул-Эйд» примерно так же: «Меня бросает в дрожь от нее»^[42].

Тим, Оделл и Тери придерживаются оригинальной точки зрения на фразу «выпить «Кул-Эйд», потому что в 1970-е годы все они были членами «Храма народов». У группы было много определений и названий: конгрегация (от лат. congregatio – «союз, соединение». – Прим. ред.), движение, образ жизни, сельскохозяйственный проект, эксперимент, Земля обетованная. Это было сделано специально. Лидеры теневых групп являются экспертами по ребрендингу, т. к. он позволяет им извлекать выгоду. Они используют приемы отвлечения внимания или придумывают загадочные новые термины, окружая их аурой таинственности.

«Храм народов» был основан в 1950-х годах как расовая интеграционистская церковь в Индианаполисе. Спустя 10 лет организация перебралась в Северную Калифорнию, где, согласно докладам ФБР, переродилась в более прогрессивное «социально-политическое движение». Но только в 1974 году, когда «Храм народов» переехал на отдаленные земли Южной Америки, он трансформировался в «культ», известный как Джонстаун.

О нем ходило множество мифов, но мало кто по-настоящему понимал его суть. Джонстаун представлял собой поселение площадью 15 квадратных километров, располагающееся в засушливой местности на северо-западе Гайаны. На момент развязки этой трагедии, в 1978 году, там проживали около тысячи жителей. Община была названа в честь своего печально известного лидера Джима Джонса. Впрочем, у него было много имен. В Индианаполисе, когда группа еще придерживалась религиозных взглядов, последователи Джонса называли его Богом или Отцом. («День отца» отмечался 13 мая, в день рождения Джонса.) К тому времени, когда группа перебралась в Гайану и изолировалась от внешнего мира, прозвище Джонса стало звучать еще нежнее: «Папа». В конце концов, члены коммуны начали называть организацию Конторой. Аналогично, косвенно упоминая короля, можно сказать: «во имя Короны». А в более поздние годы Джонс настаивал на придворном титуле Лидер-Основатель.

Джонс перевез своих последователей из Редвуд-Сити (штат Калифорния) в Гайану, обещая им социалистический рай за пределами царства зла на земле. Под злом подразумевался якобы угрожающий Соединенным Штатам фашистский апокалипсис. На грубо сделанных фотоснимках поселения изображен настоящий Эдем – дети всех рас безмятежно играют в игры, пока их родители заплетают друг другу волосы и заводят дружбу с обитающими по соседству дикими животными. На одном фотоснимке 25-летняя женщина по имени Мария Катсарис (одна из любовниц Джонса и член его ближнего круга) улыбается, положив указательный палец на кончик клюва тукана. Отбросьте исторический контекст, и картинка будет смотреться как отрезанный от внешнего мира райский уголок. Я уже представила себе, как все мои прогрессивные приятели из Лос-Анджелеса бегут в Гайану, спасаясь от администрации Трампа. «Домашний питомец – тукан», – звучит очень мило.

В наши дни большинство американцев слышали о Джонстауне или хотя бы видели посвященные ему иллюстрации: община в джунглях, проповедник-маньяк, отравленный пунш, трупы, сваленные в траву… Итак, Джонстаун прославился «благодаря» массовой гибели людей в результате убийства, обставленного как самоубийство. Жертвами акции стали более 900 последователей культа. Произошло это 18 ноября 1978 года. Большинство жертв, в том числе более 300 детей, встретили смерть, употребив ударную дозу смеси цианида и транквилизаторов. В чаны с виноградным соком, приготовленным из порошкообразного фруктового концентрата «Флейвор-Эйд», подсыпали яд. «Выпить «Кул-Эйд» – метафора, которая родилась в связи с этой трагедией. Название смертоносного эликсира ошибочно запомнилось как «Кул-Эйд», а не «Флейвор-Эйд», т. к. первый бренд имел нарицательное значение (например, некоторые люди называют все салфетки «Клинекс», хотя есть также «Паффс» и «Эйнджел Софт»). Но жители Джонстауна умерли, употребив более дешевую версию напитка с магазинной полки. Одни выпили его, другие получили в виде инъекций, причем многие сделали это против своей воли – под сильным давлением со стороны Джонса, утверждавшего, что «революционное самоубийство»^[43] – это единственный способ «протеста против бесчеловечного мира».

Народ ехал в Гайану вовсе не для того, чтобы умереть неестественной смертью. Люди отправились туда в поисках лучшей жизни: желая примерить на себя социалистическую идеологию, или разочаровавшись в своей «домашней» религии, или желая сбежать подальше от американской полиции, где якобы служат расисты (что-то знакомое, верно?). На Земле обетованной Джим Джонс гарантировал своим адептам решение проблем во всех сферах жизни, а т. к. все правильные слова заворачивались в красивую обертку, ему верили.

Джонс, о личности которого было написано несколько десятков книг, обладал всеми классическими признаками служителя зла: на первый взгляд он казался политическим пророком и революционером, но в душе был маниакальным, лживым, параноидальным нарциссом.

Однако, как утверждает история, преданные ему люди так и не сорвали с него маску, пока не стало слишком поздно. Поначалу, как клялись мне многие выжившие в той трагедии, Джима Джонса вроде как все любили.

Он родился и вырос в Индиане. Подающему надежды новому пастору было всего лишь около 20, когда он создал первую общину. Несгибаемый интеграционист (то же, что глобалист. – Прим. ред.) и его жена стали первой белой парой в штате, усыновившей темнокожего ребенка, и вскоре в их доме появилось много других детей всех цветов кожи. Джонс называл своих домочадцев Радужной семьей^[44]. Иначе говоря, он боролся за расовую справедливость не только как церковный деятель, но и как частное лицо.

Однако Джонс производил впечатление не только прогрессивного и благочестивого человека. Также он был красив – ну вылитый двойник Элвиса в юности. Лично я не нахожу в его внешнем облике особой привлекательности (думаю, это непопулярное мнение, но грубые, мультяшные черты лица Джонса всегда немного напоминали мне внешность Биффа Таннена, хулигана из трилогии «Назад в будущее»). Я полагаю, что невменяемые убийцы просто не в моем вкусе, хотя мне известно, что гибристофилия^[45], влечение к брутальным преступникам – вполне реальное явление. У Джонса, Теда Банди и Чарльза Мэнсона были свои поклонницы. Даже знаменитый психолог Филипп Зимбардо, организовавший Стэнфордский тюремный эксперимент, открыто говорил о «непреодолимой сексуальной привлекательности»^[46] Джонса.

Но в данном случае сексуальная привлекательность была связана не только с внешним видом Джонса, а еще и с умением поддерживать иллюзию близости между собой и поклонниками. Обратимся к воспоминаниям обитателей Джонстауна. Все, с кем я общалась, пели осанну невероятному обаянию этого человека, его умению легко находить язык с кем угодно, от белых представителей богемы и высшего среднего класса до темнокожих, прислуживавших в церкви. Перед молодыми прогрессистами (политическая партия в США. – Прим. ред.) из Сан-Франциско Джонс играл роль социалиста, соблазняя их академическими цитатами из Ницше, пятидесятникам старшего поколения он читал библейские стихи, в его голосе начинали звучать пасторские нотки. Несколько выживших после трагедии рассказали мне, что, когда они впервые заговорили с Джонсом, у них сложилось впечатление, что они знали его всю жизнь – он «говорил на их языке». Искреннее признание такого рода, которое позже заменяется на подчинение, некоторые социологи называют любовной бомбардировкой.

«Он общался с людьми любого круга^[47] и всегда находил для них свободную минуту, – вспоминала Лесли Вагнер Уилсон, оратор и мемуаристка, выжившая в Джонстауне. – Он мог цитировать Священное писание, а потом развернуться на 180 градусов и начать проповедовать социализм». Лесли поведала мне свою историю – вплоть до того самого рокового дня она оставалась в общине, но в то утро, когда приключилась трагедия, бежала и скрылась в джунглях. 22-летняя темнокожая женщина в круглых очках и с пухлыми младенческими щеками прошла 50 километров по сучкам, корягам и зарослям, неся на спине привязанного простыней трехлетнего сынишку. Ее родные – мать, сестра, брат и муж – не выжили.

Перенесемся на девять лет назад: когда Лесли училась в средней школе, ее мать, в одиночку тянувшая на себе кучу детей, вступила в «Храм народов» в Редвуд-Сити, чтобы найти там помощь и поддержку. С 13 лет «Храм» стал для Лесли всем. Джонс был для нее Отцом и Папой. Он называл ее своей маленькой Анджелой Дэвис^[48]. Поговорим о любовной бомбардировке: поскольку Лесли была подростком, ее личность еще не сформировалась, и сравнение с радикальной активисткой, женщиной, которая служит примером для подражания, лишь укрепило ее веру в Джонса. Каждый раз, когда он использовал это прозвище, ее вера в него росла. «Как искушенный шоумен, Джонс искусно манипулировал революционными устремлениями молодых афроамериканцев, которым надоели невразумительные обещания, высказываемые лидерами движения «Власть черных»^[49] – пишет Сикиву Хатчинсон^[50], феминистка, автор книги «Белые ночи, черный рай». Естественно, Лесли хотелось верить, что она – очередная Анджела Дэвис. Ее приучали к мысли: она является «символом надежды», который будет понятен общинникам.

Таким образом, людей привлекала не внешность Джонса, не его образ семьянина и даже не его идеи, пленявшие людей, а манера речи. «Судя по словам, которые произносил, он был великим оратором, – сказала Лесли. – Слова брали за душу, вдохновляли… Я была просто очарована»^[51]. Однако Лесли любила умных людей, ориентированных на семью, а они объективно не могли иметь ничего общего с этим парнем. И, конечно, Джонс никогда не смог бы убедить их последовать за ним на край света, какие магические речевые формулы он ни использовал бы. «Причина заключалась в языке, – горячо втолковывал мне еще один выживший в Джонстауне. – Вот как ему удалось обрести и удержать власть».

Обладая одновременно интонацией и страстью баптистского проповедника, простодушным остроумием деревенского баснописца и свирепым рвением сумасшедшего тирана, а также выстраивая сложные теоретические рассуждения, подобно философу аристотелевского толка, Джим Джонс был лингвистическим хамелеоном. Он владел чудовищным арсеналом риторических приемов, позволявших привлечь на свою сторону последователей всех мастей. Вот как поступают самые хитрые лидеры культов: отказываясь придерживаться одной постоянной лексической формы для описания своей универсальной доктрины, они подстраивают свой язык под стоящего перед ними человека. Если вспомнить такие цитаты^[52] из лексикона Джонса, как «Социализм намного старше Библии» или «Сознание капиталиста является самой низкой вибрацией, предложенной нам на этом и без того плотном уровне существования», можно прийти к выводу, что в его франкенштейновском ораторском искусстве политическая теория и метафизика часто стояли в одном ряду. «Его лексикон мог быстро меняться от провинциального и доморощенного до вполне себе интеллектуального, – вспоминал Гарри Ламбрев, поэт и ветеран «Храма народов» еще со времен Редвуд-Сити. – У него был огромный словарный запас. Он прочел невероятное количество книг. Не знаю, когда у него нашлось время на это».

Крайне волатильный словарный запас использовался для накопления социального капитала: лингвист скажет вам, что Джонс овладел хитрой практикой переключения лингвистических кодов или плавного перехода от одного лингвистического приема к другому. В языковых системах, не имеющих отношения к богословию, переключение лингвистического кода является эффективным (и, как правило, бессознательным) инструментом, который настраивает все имеющиеся в вашем распоряжении лингвистические ресурсы для наиболее успешной вербальной коммуникации. С помощью кодового переключения между диалектами или языками для перехода из одной среды в другую или даже в отдельно взятом разговоре с известным направлением, можно выделить то или иное утверждение, адаптироваться к социальным нормам или заявить об определенной идентичности. Ставки в этой игре могут быть достаточно высокими: они, возможно, гарантируют человеку уважение и даже выживание, как в случае с носителями определенных маргинализированных этнодиалектов, допустим, с теми, кто говорит на афроамериканском английском и учится переходить на стандартный английский, поскольку в противном случае его могут раскритиковать или наказать. И опять-таки, прием переключения лингвистического кода может быть использован в ловкой стратегии вхождения в доверие.