Петухова подумала и сказала Серковскому, что у Петуховой сильно защемило сердце, когда доктор рассказал, что кухарка, которая прибежала на крики горя Марии, застала Баранидзе в виде почти что младенца на коленях матери, то есть Марии. Что доктор даже сразу не угадал, где получилось лицо Баранидзе.

Серковский спросил, где же доктор угадал лицо Баранидзе.

Петухова сказала, что лицо Баранидзе получилось у Марии между двух грудей – правой и левой. Что лицо Баранидзе было обкружено грудями молодой девушки. Еще Петухова сказала, что получилось, как в театре, – две груди женщины приняли один вздох мужчины, тем более последний.

Серковский как мужчина согласился, что получилось, как в театре, что бывают у женщин такие груди – правая и левая тоже, которые примут и вздох, и прочее.

Потом Серковский спросил, или не оставил Баранидзе хоть каких-то тайных распоряжений на пользу Марии.

Петухова не знала и это, но посоветовала Серковскому не думать, что Баранидзе не обеспечил Марию. Петухова ходила смотреть на домик Марии, и ей сильно показалось, что он похож на Баранидзе – маленький, и труба торчит не крепко, хоть и ровно.

Серковский спросил у Петуховой, кому же досталось все на свете имущество Баранидзе.

Петухова сообщила, что у Баранидзе в Петербурге жил троюродный племянник. Племяннику дядя свое все на свете имущество и отписал.

* * *

Серковский был еще и сильно способный к пониманию.

Серковский у себя в голове сложил одно с другим, и у Серковского там получилось такое.

Доктор Иванов сообщил Петуховой о последнем удовольствии Баранидзе. А последнее потому и считается в науке последнее, что бывает же и предпоследнее.

Баранидзе умер в самом начале зарождения в Марии ребеночка.

Мария подставила руки так хорошо, что Баранидзе очнулся, а все ж таки умер.

Баранидзе имел капитал, а прямых наследников, наоборот, не имел.

Серковский у себя в голове сложил одно с другим, и у Серковского опять получилось.

Ребеночек у Марии зародился от Баранидзе. А брюнетность Баранидзе ничего не значит.

Серковский взял для примера такое: Серковский всю свою жизнь мечтал быть блондином, а никогда не стал больше шатена. На таком примере Серковский вывел, что ребенок у Марии от Баранидзе.

И вот Мария поделилась с Баранидзе новостью.

Баранидзе новость Марии про ребеночка не понравилась.

Мария на такое сильно обиделась и столкнула Баранидзе с кровати.

По своей привычке Серковский увидел в своей голове такое.

Сначала руки Марии скинули Баранидзе с кровати.

Потом Мария не поторопилась подставить две свои руки – левую и правую – под удовольствие Баранидзе, а подождала, или Баранидзе очнется.

Баранидзе очнулся. И Мария опять нашла дело своим рукам и сильно захотела придушить Баранидзе.

Мария, которая была хоть и тихая, но уже опытная с мужчинами, побоялась наследить всеми своими руками и потому уперлась всеми своими грудями в лицо Баранидзе, а руки направила в безопасное для себя – как для убийцы – место.

И вот Баранидзе уже телепается на небе, а Мария рыдает без капитала на себя со своим будущим младенчиком и считает, или хватит полученного при жизни Баранидзе своего обеспечения на домик.

Серковский не остановился на том, что у Серковского уже получилось, а вывел такое.

Мария через прошедшее малюсенькое время сильно пожалела, что погубила Баранидзе, но сделанное сделалось и обратно идти уже никак не хотело.

Возле Марии в нужную минуточку не было доверенного, пускай бы и опять хорошего, мужчины, который пояснил бы, что хоть наследства от Баранидзе незаконному ребеночку не полагалось, а все ж таки у законного наследника можно было б и попросить то и сё – под честное слово не рассказывать на всех на свете углах Батума про Баранидзе то и это.

И вот наследник-племянник Баранидзе явился и получил. А Мария, наоборот, осталась, где уже получилась.

После всего такого Серковскому пожар увиделся в новом свете огня.

Когда Новиков сватал Марию, он сватал законную мать-вдову с малолетней дочечкой. Дура-сваха божилась, что личными глазами видела бумаги на мужа вдовы, не говоря уже про карточку с часами, и обещала, что Мария привезет и покажет – и себя, и бумаги, и прочее.

А где Мария?

А Мария показала себя – хоть и во всей своей мокрой неприглядности.

А бумаги где?

А не было никаких законных бумаг.

Дуру-сваху Мария подкупила и недорого дала.

Может, поддельные бумаги и были, так они теперь водой скушанные и водой же запитые. Тем более при жизни Мария рассчитывала, что она перед Новиковым будет сильней всех на свете бумаг. Из науки уже давно известно, что женщина в сравнении с бумагой – это большая сила.

Серковский у себя в голове еще поскладывал одно с другим, и у Серковского там получилось, что не было у Марии для Новикова никаких бумаг – ни дельных, ни поддельных.

А была у Марии голая сила женщины перед мужчиной.

А чтоб такая сила стала еще сильней, Мария сговорилась с нехорошим человеком, и дом зажегся. Может, Мария хотела сказать Новикову, что как назло бумаги остались дома и что теперь Бог с ними совсем, и с прошлым домом тоже Бог, а Мария – вся тут и здесь тоже – и голова с волосом в кудельку, и туловище с двумя грудями, и ноги с откуда ноги у женщин растут. Бывает, что ноги у женщин растут с такого места, что Господи, помоги…

Потом Серковский подумал, что Марии жечь свой дом было не сильно надо. Вода в таком случае получалась даже лучше, чем огонь, – уронила бумаги в бурную воду и – ой! Может, потому и поехала Мария морем, хоть и доездилась. А пока бы послали за другими бумагами, за тем, за сем, оно как-то ж уже у Марии и сладилось бы с Новиковым…

С такими мыслями Серковский прилег себе переночевать.

Утром Серковский переночевал и пошел по женщинам.

Серковский обошел улицу, на которой до пожара стоял дом Фаины.

Потом Серковский обошел еще две улицы и почти что все на свете выспросил у женщин, которые знали Марию в бытность ее живой и здоровой.

Женщины знали Марию как честную вдову, у которой на комоде любимый муж и часы с «Дорогому за любовь». Про неправду Марии эти женщины ничего не знали.

Серковский был человек, который про себя считал, что имеет не только совесть, но и стыд. В жизни людей такое случается редко. А не редко – когда у человека имеется одно из двух. Когда у человека всего на свете по одному, это плохо. Но стыд и совесть вместе – это сильно много для человека, потому что в основном получается тесно. Как человек, у которого не тесно, Серковский на всякий случай ничем про Марию с женщинами не поделился.

* * *

Пробыл Серковский в Батуме две недели, а потом поехал обратно в Одессу.

Пока Серковский ехал, он думал.

Сначала Серковский подумал, что Новиков, раз такое дело, может выгнать сиротку бесчестной матери на улицу.

Потом Серковский подумал, что Новиков сиротку не выгонит. Не дурак Новиков, чтоб стать перед людьми и сказать, что Новиков получился дурак дураком.

Потом Серковский подумал, что хорошо бы на всякий случай взять дело сиротки в свои руки. Что надо еще посмотреть, что это за такой Баранидзе-племянник. Что, может, у Баранидзе-племянника есть сладенькое местечко для вкусненького укуса на весь рот с зубами. Что, может, если что, Баранидзе-племянник потихонечку сделается не жадный. Что, если ручеек потечет куда назначено, можно будет со временем к сиротке Фаине и посвататься и через воспитанницу почти что породниться с Новиковым в рассуждении всего хорошего и с этой стороны.

Сам по себе Серковский был как раз без жены. По годам Серковскому исполнилось тридцать лет, и, если что, на восемь лет серковского терпения хватило б. Тем более свечку под ним никто держать не захочет и прочее.

Еще Серковский подумал, что если раньше подвернется хорошая невеста, можно будет Новикову подсказать, что Фаина получилась с грошиком. Новиков – человек большого сердца и отблагодарит Серковского за все на свете труды.

Серковский уже по своему опыту адвоката знал, что главное для человека. А главное – со словами никогда не надо спешить.

* * *

В новиковском доме Фаина жила в комнате с окном от самого пола до самого потолка, еще и с ангелятами в четырех углах. Фаина сказала тому ангеленку, который получился у Фаины с правой руки, чтоб он взял и стал зайчиком. А тому ангеленку, который получился с левой ноги, чтоб он взял и стал попугайчиком.

Фаина сначала не знала, а потом уже и не узнала, что фаинский дом сгорел и пошел прахом, а зайчик с попугайчиком взяли один другого за что получилось и тоже пошли таким же прахом.

Фаине сказали, что с этой минуточки тот дом живет весь тут, в новиковском доме.

Фаина спросила, где же зайчик с попугайчиком.

Фаине сказали, что пускай она сама поищет и сама найдет.

Фаина поискала и не нашла.

Фаина сложила у себя в голове одно с другим, и у Фаины там получилось – если что, у Фаины будет не один и один, а два и два.

Фаина мерила стороны с лежачего положения в кровати. Кровать тоже была большая. Если приложить от самого пола, так получилось бы на половину окна и еще выше.

Из окна Фаине виделся мост, переходи туда-сюда – не хочу. Тем более под мостом не текла вода и ничего никуда не текло. Фаина и не хотела переходить никуда. Мать теперь жила не на свете, а на небо по мосту не перейдешь. В новиковском доме была уборная и комната-ванна с водой. Вода текла там и там тоже.

В комнате-ванне Фаину не оставляли одну. В новиковский дом для Фаины взяли девушку Марину, она и не оставляла.

Марина на вид была толстая и белая, с косой и с длинными руками вроде палок. Марина не брала Фаину за руку и свою руку Фаине не давала, а ходила сзади Фаины.

Марина и в уборной Фаину не оставляла, а почти что все делала за нее. Хоть главное делала сама Фаина, и потом просилась у Марины посмотреть, как все, что сделалось, уходит с водой. В ванне Фаина такого не просила, потому что проводила разницу. Что выходило из Фаины – это ж она и была. А грязь сверху Фаины – это ж уже получалась не Фаина.

Фаина много думала про то, что у людей бывает внутри и что сверху. Взять хоть такое. Бывают мосты, которые строят сверху воды. По такому мосту Фаина переходить тоже не хотела, а про воду под другими мостами думала, куда она несет Фаину, которая из Фаины.

Фаина спросила у Марины.

Марина такое доподлинно не знала, но обещала Фаине, что несет куда-то, куда Бог приведет.

Фаина знала, что Елизавета ответила бы. Но Елизавету Фаина спросить боялась.

Фаина подумала, что, может, надо спросить у Новикова. Но Фаина никогда не слышала, чтоб мать спрашивала у мужчины не про кислое молоко и прочее. Потому Фаина у Новикова и не спросила.

* * *

Так жизнь себе и была.

Новиковский дом жил богато – и еда с подносом, и выезд с кучером.

Еда давалась Фаине легко, потому что в горле ничего не застревало. Чистое сливочное масло есть чистое сливочное масло.

Сначала Фаину на кучере никуда не возили. При царизме считалось, что если кто умер, так другие сиди себе дома и не гуляй.

Елизавета знала науки. Из одной науки Елизавете было хорошо известно, что детям нужен сильно свежий воздух. Потому Елизавета два раза в день гуляла с Фаиной на балконе, который был на спине дома, как раз где человеку даны две лопатки. В сравнении Фаины балкон был большой, а сад маленький, потому что посадился не на всю спину дома, а на половину, которая первая.

Еще в первый день Фаины в новиковском доме Елизавета купила Фаине и белье, и платье, и пару туфель из парусины. Все это купилось готовое, в лавочке у Пронского.

При царизме буржуазия себе готовое почти что не покупала. Буржуазия не могла, чтоб ее туда-сюда не обхаживали портные с веревочкой для мерки. Елизавета сама записала себя в буржуазию, хоть была из купцов. Потому Елизавета и не поехала к Пронскому, а послала Марину купить Фаине на свой глаз.

Елизавета послала Марину к Пронскому не по своей жадности на Фаину, а по срочности – к Елизавете уже начали некоторые знакомые напрашиваться посмотреть на счастливую сиротку.

Елизавета пускала в дом не всех некоторых, а кого пускала, тем говорила, что ей ничего не жалко для Фаины, которая уже и не сиротка. Что еще все на свете увидят, куда Елизавета по своему уму выведет Фаину.

И вот одним утром Елизавета сказала Фаине, что придет сапожник и принесет для примера один фасон на туфли из материи атлас.

Когда Елизавета позвала Фаину мерить туфли, как раз к Новикову пришел Серковский.

Серковский вернулся из Батума с бумагами и готовился рассказать почти что всю правду.

Обычно Новиков выслушивал от Серковского правду по всем вопросам один на один. А тут позвал Елизавету, чтоб слушать правду на пару. Новиков же не знал заранее, какая у Серковского получится правда.

Как раз перед тем, как идти к Новикову, Елизавета дала Фаине в руки примерные туфли, чтоб сиротка начала радоваться.

Фаина сразу начала радоваться и целовать туфли куда попало.

Поцелуи получались гладкие, а не как с попугайчиком или с зайчиком. Потому Фаина не могла остановиться.

Интересно, что до ног Фаины туфли взяли и не дошли.

Когда Новиков позвал Елизавету вместе слушать Серковского, Елизавета забрала у Фаины туфли почти что из самого рта и наказала ждать на месте. Елизавета не терпела, если кто-нибудь из людей что-нибудь целовал и человеку сильно нравилось.

* * *

Серковский заявился в новиковский кабинет для разной работы со своим портфелем.

Серковский всегда все знал на память и потому дал бумаги из своего портфеля в руки Новикову, а сам заговорил из своей головы.

Перед этим Серковский сильно удивился, что Новиков позвал Елизавету, и даже подумал, что не сможет перед ней как женщиной, тем более незамужней, выразить всю на свете жизнь Марии.

Серковский предупредил Новикова на самое правое ухо, что привез из Батума про Марию не рахат-лукум.

Новиков заверил Серковского, что как овдовевший жених готов скушать и не рахат-лукум.

Серковский опять на ухо спросил у Новикова, что, может, Елизавета выйдет и не будет тут ничего кушать.

Новиков сказал Серковскому, что нет такого рахат-лукума или чего-нибудь другого, который бы Елизавета не скушала на свое здоровье.

Серковский не засмеялся, потому что Елизавета по весу была тяжелая, особенно в ширину и прочее.

Серковский знал, что наука уже давно никому не советует рассказывать человеку нехорошую правду с первого раза. На всякий случай Серковский решил рассказать про Марию с какого-то раза.

Сначала Серковский рассказал про гостиницу, в которой поселился, потом про сам город Батум, откуда город произошел и кто там жил, потом про торговлю мануфактурой, потом про тамошний базар и про еду, потом про тамошнюю погоду, потом про тамошнее море.

Новиков слушал Серковского с вниманием и задавал разные вопросы почти что про все на свете. Особенно хорошо Новиков спрашивал про батумскую торговлю мануфактурой.

Когда Серковский начал описывать море в Батуме, Новиков попросил Серковского, чтоб он это пропустил, потому что после смерти дорогой невесты про море ему стало слушать не сильно приятно.

Серковский сказал, что если рассуждать по закону, так Марию утопило другое море, а не то, которое течет в городе Батум, и что наука уже давно советует не звать к ответу одно вместо другого.

Пока шел рассказ Серковского про все на свете в городе Батум, Елизавета слушала тоже с вниманием и тоже спрашивала, особенно про народное образование и особенно про женское.

Серковский рассказал и про это. И про то, что в городе Батум есть много хороших женщин с образованием. Что вот хоть взять мадам Петухову, которая учит молодых девушек совсем бесплатно с их стороны. Что город Батум такой город, что там всегда найдется такая сторона, которая заплатит за учебу молодой девушки.

Еще Серковский рассказал про прочее и про прочее тоже.

Пока Серковский не решил переходить от какого-нибудь раза к правде про Марию, он говорил и сидел на стуле с розовым бархатным сиденьем. А этот стул стоял возле малюсенького столика с верхом из камня мрамор. По камню шли туда-сюда разные жилочки. Жилочки на камне были похожие на жилочки на грудях у девушки Эмилии, которую Серковский хорошо узнал у мадам Петуховой на Мариинском проспекте. Серковский даже хотел совсем не смотреть на стол, чтоб не сбиться, а смотрел, хоть и не сбивался. Адвокат есть адвокат.

И вот Серковский сидел и отдавался жилочкам и своему рассказу тоже.

Когда Серковский отдавался хоть жилочкам, хоть своему рассказу, в нем все тоже отдавалось и оставалось в таком положении до почти что благополучного выхода.

Справа от Серковского сидела Елизавета.

Когда Елизавета пришла слушать Серковского, она держала у себя в руках примерные туфли для Фаины. Елизавета ходила с атласными туфлями в руках не всегда. Получилось, что Елизавета вырвала туфли почти что из самого рта у Фаины, а выпустить из своих рук уже не смогла. А когда Елизавета не выпустила туфли, она начала держать их на своих коленях.

Елизавета была хорошо знакома с такими туфлями и знала, что их гладить даже еще лучше, чем целовать. Когда гладишь, можно своими пальцами дойти почти что до всего на свете. Тем более у туфлей внутри тоже гладкое.

Новиков сидел слева от Серковского и крутил у себя в руках карандашик. Карандашик почти что каждые две минуточки выворачивался из новиковских рук и падал на пол – то возьмет и упадет на сторону Серковского, то возьмет и упадет на сторону Елизаветы. Когда Новиков наклонялся за своим карандашиком, глаза Новикова упирались то в руки с туфлями, то в брюки с отдачей.

Почти что каждые две минуточки Новиков хотел откинуть карандашик на третью сторону, но сила к познанию природы человека в Новикове была сильней. Хоть при царизме никакого познания быть не могло.

Интересно, что при такой нагруженности Новиков пил черный чай без сахара.

Елизавета ничего не пила, а только смотрела сладкими глазками на графин с лимонадом, тем более руки у Елизаветы были сильно занятые.

Серковский тоже ничего не пил, хоть руки у Серковского были свободные. Руки у Серковского были свободные, а рот почти что не закрывался от слов. А человека устроили так, что открытый рот у человека не всегда принимает внутрь, а только когда человек не говорит.

Настал час которого-то раза, и Серковский замолчал, открыл рот и выпил целую чашку чая с лимонадом.

Елизавета заметила такой непорядок и спросила Серковского, что у Серковского происходит.

Елизавета спросила, может, Серковский вернулся из Батума больной. А если больной, так чем? Заразная или не заразная у Серковского болезнь? Если болезнь заразная, так через что именно?

Серковский честно переждал вопросы Елизаветы про свое здоровье и сказал, что сейчас будет рассказывать самое главное, главней мануфактуры и женского образования.

Серковский сказал: Мария – нечестная женщина, ребенок – незаконный, отец – посторонний совратитель господин Баранидзе.

Тут глаза у Елизаветы взяли и закатились без всех на свете чувств.

Сначала на ковер попадали атласные туфли, а потом попадала и сама Елизавета.

Если человеку суждено упасть, сначала это понимает то, что у этого человека держится в руках, и падает первей.

Особенно первей понимает такое кошка.

Серковский и Новиков кинулись к Елизавете.

Глаза у Елизаветы уже вернули себе чувства, хоть и смотрели вбок.

Серковский с Новиковым перенесли Елизавету на диванчик – весь из розового бархата.

Елизавета повернулась к диванской стенке и сказала, чтоб сейчас же выкинули из комнаты туфли, на которые она больше не может смотреть своими глазами.

Серковский взял и выкинул туфли за дверь.

Елизавета не повернулась, а своей спиной сказала Серковскому и Новикову, что, когда по городу пойдут разговоры, к какой женщине сватался Новиков и какую дочечку-сиротку пустил к себе в дом, будет сильный позор. Еще Елизавета сказала, что сейчас заранее умрет и советует Новикову тоже заранее умереть.

Елизавета заранее взяла и не умерла, а Новиков взял – и умер.

Наверно, сердце сильно много всего на свете наподсказывало Новикову, потому он не стерпел и поторопился.

* * *

Серковский имел привычку не теряться ни в какие минуточки своей жизни и даже чужой смерти. И в минуты смерти Новикова Серковский не потерялся.

Когда Новиков упал, где стоял, Серковский скаканул к Новикову.

Новикова уже не было в жизни.

Серковский хорошо знал Елизавету, потому сказал, что Новиков сильно устал и что пока Новиков себе отдыхает, Серковский доскажет свое, и все перевернется на хорошее.

Серковский уже сложил у себя в голове то с этим и не захотел терять будущую фаинскую копеечку, хоть еще не посчитанную и в руках не держанную.

А Серковский переворот получился такой.

Где город Батум, и где город Одесса. И кто такая Мария, чтоб слава про нее дошла оттуда сюда, если даже на соседних с Марией улицах никто ничего плохого про Марию не знает. А кто знает, тот живет себе не на тех улицах и будет тихонечко молчать, потому что имеет понятие о благодарности человека человеку. Тем более у того, кто знает, еще осталось много всяких дел в женском образовании.

Полиция и другое место тоже про Марию знает. А кто полицию и другое место спросит? Чтоб спрашивать и чтоб ответили, человеку надо иметь разум. Где разум и где человек. Это если не считать тех, кто умные. А с умными всегда можно договориться.

Елизавете надо оставить Фаину себе как воспитанницу. Тем более Фаина будет стоить недорого, а сиротке по людской справедливости, хоть и не по голому закону, можно твердой рукой вырвать капитал от наследника господина Баранидзе.

Елизавета слушала Серковского и тихонечко вставала со своих коленей, на которые раньше уже спустилась посмотреть на отдых Новикова. Елизавета не хотела мешать Новикову и потому не трогала его ни своей рукой, ни своей ногой.

Когда Серковский сказал про справедливость, Елизавета спросила, сколько это получится в деньгах.

Серковский сказал, что получится сильно хорошо. Если капитал вырвется, так опекунша в накладе не останется и прочее. Если ничего на свете не вырвется, тогда пойдет сиротка в приют, а людям скажется, что сиротка получилась сильно слабая на здоровье и послалась в лечебницу на долгие годы.

Потом Серковский сказал, что, как видно, Новиков уже не отойдет от своего отдыха и что распоряжаться всем на свете будет Елизавета. Так почему бы сейчас не решить все, что же само просится для решения и прочее.

Серковскому было дано уметь думать быстро. Серковский и подумал, что ему даже будет лучше от смерти Новикова.

Елизавета в делах была еще дурей, чем в другом, потому Елизавете без умного советчика никак. А тут Серковский – все знает, ходы, выходы, отсюда туда и оттуда сюда. И будет Елизавета с новиковскими денежками телепаться в серковских зубах, как зайчик на портфеле. На то дайте хорошему человеку Серковскому, дорогая Елизавета, и на то дайте тоже хорошему человеку Серковскому. И так до самой счастливой женитьбы Серковского на забогатевшей Фаине. А не забогатеет Фаина, так Бог как-то уже даст Серковскому другое хорошее.

С племянником Баранидзе Серковский рассчитал договориться тихонечко и скоренько.

Елизавета послушала, что рассказал Серковский. А что Серковский не рассказал, то Елизавета не послушала.

Послушала Елизавета Серковского и сразу засомневалась насчет вырывания фаинского наследства.

Когда Елизавете было сорок лет, у Елизаветы полезло два зуба мудрости. Оба зуба сильно болели. У человека если мудрость лезет рано, тогда еще можно стерпеть, а если уже в такие годы, совсем плохо.

Лучший в городе доктор по зубам Гуревич сказал Елизавете, что вырвет два зуба мудрости, и вырвал. Но на месте двух зубов остались такие большие ямы, что Елизавета в них проваливалась. Особенно такое происходило, когда Елизавета начинала мудрить.

Потому Елизавета сказала Серковскому, что, с одной стороны, Фаина это Фаина, и как оно там повернется, никто не знает. А с другой стороны, Новиков оставил все на свете свои дела хоть и в хорошем порядке, а кто ж этот порядок хорошо знает.

Елизавета сказала Серковскому, что если б Елизавете кто-то дал мужскую руку, тогда б все на свете устроилось. Еще Елизавета сказала Серковскому, что если у Серковского имеется пустая рука, так пускай Серковский этой самой рукой женится на Елизавете и будет, если что, заодно опекать Фаину.

* * *

Серковский сложил у себя в голове одно с другим, и у Серковского там получилось, что надо жениться на Елизавете, попользоваться Елизаветиным наследством от Новикова, а потом уже как-то Бог приведет ему в жены сиротку-воспитанницу. Тем более из науки Серковский уже знал, что женщины тоже люди и хорошо умирают.

Серковский тихонечко сказал Елизавете, что вот его пустая рука.

Потом Елизавета сказала, что пора бы позвать кого следует к Новикову.

Серковский опять не потерялся и сказал, что хорошо бы к Новикову никого не звать, а потерпеть до ночи и отнести покойничка в погреб. Пускай покойничек еще полежит, пока Серковский через хорошего человека подправит фаинскую метрику под слова, которые говорил Новиков кому следует со слов дуры-свахи. А когда фаинские бумаги выдадутся через Серковского вроде Новикову, тут Новиков вроде и отдаст Богу душу от нахлына чувств, а перед этим вроде словом при Серковском поручит Фаину Елизавете. Тем более Елизавета с Серковским всем на свете расскажут про свое счастье, и сиротке дадутся вроде воспитатели на добрую память и прочее. Новую бумагу спишут со старой, и все хорошо покроется.

И вот как-то уже получилось у Серковского с Елизаветой вынести Новикова и положить в погреб на холодное. Лед с прошлого года в погребе уже весь растекся, а холод еще был, хоть на льду покойничку лежалось бы совсем хорошо. Вот и сейчас папанинцы сильно хвалят лед, говорят, что лед полезный для всего на свете и для науки тоже.

Через сколько-то Серковский взял бумагу. Потом покойничка достали из погреба как живого.

Потом Новиков вроде умер.

Потом сказалось про счастье Елизаветы с Серковским и про Фаину тоже.

Потом Новикова положили в гроб с глазетом.

* * *

Пока гроб с Новиковым стоял на столе в самой большой новиковской комнате, Фаина ничего не ела. Тарелка б на столе поместилась, но Фаине в горло ничего не лезло, хоть с чистым сливочным маслом, хоть без.

Фаина обиделась на всех на свете, что мать на новиковский стол не ставили. Марию из покойницкой повезли в церковь, а потом на кладбище.

Когда поп брызгал на Марию, Фаина плакала сильней. Фаине было страшно, что мать забрызгают до мокроты и мать подумает, что она опять утонула.

Фаина занадеялась, что Новикова в церкви забрызгают до самой ниточной мокроты. Тогда Новиков до рая не успеет высохнуть, и матери будет приятно, что Новиков тоже утонул.

Раз Фаина взяла и положила сухую рубашку на мокрое полотенце, и рубашка потом взяла и вся на свете сделалась с желтыми разводами.

Марина научила Фаину, что сухое мокрому никогда не пара. Фаина подумала, что хорошо человеку быть не материей.

А дальше все начали жить дальше.

Серковский женился на Елизавете, а Елизавета вышла замуж за Серковского.

При Серковском Елизавета сильно похорошела, даже горб у Елизаветы смотрел веселей.

А Фаина при них обоих была Фаиной.

Серковский в душе сильно страдал от наступившего семейного счастья, потому что сам по себе привык к другому счастью и тем более в других домах. Но Серковский по своему опыту человека уже давно знал – если Бог дает человеку, человеку надо брать и тихонечко ждать, когда можно будет сбежать хоть куда.

Женился Серковский на Елизавете и начал сильно хотеть поскорей ехать к Баранидзе-племяннику.

Хотел Серковский поскорей, а получилось, что поехал не с бухты-барахты.

Серковский дождался писем про Баранидзе-племянника и его нехорошую подноготную от хороших людей из Ленинграда, который при царизме звали Петербург. Интересно, что Ленин тогда уже родился, но решил подождать до после Октябрьской революции.

Племянник Баранидзе шел от линии старшего брата Баранидзе-дяди.

Баранидзе как раз ждал хорошего места в самом Министерстве финансов, в Канцелярии по кредитной части. При царизме капиталисты любили брать себе кредиты. А где деньги берут, там как хотят, так и дают.

Племянник Баранидзе с самого своего детства стремился быть при таком месте.

Баранидзе-племянник был мужчина умный, тем более совсем ни на ком не женатый.

Папа Баранидзе-племянника умер за год до Баранидзе, который дядя.

Племянник сначала от родного папы получил хороший капитал, а потом от дяди. Сложилось один и один, и получилось два капитала в одни руки. Другой бы жил и ничего не делал, а Баранидзе был не другой и потому не знал себе покоя.

Особенно Баранидзе-племянник не знал покоя от коней, из-за того что сильно любил с ними играться. Играться с конями – это такое: кони сначала бегут, а потом прибегают. Какой конь первый прибежит, того получаются и деньги. Коням деньги не нужны, потому деньги даются человеку, который загадал на этого самого коня.

Баранидзе-племянник в основном умел загадывать правильно. Наверно, хорошо слышал конское слово. Но случалось и такое, что Баранидзе-племянник плохо расслышивал и тогда отдавал деньги из своих.

При царизме играть в коней было не стыдно, и много кто из буржуазии занимался подобным.

Но этого буржуазии было мало, и некоторые занимались отношениями не с женщинами, а с мужчинами. Баранидзе-племянник как раз был из некоторых и занимался с мужчиной из Атлетического общества.

При царизме мужчины тоже имели болезни. Некоторые имели хорошие болезни, а некоторые – плохие. Баранидзе-племянник опять как раз был из некоторых.

Если б Баранидзе-племянник был некоторый один раз – еще ничего, а два раза – уже сильно много.

И вот Серковский взял свой портфель на замочке и поехал в Петербург.

Баранидзе-племянник жил на Бассейной улице, в богатом доме, на втором этаже. Квартира у Баранидзе была вся в бархатах и канделябрах, а под потолком – люстра с электричеством.

Баранидзе-племянник пустил Серковского к себе.

Этот Баранидзе сам по себе был блондин. Серковский увидел в таком цвете привет от Баранидзе Фаине и заранее обрадовался.

Баранидзе спросил, в чем у Серковского дело.

Серковский начал рассказывать от «а».

Серковский рассказал Баранидзе про Марию и Баранидзе, про большую любовь с разных сторон, про мечты и прочее. Про руки рассказал и про последнее удовольствие тоже.

Потом показал Баранидзе карточку Фаины и стал водить по Фаине руками. Вот носик, вот глазки, вот лобик, вот щечки. И приговорил: дитя похоже на своего родителя как капля в капле.

Баранидзе посмотрел на карточку Фаины, потрогал носик, глазки, лобик, щечки и сказал, что сходства нету никакого. Во-первых, это девочка, а Баранидзе был не девочка.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?