Тэмуджин. Книга 4

VI

Тэмуджину было не до семейных споров и недомолвок. Владея теперь, вдобавок к отцовскому войску, огромным поголовьем скота и пленных, пригнанных из похода, пастбищами, занятыми его улусом, он всеми помыслами был там, среди своих сотен и тысяч, при стадах и табунах… Нужно было все это вдруг попавшее в его руки владение устроить, разделить между подданными, разместить по урочищам, назначить пастухов, дойщиков, дать им жилье и снаряжение.

С утра до вечера он был занят делами по хозяйству, обсуждал их вместе с тысячниками, устанавливал порядки, объявлял приказы, запоминал, где и что у него имеется, старался не забывать сказанные им и услышанные от других слова, свои и чужие обещания. Часто и подолгу он задумывался о своих отношениях с другими улусами, о собственном положении среди них, рассчитывал свой вес среди нойонов, думал и о нынешнем мирном времени, и о завтрашнем дне: что нужно будет предпринять, если на его улус нападут враги…

И все время где-то рядом, вместе со смутной тревогой на душе, маячили мысли о необходимости решить наконец дело со своим противником Таргудаем, вернуть от него отцовские табуны и подданных. Взволнованно гадал он о том, как тот воспринял весть о разгроме меркитов и восстановлении улуса Есугея.

«Уж конечно, не обрадовался, – думал он, стараясь разгадать потаенную, чуждую ему душу. – Наверно, встревожился и теперь выжидает, как я дальше поступлю, подсчитывает, сравнивает наши силы…»

Тэмуджин внутренне готовил себя к тому, чтобы вновь столкнуться с ним – если и не отомстить ему за гонения прошлых лет, то хотя бы потребовать возврата отцовского имущества. В семье все прошедшие годы не забывали об этом и время от времени обсуждали – особенно часто заводила разговоры об этом Сочигэл, – вспоминая, сколько и чего им должен Таргудай, а теперь, по возвращении отцовского войска, как явственно чувствовал Тэмуджин, все ждали от него решения и по этому делу.

Первым об этом заговорил Хасар. В один из вечеров, когда сидели всей семьей за очагом, он вдруг спросил:

– Брат, а когда мы за Таргудая возьмемся?

Тэмуджин, утомленный многими делами и прибывший домой с единственным желанием отдохнуть, был раздосадован не ко времени заданным вопросом.

Сдерживая раздражение, он сказал:

– А ты что думаешь, это простое дело?

– А чего там трудного? – тот удивленно повертел головой. – Мы целое меркитское племя разгромили, а этих тайчиутов нам как тарбаганов разогнать.

– Меркитов мы с помощью Тогорил-хана и анды разгромили, – напомнил ему Тэмуджин и взялся за еду, показывая, что не желает об этом говорить.

– Ну и теперь почему бы не позвать их, – не отставал Хасар. – Ведь Тогорил тебе обещал помочь вернуть отцовский улус. И Джамухе что стоит снова подняться с нами? На то и анда. От Таргудая только шерсть полетит.

Тэмуджину не хотелось сейчас объяснять ему, что у него сложились другие отношения с ханом и андой, да и задело его то, как легко рассуждает брат о его делах.

– А ты не подумал, что это будет новая война в племени? – спросил он, теряя терпение. – Таргудай, думаешь, захочет отдать нам все просто так? А за ним стоят другие роды. Меркитов мы разгромили, потому что они чужие и всегда были нам врагами. А борджигины хоть плохие, но свои. Что люди скажут, если мы натравим на них кереитов с джадаранами? Эти ведь не просто так пойдут, они будут грабить, хватать что попало, да и неизвестно еще, сколько крови прольется… Ты хоть немного думаешь перед тем, как сказать слово?

Хасар замолчал, обиженно опустив взгляд.

– Если не понимаешь ничего, – Тэмуджин озлобленно смотрел на него, – сиди и молчи, а я сам решу, когда что начинать.

Больше в семье не заговаривали об этом. И сам Тэмуджин заставил себя на время забыть о предстоящем деле с Таргудаем, с головой ушел в устройство улуса.

Все последующие дни он ездил с нукерами по дальним урочищам, редко ночуя в своем курене, осматривал пастбища, заселял их людьми, назначал старших. Осматривал он и вновь основанные войсковые курени. И с каждым днем, вникая в новое для себя большое дело, он все больше ощущал на душе тяжесть огромного владения, павшего на его плечи. Слишком обширны были его земли, слишком много было на них людей, войск, скота и лошадей, чтобы охватить их всех мысленно и уследить за тем, что среди них происходит. Каждый курень, стойбище, каждая войсковая тысяча и сотня жили своей внутренней жизнью, часто соперничая между собой, высматривая свои выгоды в ущерб другим, и нужно было все время присматривать за ними, предупреждать споры, держать свой ум в напряжении, управляя всем улусом.

Табунщики, коровьи и овечьи пастухи подъезжали к нему со своими требованиями, ожесточенно споря между собой из-за границ занимаемых ими урочищ, жалуясь ему на самовольные захваты. Приходилось вновь и вновь пересчитывать пастбища, перегоняя стада и табуны с одного места на другое, уступая одним за счет других – чтобы хватило всем до зимы.

Тысячники слушали его, обсуждали вместе с ним дела по улусу, что-то советовали, но Тэмуджин внутренне чувствовал, что они не так, как он сам, болеют за общее дело – а больше думают о своей выгоде, да о том, что будет лучше для своих куреней, которыми они управляют. Они соглашались с ним, исполняли его приказы, а думать по-настоящему и принимать решения приходилось ему самому.

«Один отвечаю за всех, за подданных, за их семьи, за весь улус, – изредка, оставаясь наедине, между делами, думал он. – Перед отцом, перед предками, перед хаганами и тэнгэри… Но смогу ли? Одна ошибка – и все может рухнуть. Если погублю улус, не сумею удержать, позор мне перед всеми, соплеменники скажут: куда ему править таким улусом – сопли еще не просохли. И что я буду делать? Люди, вставшие под мое знамя, разочаруются и уйдут от меня…»

Одним из самых важных дел после окончания похода было принесение жертвы богам и духам предков за помощь в спасении жены, за возвращение отцовского войска, за победу над врагами – нужно было воздать им за все, как полагается.

Возвращение отцовского войска под старое знамя, о чем он исступленно мечтал с той самой поры, как его бросили сородичи и ограбил Таргудай, он считал самой великой наградой от небожителей из всего, на что он мог рассчитывать. «Большего я и не смею просить, – растроганно думал он. – И ханом, как предсказывали шаманы, если не стану, то и не сильно пожалею».

Так же и дарованную богами победу над меркитами в самом начале своей нойонской жизни он считал величайшим подарком – он не помнил, чтобы кому-нибудь другому в двенадцатилетнем возрасте удавалось совершить такой подвиг. Даже на похищение Бортэ, на мучительное расставание с ней он теперь, остыв от первых душевных мучений, стал посматривать по-другому.

«А не нарочно ли это послали мне боги? – вдруг осенило его в один из вечеров, когда, как обычно, уединившись, он размышлял над своими делами. – Если меркиты не захватили бы ее, я ведь не пошел бы в поход на них. Наверно, сейчас я был бы рад тому, что остался жив, что никто из моих домочадцев не пострадал, да и укочевал бы в другое место, может быть, к Джамухе или к Тогорил-хану, или до сих пор отсиживался в хамниганском чуме, ограбленный, нищий. Ясно, что без потери Бортэ не было бы этой победы, этого возвышения. Не знак ли это свыше?.. Родился я с кровавым сгустком в руке и начинаю властвовать в своем улусе с великой кровью. Наверно, это все неспроста. А может быть, то, что Бортэ понесла от меркитов, – плата за все? Или какой-то урок, который я должен понять, уяснить для себя? У кого спросить? У Кокэчу?.. Нет! Пока не нужно связываться с ним больше меры, слишком он высокомерен».

Не найдя ответа, он успокаивался на одном: «Как бы там ни было, боги дали мне все, о чем я мечтал, и надо их за это отблагодарить».

Через семь дней после основания куреня Тэмуджин с помощью Кокэчу провел в своем улусе тайлаган западным и восточным военным богам. Темной безлунной ночью на северной стороне куреня были выстроены все десять тысяч его войска. Перед строем жарко пылали костры, далеко освещая все вокруг. Из куреня вышли старики, подростки и мальчики от трех лет, твердо стоящие на ногах.

Привели и поставили перед кострами жертвенных людей и животных. Первыми, начиная с восточной стороны, стояли девять меркитских мужчин. Голые, с расчесанными и перевязанными сзади волосами, с бледными, отрешенными лицами, они стояли готовые в путь к богам. За ними – девять добротных жеребцов черной масти, далее – черные бараны. Беспокойных, уже почуявших смерть жеребцов за недоуздки держали молодые воины, баранов за рога придерживали по двое подростков.

В ряду жертвенных мужчин первым стоял Хаатай-Дармала – один из трех меркитских вождей, напавших на их лесное стойбище, после пойманный воинами Джамухи и с которым разговаривал Тэмуджин в меркитском курене.

Сам Тэмуджин со своим знаменем, с братьями и нукерами стоял у первого с восточной стороны костра. На запад от него в один ряд на расстоянии пятнадцати шагов горело еще двенадцать костров. Кокэчу, распоряжавшийся приготовлениями, ходил от костра к костру, торопя хлопотавших возле них своих шаманских слуг. Наконец он подошел к Тэмуджину.

– Ты можешь зарезать барана или жеребца с помощью воинов, а я зарежу меркитского вождя.

– Нет! – Тэмуджин резко двинул головой. – Меркитского нойона зарежу сам. И сам поднесу богам.

– Хорошо, – согласился Кокэчу, – только ты ведь знаешь, что все надо сделать правильно, а то жертва не дойдет до богов. Я могу постоять рядом, подсказать…

– Не надо, – сказал Тэмуджин, – делай свое дело, а свое я исполню сам.

– Ладно, тогда надо начинать, восточным богам надо успеть принести до восхода солнца.

– Начнем.

Тэмуджин знал, как режут жертвенных людей. Когда ему было лет шесть, вскоре после кереитского похода, отец взял его на такой же тайлаган с человеческими жертвами, и он внимательно рассмотрел и запомнил, как резали людей, да и из разговоров среди мужчин он часто слышал, как все нужно свершать и подносить богам.

Кокэчу медленно пошел с чашей и туесом вокруг костра. Когда он кончил кропить и вылил остатки арзы на костер, старые воины, назначенные от своих тысяч, пошли с ножами в руках к своим жертвам: одни к лошадям и баранам, другие – к меркитским мужчинам.

Тэмуджин вынул свой отточенный еще с вечера нож, пошел к своей жертве. За ним двинулись братья и нукеры.

Боорчи и Джэлмэ, опережая Тэмуджина, подошли к меркитскому вождю. За ними устремился Хасар. Джэлмэ схватил меркита сзади и, резко потянув за плечи, повалил его на землю, укладывая головой на восток. Боорчи с Хасаром тут же подхватили его с обеих сторон, растянули меркита за руки и ноги на сухой траве. Бэлгутэй неподвижно стоял со знаменем, глядя со стороны.

Тэмуджин взглянул в лицо жертве. Тот искоса, не мигая, смотрел на него. Напрягаясь всем телом, он трудно дышал.

Чувствуя отвращение от предстоящего, Тэмуджин с ножом в руке опустился перед ним на правое колено. Тот все смотрел на него, не отрывая взгляда; в глазах его отражался свет костра, грудь высоко вздымалась и опускалась. Тэмуджин заставил себя вспомнить, что этот человек хватал его Бортэ, представил, как он, такой же голый, как сейчас, расправлялся с нею, и вновь почувствовал, как жаром опалило его изнутри, перебило дыхание. Он решительно поднял нож…

– А хочешь узнать, кто тогда навел нас на твое стойбище? – вдруг хриплым, прерывающимся голосом спросил меркитский вождь.

Тэмуджин от неожиданности с трудом понимал смысл его слов.

– Кто? – спросил он, невольно опуская нож.

– Таргудай, – ответил тот и в злой улыбке обнажил желтые зубы. – Он даже дал нам человека, чтобы показал то ущелье в горах, где вы жили. Это Таргудай напомнил нам, как твой отец отобрал у нашего брата жену, твою мать…

– Врешь, – недоверчиво сказал Тэмуджин, смутно заподозрив, что меркит напоследок решил посеять вражду в их племени.

– А как бы мы узнали, где в этой тайге прячется ваш маленький айл? – резонно ответил тот. – Таргудай еще сообщил, что старший сын Есугея недавно женился, мол, сейчас как раз самое время нам посчитаться. Вот и посчитались мы с тобой… Ну, а теперь отправляй меня поскорее!

Тэмуджин, опешивший, как во сне поднял нож и сделал короткий надрез ниже груди меркита…

* * *

И вновь с рассвета до позднего вечера носился он по своим владениям. Вместе с нукерами и тысячниками распределял по пастбищам табуны и стада, основывал новые курени и стойбища. Вечерами, после трудов, они подсчитывали, сколько молока, архи и арсы должно выйти из каждого стада, сколько шерсти и овчины ждать с овец летом и осенью. На двух палочках, приставив их рядышком, делали ножом зарубки, обозначая количество молока или шерсти, которое должно было выйти, одну палочку оставляли старшему стойбища, другую забирали себе.

Но сам Тэмуджин уже ни на день не забывал о признании меркитского вождя. «Опять этот Таргудай!.. Кажется, он так и не отстанет от меня, раз додумался до такого, – изумленно размышлял он, вновь убеждаясь в его коварстве. – С таким надо быть настороже, видно, дело между нами такое, что – или он меня уничтожит, или я его…»

С этой поры Тэмуджин как будто разом очнулся от чувства беспечности, с которым он начал было жить в последнее время. Ясно увиделось, что удачи последнего времени: победа над меркитами, возвращение отцовского войска и новая жизнь в большом курене – притупили ему чувство опасности. С досадой на душе укорял он себя: «Так можно и жизни лишиться, и разом все потерять! У меня как будто вылетело из головы то, что коварство и жестокость у людей никуда не делись, желание ударить в спину у них в крови. Они так же опасны, как прежде. И этот Таргудай ведь так просто меня не оставит, будет снова пытаться уничтожить меня. С меркитами не вышло, так он натравит татар, а потом и чжурчженей…»

Отныне он внутренне встряхнулся и заставил себя вернуться к прежнему чувству настороженности, к пристальному взгляду на все окружающее. «Быть готовым ко всему! – внушал он себе, словно вдалбливая эту мысль в свою голову. – Если не будешь помнить об этом каждый миг, скоро станешь чьей-нибудь жертвой…»

И вновь проснулось в нем прежнее чувство противостояния с тайчиутским вождем. Тэмуджин ясно осознавал, что пока они не встретятся лицом к лицу и не решат спор между собой, он не может чувствовать себя в безопасности, и спокойствия у него на душе до той поры не будет.

VII

Вскоре, выдержав какое-то время, в новый их курень стали приезжать керуленские нойоны – показать лицо, поздравить с победой над врагами племени. Первыми нагрянули ближние – джадаранские нойоны, дядья Джамухи.

Прибыв многолюдной толпой, не меньше тридцати человек, многие из них с женами и детьми, подчеркивая свое близкое родство, – они с шумным гомоном заполнили айл анды. Жены их ходили из юрты в юрту, осматривали яркие сартаульские ковры, пышные беличьи, волчьи, рысьи одеяла, шубы, собольи и лисьи шапки, другой домашний скарб из военной добычи, завистливо переглядывались, шептались между собой. Заходили в молочную юрту, просили то молока или айрага промочить горло, то воды умыться. Избалованные их дети носились между юртами, оглашали округу пронзительными криками.

Нойоны, заполнив большую юрту, рассевшись вольно, развалившись на подушках, переговаривались между собой в ожидании угощения.

Джамуха, вынужденный встречать своих родственников по обычаю, со всем должным почтением, велел забить овец и накрывать столы. Тэмуджин сидел тут же и наблюдал за всем, присматриваясь к дядьям анды.

Нойоны в айле Джамухи вели себя по-свойски, непринужденно. С того весеннего дня, когда они в этой же юрте испуганно дрожали под взором хана Тогорила, прошло много времени. Было видно, что дядья за это время полностью изменились и освоились со своим племянником. Говорили все громко, наперебой, оглашали айл раскатистым хохотом. Что-то не оправдывались слова Джамухи о том, что после их победы над меркитами дядья пригнут свои черные головы, будут с ним почтительны.

Когда Джамуха разлил и поднес им по чаше архи, первое слово сказал Хя-нойон.

– Мы рады, – возгласил он, многозначительно оглядываясь на других, – что у нашего брата сын оказался таким удачливым вождем: меркитов разгромил, добычей разжился, это великая победа!

– Прославил наш род! – дружно вторили ему другие. – Теперь о нас, джадаранах, все будут говорить!

– Племянник наш даже отца превзошел.

– С таким мы не пропадем…

– Ха-ха-ха-ха…

Тэмуджин, слушая их втихомолку, поначалу презрительно усмехался про себя: «Что это они говорят? Разве Джамуха один разгромил меркитов? А как же кереитский хан? Да и мой тумэн не был последним. Это мы с ханом позвали Джамуху в поход, а он пошел с нами и всего лишь…»

Удивленный речами джадаранских нойонов и немало оскорбленный ими, он гадал про себя: к чему бы такие высказывания?

Поразмыслив, он разгадал их замысел: «Все-таки они не такие глупцы, чтобы на самом деле так думать! Видно, подольститься хотят, задабривают, как собаке бросают кость… Но поймет ли это анда?»

Он взглянул на Джамуху. Тот, поначалу тяготившийся своими гостями, теперь, после двух чаш крепкого архи, разогретый словами старших сородичей, польщенно улыбался, блаженно щурил глаза.

Позже дядья анды, хитро переглядываясь между собой, перевели разговор на другое.

– Племянник, а как же нам быть с добычей? – Бату-Мунхэ, беря очередное баранье ребро и собираясь откусить, с улыбкой покосился на Джамуху. – По древнему обычаю, каждый нашедший добычу должен поделиться с сородичами. И мы всегда, как пригоняли из набегов табуны, половину отдавали нашему брату, твоему отцу. Из уважения отдавали, как старшему в роду…

«Вон к чему были эти разговоры! Я так и знал! – Тэмуджин, убедившись в правоте своих подозрений, ахнул про себя: – Добычей приехали поживиться. Эти же люди весной ограбили его, обглодали как стервятники и бросили, а теперь не стесняются лезть к нему в долю… Сами-то не пошли в поход, побоялись, наверно, думали, что меркиты не дадутся так легко…»

Бату-Мунхэ дружно поддержали другие. Хя-нойон, за степенным, рассудительным тоном скрывая злую усмешку, выговаривал:

– Ведь ты у нас старший нойон в роду, поставлен самим кереитским ханом, а потому и должен заботиться обо всех.

– А как же иначе! – вторили остальные. – Для чего тогда старший в роду?

– Старший должен поддерживать остальных!

– Делиться – святой обычай…

– Как без этого жить нам?..

Джамуха, от неожиданности опешив и перестав улыбаться, недоуменно смотрел на них. Припертый со всех сторон их взглядами, он растерянно переглянулся с Тэмуджином.

Негромко покашляв в рукав, поправляя голос, он быстро сказал:

– Хорошо, я знаю обычай. Всем дам приличную долю, об этом не беспокойтесь.

Дядья удовлетворенно переглядывались между собой…

– Вот это другое дело!

– Племянник наш хороший человек!

– Уважает своих дядей!

– Такой даст так даст, не будет мелочиться.

– Ясно, что не будет жадничать.

– Он что, баба какая-нибудь?

– Не-ет, наш племянник – мужчина!

– Ха-ха-ха…

До позднего вечера шел пир в айле Джамухи. Опьянев, развеселившись, дядья шумели, наперебой обращаясь к нему с криками похвалы, хохотали, с размаха хлопали его по плечу.

Тэмуджин, искоса поглядывая на анду, замечал, как у того от досады наливалось кровью лицо и набухали скулы. Вынужденный быть в своем доме приветливым со старшими сородичами, анда насильственно улыбался, согласно кивал им.

Улучив время, когда те, отвернувшись, смеялись над чем-то между собой, Джамуха тихонько преклонил голову к Тэмуджину, едва слышно сказал:

– Ненавижу их!..

Тэмуджин просидел с ними до позднего вечера. Глядя на перепивших глупых и жадных людей, чувствуя нестерпимое отвращение к ним, он хотел уйти пораньше, но через силу заставил себя остаться, не желая оставлять с ними анду одного. Лишь когда те один за другим свалились прямо у столов и захрапели, он попрощался с Джамухой и пошел в свой айл.

VIII

На другой день перед полуднем приехали поздравить их нойоны со среднего Керулена – джелаирского, олхонутского, элджигинского и некоторых других родов – всего человек двенадцать. Был с ними и тесть, хонгиратский Дэй-Сэсэн.

На этот раз пригласили гостей в айл Тэмуджина. День стоял ясный, безветренный. Встречали именитых людей у коновязи, принимая у них лошадей и наливая всем по чаше айрага.

Дэй-Сэсэн, сойдя с коня, поздоровавшись с Тэмуджином и Оэлун, едва пригубил из чаши и с дрожащим лицом шагнул к Бортэ, скромно стоявшей за спиной мужа, порывисто обнял ее. Долго стоял, по-медвежьи неуклюже прижав ее к себе, затаив в суженных глазах скупую слезу, гладил по голове. Было видно, что он тяжело перенес весть о том, что дочь захватили меркиты, болел душой за нее.

Наконец он отпустил ее, напоследок поцеловав в голову.

– Слишком поздно я узнал о набеге меркитов, а то бы с вами пошел, – с сожалением сказал он Тэмуджину и, высморкавшись в рукав, признался: – Боялся я, что навсегда потерял свою дочь… Ее-то я любил больше других. Сыновей, бывало, каждый день плетью кормил, а на нее рука не поднималась… Думал, замучают ее меркиты, погубят, а оказалось, что зять мой не такой человек, чтобы просто так отдать жену врагам. Очень я уважаю тебя за это, сынок мой Тэмуджин, ты оказался такой же истинный волк, как и отец твой.

Тэмуджин скромно молчал.

Остальные нойоны стояли толпой и держались весело, беспечно. Они лишь мельком взглянули на расчувствовавшегося Дэй-Сэсэна, понимающе покачали головами и отвернулись, переговариваясь между собой, оглядывая богатый айл Тэмуджина. Один из них, джелаирский Хулан, подошел к огромной, в два алдана шириной, арбе, взятой в добычу у меркитов. Схватившись обеими руками за высокое, в рост человека, колесо, он с силой покачал ее, говоря другим:

– Вот это арба так арба, я давно не видел такой. На такую и юрту можно поставить, ездить, не снимая.

Остальные посмеивались, окружив огромную телегу, сделанную меркитскими умельцами, внимательно разглядывая добротно скованные железные части.

Угощали нойонов у внешнего очага, почти без крепкого, лишь по чаше архи поднесли им, чтобы побрызгать огню и богам. Скоро Тэмуджин пригласил всех в большую юрту. Он нарочно отделил одно от другого – угощение и разговор с нойонами. Разговор же он приготовил непростой.

Все последние годы, особенно после первой встречи с кереитским ханом, он часто и подолгу размышлял о положении в племени, о том, что происходило в последние годы, о причинах смут и войн, о том, как можно улучшить жизнь соплеменников. Мечтая вернуть отцовский улус, думал о том, как он сначала устроит свое владение, а затем обратится к остальным нойонам, чтобы договориться, как установить между родами твердый порядок, нерушимые правила. Особенно много думал он об этом в последнее время, в долгой дороге из меркитского похода.

Тщательно выверяя мысли, выцеживая из них главное, он пришел к тому, что главная беда исходит из того, что нойоны не встречаются для общего разговора, живут сами по себе, пока их не настигнет какая-нибудь беда, не обсуждают нужды племени, не вынашивают порядка между собой.

В пути он как-то завел разговор об этом с Джамухой, но тот, все еще разгоряченный радостью победы, отмахнулся от него:

– Нашел ты о чем сейчас говорить! Да ты о другом подумай: мы целое племя наголову разгромили, вот что главное, ты понимаешь или нет? Теперь нас и без того все будут слушать.

Тэмуджин отложил тогда свой разговор, решив: «Ладно, еще будет нам время об этом поговорить».

Теперь, когда к ним приехали влиятельные керуленские нойоны, Тэмуджин решил больше не откладывать и огласить перед ними свои мысли. К этому его толкнуло и вчерашнее поведение пьяных джадаранских нойонов, открыто вымогавших у анды часть добычи, – это вновь толкнуло его на мысль о неотложности принятия твердых правил между нойонами, чтобы никто из владельцев улусов не мог грабить другого – ни открыто, ни скрытно. Кроме этого, ему не терпелось узнать, как на них с Джамухой смотрят остальные вожди племени – как на настоящих нойонов, способных решать большие межродовые дела, или как на малолетних баловней кереитского хана, которым лишь случайно выпало взрослое счастье.

«С дядьями анды все ясно, с такими и говорить не о чем, – думал он, – а как эти, поймут ли они меня?»

– Меркитское племя полностью разгромлено, и опасности с их стороны теперь нет, – говорил он нойонам, а сам внимательно приглядывался к ним, пытаясь понять их нутро. – Половину их войска мы уничтожили, остальные разбежались по лесам, а вожди их с нукерами убежали в Баргуджин-Токум. Все их стада и табуны, женщин с детьми мы пригнали в добычу…

– Да-а, большое дело вы сделали. – Нойоны многозначительно переглядывались между собой.

– Меркиты всегда были врагами…

– На севере нам проходу не давали, к тамошним хамниганам нельзя было проехать.

– Из-за них и соболья шкура подорожала.

– Ну, теперь можно без опаски отправлять караваны в северную тайгу…

– Это очень хорошо.

– Вы нам дорогу в ту сторону открыли.

Тэмуджин, удовлетворенный их словами, решившись окончательно, приступил к главному:

– А теперь мы с андой хотим сказать вам другое. Меркитскую опасность мы устранили, но осталась другая – внутренний наш беспорядок. Мы считаем, что пора нам, нойонам родов, собраться вместе и договориться, как будем жить дальше. Без крепкого договора нельзя сохранить мир в племени. После того как не стало у нас ханов, роды живут каждый по-своему, не оглядываясь друг на друга. К чему это привело? К тому, что, не имея никаких твердых правил, никакого закона между собой, они распоясались и стали разводить смуты. Борджигины без совета с вами напали на онгутов, те в ответ пришли с войной, ограбили всех, а потом Таргудай обвинил во всем вас, керуленских монголов, начал войну в своем племени. Все это случилось из-за того, что нойоны ни о чем не договариваются между собой, не встречаются, а потому смотрят друг на друга как на чужих…

Нойоны на этот раз посмотрели на него с недоумением.

– Какой еще договор должен быть между нами? – пожал плечами джелаирский Тохурун-мэргэн, пристально глядя на него. – О чем это ты?

Тэмуджин, набираясь терпения, подавляя в себе волнение, ответил:

– Нам надо договориться между собой обо всем, что касается всех нас: как будем делить пастбища, чтобы потом не было споров и драк, как будем поступать, если снова придут онгуты или татары; что нам делать с такими, как Таргудай, если они снова начнут поднимать смуту. Общий порядок должен быть. Надо и о том договориться, кто будет главным, если придется выступить в поход, под чьим знаменем всем собираться…

– А кто будет главным? – спросил олхонутский нойон. – Вы с Джамухой, или кто-то один из вас?

– Да ведь мы не рвемся к власти! – теряя терпение, запальчиво сказал Тэмуджин. – Мы оба подчинимся тому, кого изберут все нойоны.

Те настороженно молчали, задумавшись, почесывая бороды. Видно было, что они обеспокоены одним: чем это для них грозит? Один из элджигинских нойонов, одноглазый, хмурый старик с седеющей бородой, насмешливо усмехнулся и спросил:

– Но заправлять всем из-за ваших спин будет кереитский хан, ведь так? А не его ли это затея?

Тэмуджин вдруг почувствовал нестерпимую злобу, его охватило жгучее желание плеснуть старику в лицо из чаши, которую он держал в руке. Но он сдержал себя, расслабив дрожащую руку, поставил чашу на стол и медленно перевел дух.

– Это не его затея. – Он твердо посмотрел на старика. – Я сейчас говорю то, что думаю сам. Если мы не утвердим порядка между нами, скоро снова наступит смута. Разве прошлая зима нас ничему не научила? Сколько людей погибло из-за того, что нойоны не имели никакого договора между собой?

– Э-э, что теперь об этом вспоминать! – махнул рукой олхонутский нойон, насмешливо глядя на него. – Ту смуту поднял ваш Таргудай вместе со своими борджигинами. Они во всем виноваты. А сейчас они поняли, что у них ничего не выйдет, да на том и успокоились. А нам теперь можно и мирно пожить, лишние хлопоты никому не нужны. К чему все эти разговоры, кому это надо? – Он недоуменно развел руками. – А если ваши слова и вправду не кереитского хана задумка, то и вы не мутите воду, живите спокойно, как другие живут.

– Да, ни к чему все это, – поддержал его джелаирский Тохурун-мэргэн и добродушно улыбнулся. – Вы оба молодые, горячие, все куда-то спешите, все вам надо переиначить. А мы, старики, знаем жизнь и говорим вам: не нужно тревожить народ всякими выдумками, надо жить мирно, спокойно, и тогда все будет хорошо.

Тэмуджин молчал, не зная, что ответить. Чувствовал лишь, как тяжелая досада, как вязкий ил в замутненной воде, оседает у него на душе. Он посмотрел на своего тестя, Дэй-Сэсэна. Тот за все время разговора не проронил ни слова и, казалось, тоже был не согласен с ним и молчал лишь из нежелания портить с ним отношения. Он досадливо хмурил брови и косился по сторонам, как будто испытывая неудобство за него перед другими нойонами.

После этого разговор перешел на незначащие вещи. Нойоны поговорили о травах на осенних пастбищах, о приметах на зиму, да на том и завершили.

Скоро гости, еще раз поздравив их с победой, пожелав благополучной зимы, засобирались. Лишь Дэй-Сэсэн остался ночевать и до вечера угощался в соседней юрте с матерью Оэлун и Бортэ.

Проводив нойонов до коновязи и вернувшись в юрту, Тэмуджин тяжело вздохнул:

– Сколько от этой войны все пострадали, а они даже самого простого не хотят понимать.

– Зря ты затеял это, – вдруг раздраженно сказал Джамуха. – Ты получил отцовский улус, вернул жену, и что тебе еще не хватает?

Тэмуджин удивленно посмотрел на него.

«И этот не хочет меня понимать… – подумал и вдруг впервые почувствовал, как сильно он разочаровался в нем. – Неужели я ошибся в нем и он так же недалек умом, как все остальные?.. Ну что ж, и ладно, живите вы все как хотите, а я посмотрю, сколько у вас протянется это благополучие…»

– Давай расходиться, уже поздно, – холодно сказал он.

Джамуха пожал плечами и молча вышел из юрты.