Тесинская пастораль. №4

Баир старший и Баир младший, освоившись в стане ссыльнопоселенцев, и тут проявили крепкие качества предков – терпение и поразительную уживчивость с кержацким населением. И то и другое позволяло им уживаться даже там, где, казалось, не приживется даже кол осиновый.

К году Баир младший уже крепко стоял на ногах, опробовал седло. Бойко что-то лопотал на языке неизвестного этноса.

Когда Марта догорела и умерла, Баир-старший похоронил её по католическому обычаю, справив все полагающиеся ритуалы.

Однажды, к изумлению местных жителей, принимавших участие в его судьбе, и к негодованию сельской власти, ведущей надсмотр за ссыльнопоселенцами, он исчез вместе с малолеткой без звука и обозрения. Как бог прибрал.

Отыскались следы кочевых горемык в цыганском таборе. Оба Цывкины, малый и старший, напитанные, как степные лошади, земным и небесным, не сливались с цыганским миром. Ветры прежних гонений и дребедень кочевой жизни не избавили их тела и души от накопленного напряжения. Оба, точно связанные материнской пуповиной, один в другом чуяли милосердие жизни и любви. И этого было достаточно для их самозабвения.

Младший Баир, молчаливый и настырный карапуз, раскосый, с русым вьющимся чубом, накрытый выцветшей суконной буденовкой, вездесуще сопровождал старшего. Только жесткая необходимость, связанная со смертельным риском, могла быть причиной временного расторжения отца и сына. В такие дни и часы младший ходил по двору, передвигая поилки и корыта, ковыряя пяткой коровьи глызы, не вкладывая в эти занятия ни чувство, ни смысл – одно лишь стоическое терпение. Небо над его местообиталищем приземлялось, окрестные холмы и амбары угрожающе кренились, а почва под ногами обращалась в зыбкий песок. Но вот отец возвращался. Молча и долго смотрел в глаза. Привезённый подарок – «зайчик послал» – выглядел жалко. Но позволял примириться до следующей разлуки. Остальные дни и часы они, образ и подобие, дополняющие и даже завершающие друг друга, держались в сутолоке дней вместе и особняком. Иногда кровный инстинкт подвигал младшего к проявлению сильных лидерских качеств, и он легко и односложно заводил короткие знакомства среди цыганских пацанов. И тут же подчинял их своему мужественному обаянию. И так же легко отторгал неукротимой независимостью. Он умел бездумно и щедро разделить ароматную краюху, благосклонно принять в дар проявления души и сердца.

Они не откочевали с цыганами, но задержались в подтаёжной деревушке. На лето устроились пасти деревенский скот. И вчетвером – отец, сын, кобыла и сучка, подаренная цыганами и названная сыном Пальмой – зажили по заветам предков, обособленно и независимо. Младший почти не слезал с лошади и уже вжился в седло, как самозабвенная вошь. Пальма довольно быстро сообразила, за что получает свою долю от хозяйских сборов, и строго соблюдала негласную договоренность пастушьей команды. Старший Баир подрабатывал: чинил колхозную сбрую за дюжину трудодней, выторгованных у председателя.

Утренний недосып, ветры, дожди или палящий зной степной котловины, как элементы наиболее ласковых мытарств, сопровождали их сообщество до конца лета. И уже хозяюшки, встречающие ввечеру скот, удостаивали ласковым словом и добрым взглядом, а погода, наградившая милостивым бабьим летом, обещали благополучие предстоящей зимы, когда внезапно все надежды сокрушились – не то притянутые предчувствиями старшего Цывкина, не то свершаемые испытующим божьим промыслом.

В один из последних пастушьих дней Пальма подняла не свойственную ей тревогу, кинулась встреч всаднику на вороном игривом жеребчике. Отбиваемая бичом лайка с яростью преследовала незваного гостя. Он же, не сходя с жеребца, травил собаку бичом, во всю глотку гогоча и забавляясь собачьей яростью. Подъехал к Цывкину, но спешиваться не стал.

Баир Цывкин по закону степей встал, приветствуя всадника, и жестом пригласил к биваку. В его позе, сдержанном кивке, выражении лица и глаз непроницаемо сквозили гостеприимство и достоинство. Гортанным окриком он успокоил собаку и молча ждал реакции всадника. Цывкин знал его, шалого, гонористого, липучего мужика, колхозного скотника Ваську Резина, несущего по жизни родовое тавро «гнилые люди».

Возможно, как никто другой, знал эти родовые качества своего хозяина и конь, беспокойный жеребчик Воронок, тяготящийся всадником. Тавро ли рода, шпористые ли стремена, удила ли, безжалостно рвущие губу, нехорошо горячили Воронка, похрапывающего пеной, косящего диким глазом.

Сын Пономаря, управляющего колхозной фермой, старого партизана, героя гражданской бойни, до сего дня хранящего, как перешептывались в селе, наградной наган с тех самых времён и при случае пользующийся им, молодой скотник все достоинства (или недостатки?) отца впитал с кровью, скрепил кровью и руководился той же кровью. Его не взяли в армию по причине судимости, связанной с поножовщиной, и не посадили, учитывая партизанские заслуги отца.

Ничего из того, что знал Воронок и о чем догадывалось дошлое сельское сообщество, не ведали Цывкины: ни старший Баир, не празднующий досужие сплетни, ни тем более, младший, поторопившийся на своей кобыле к шуму у пастушьего бивака… Объединительная интуитивная угроза, как магнит стягивающая их воедино в опасные моменты, пробудила инстинкты и обострила чутьё. Младший подъехал с тыла бивака и молча переглянулся с отцом.

– Твой? – с нелепым вопросом обратился к Цывкину сын Пономаря. – Два гусака, токо масть не така… Тебя Сивкиным зовут? А меня Резей. Будем знакомы.

Цывкины молчали. Младший – в силу возраста и положения, старший – в ответ на неуважительный тон.

– Слышь, Сивкин, дело есть, – сдерживая порывы жеребца, заговорил Резя, – на сто сот. Я сейчас телушку завалю… Поможешь кули на коня кинуть. Ты понял? А пикнешь – пришью… Чо молчишь?

– Телушка не твой, – твёрдо и глухо ответил Цывкин. – Где взял – там отдам.

– Э-э-э, паря… Ты не понял. Я не просить приехал. У нас тут обычай такой. Я приезжаю и… беру, – он выделил «я» и «беру». – А ты и твой окурок – ткнул бичом в сторону младшего Баира – зимой с мясом будешь. Идет?

– Не идет, – невозмутимо ответил Цывкин. – Плохой обычай.

– Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо – позарез. А будешь вякать – тебе не жить… в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял… Пацана для близиру за собой таскаешь… Скажешь, не так? – он полез в карман за папиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.

– Уходи с миром, – с нескрываемой грустью ответил Цывкин. – Я не дам тёлку. Сначала прошу…

В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапами жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин – старший молча ждал, так и не тронувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это случалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опасность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намертво захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.

– Айда, покажешь телушку Никиты Попова, – как решённое дело потребовал Резя, выплевывая окурок. И подцепил бичом с луки седла короткую верёвку с петлёй. Круто развернув Воронка, поскакал к стаду.

Куда девалась мёртвая скованность Цывкина? В несколько мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по ребрам и уже в намете взлетел на неё. Ярость, до поры таившаяся в жилах, выплеснулась в порывистые жесткие движения и гортанный сдавленный крик.

В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассудство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытался перехватить петлей рога годовалой телке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Перехватив руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спиной, резким движением ножа прошёлся наискось по лицу… Локтем ударил в затылок и оттолкнул обмякшее тело ногой.

От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег кобылы и стал кружать её, похрапывая и постанывая…

Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватив узду кобылы. В то же мгновение он поскакал к биваку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодвижений он собрал на биваке вещи, приторочил их к седлам…

Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в седлах, сопровождаемых бегущей впереди собакой, как древних предков на перекочевке, наблюдали лишь степные птицы, виражирующие в синей выси. Они умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.

Ветер остужал разгоряченные лица. Иногда всадники переглядывались и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманутой и обманувшей судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали… скакали….

А досужие домыслы в оставленной деревне споро связали исчезновение отца и сына с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жеребца из топтанки у героя Пономаря. Ещё более изощренный ум удосужился повязать всё это со свежим шрамом поперек лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как мало сочувствия и участия.

Сказывали, будто бы из цыганского табуна он угнал лучшую кобылу, фаворитку вожака, запряжённую в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да на право переночёвки. Той же ночью вернул цыганскую красавицу обратно, оставив в утешение обманутого председателя великолепные дрожки. Нескрываемую цыганскую радость возвращения украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутёнка сибирской лайки.

Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.

Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тайге, в геологических экспедициях или на охотничьих промыслах.

Вернувшиеся с войны, якобы, заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в короткой войне с самураями…

Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по существующей легенде происходили в местечке Ферма, примечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в себя, озера были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И пришлые люди встречались здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось здесь с драматическим и трагическим так же редко, как заповедь «Я, Господь Бог твой…» с истинной верой.

Баир-старший волчьим чутьём (да разве человеческое не чутче?) обживал фермерское сообщество, чураясь его плотоядия и вожделения. Баир-младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком.

…Ферма «гудела» по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы овсы, коноплё, ячмени, рыжик. Стога сена огорожены на зиму плетнями. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжиревшие на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопрошающе похрюкивают. Идиллия – да и только…

Легкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и тянут на улицу. Да и душноватое домашнее тепло, усиленное гуляночными градусами, гонит из избы. А главное – долгожданный колхозный выходной. Ах, как хочется дать и душе праздник!

Стайками и парами, нарядными и воодушевленно-шумными – праздник же! – люди гуляли по околицам и окраинам, пересекаясь дружескими приветами и праздничными поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья: своё или приглашённое. И празднование начиналось с удвоенной силой.

Ферменцы потчевались бражкой. На тягучей патоке сладкое хмельное питие было приятно на вкус. На закуску – грибочки и свежатина из свинины… Сало ещё не вызрело. А вот солёные ельцы подошли в самый раз!

У Кольки Натыры крестины новорождённого пацана совпали с ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длинным, наспех сколоченным столом. Здесь и крестные родители супруги Пилатовы, и соседи Карлины, и дед Рыцак со своей роскошной белой бородой, и второй нерусь на Ферме – после Кольки-то Натыры! – Баир Цывкин, забредший сюда не случайно: Колька ему соотечественник или какой-то свойственник.

А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.

Про Колькиного пацана, сладко посыпёхивающего за занавеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные разговоры. А всё больше про религию да политику.. Тут дед Федос главный…

– …Ить я как мыслю, православные… Негоже нам веру-то напрочь… истреблять. Не по – божески это… Ить я вас всех крестил, и тебя, Колька. Хучь и басурман ты по обличью… И теперь вот… сына твово, храни его господь…

– А давай с тобой выпьем, дядя Федос!.. За сына…

– Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не… агитируй!

– Так не Михалыч оне…

– Ну всё равно… не агитируй!

Баир Цывкин куражится. Кривит рот. Смуглое его лицо с аккуратно постриженными усиками сверкает прищуренным – от выпитого – глазом, словно безрассудным клинком. Кулаки держит на коленях. Вот – пришёл, не зван, не гадан, а – свойственник. И не выгонишь: торжество, крестины, как никак…

– А и правда, Хфедосий, не блатуй ты нас за свою веру… сколько раз просил! Ну, не начинай… – машет рукой Петька Сысой. Он, ферменский скотник, мнительный и занозистый мужичок, смотрит на образа в красном углу избы. И говорит вовсе не с отцом Федосом, а, кажется всем, с ликом святым. – Ну, не верую я!.. Хоть и крещён…

– Да разве можно без веры… – переспрашивает набожный Пилатов – А как же Пасха? Благовещенье?.. Душа-то как же… предстанет?

– А ты выпий… выпий и – пройдет… – предлагает Сысоиха.

Дед Федос хмурит брови, насупливается, но стакан берёт. Молча, машинально крестится и неспешно выпивает брагу. Тянется закусить… Однако рука его зависает над столом и… ничего не берёт.

– А что, дядя Федос, сурьезно говорят, мол, нету его… бога-то? – пискляво подначивает Венка Богдан, рыбачишко и охотничек, а все равно занозистый мужичонка.

– А не надо про это! Не митинг же… Ну, не начинай, друган, а? Я тебя прошу…

– А почему?.. А пусть докажет… про бога-то!

– Цыц!..Ты выпивай, Федосий… Не слухай оболтусов, – командует Колька. И подкладывает расхристанному священнику солёного груздя.

Дед Федос снова берёт стакан. И по заведённому ритуалу пьёт. И снова не находит, чем закусить, или брезгует угощеньем.

Гости не отстают от православного деда. И с выпивкой, и с разговором. Бабы пытаются запеть, но, видать, не созрело. Пацаны, совсем осмелев, таскают куски со стола. За занавеской плачет младенец. Мария нехотя покидает компанию, а никто и не замечает.

За оконцем вызревает ярый погожий день, добрый для крестьянских дел и умилостивления души. Суровое солнце несёт свет без тепла, а серая просинь ноябрьского неба напоминает о грядущих холодах. Надо успеть насладиться божьей благодатью. Впитать на всю предстоящую зиму последний дар осени. И снова идут на улицу. И радуются, завидев знакомые лица соседей, точно утратили уж «надёжу» на подобную встречу. В разговорах ферменцев вперемешку сквозят негодованье и одобрительная нота, ушло, мол, по причине недосмотра правленья под зиму более десятины льна-«кудряша», а картофель и другие корнеплоды поморожены, что не даёт возможности употреблять таковую самим членам колхоза, а также кормить скот; а задолженность хозяйства разным организациям и учреждениям за уходящий год весомо сокращена и, авось, покроется за счет нынешнего урожая… Товарность же, выходящая на рынок – мясо, молоко и другое – далеко недостаточна для содержания членов и хозяйства в целом. Мол, утеряно из амбара более 100 штук мешков порожних из-за того, что не было хозяина в кладовой, и те, кто брал мешки, бесхозяйственно бросали их где попало… Судача, возвращаются к празднику.

– …Пашка Осколков митинг делал. И уполномоченный приезжал.

– В Осе што-ли? – интересутся Федор Пилатов.

– Не в Ильинке же…

– И чо сказывали?

– Дак сказки… опеть! И про товарища Сталина, и про выработку…

– Да какеи ж сказки про Сталина? Ты чо, Венка, буровишь?

– Тихо, тихо… мужики. Тут все свои, а не надо рысковать, – осаживает компанию Баир и обижается. А может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина… Баир пьёт свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит солёным огурцом.

– Нет, погоди, погоди, Басурманка Баир, ты чо тут нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты – чей будешь? Откель взялся?

Баир равнодушно жуёт огурец и не реагирует на Венку.

– Эх, гости дорогие! Чо головы повесили?.. – сглаживает момент Колька.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше… – тут же подхватывает Венка Богдан.

Наступает баиров час… Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. «Бга-а-а… дя-га-а-а… Бай-ка-ал пере-е-хал!..»

– …Рыбацкую лодку берет – слаженно подхватывают гости – и грустную песню заводит, про Родину что-то поёт… – Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос – приятное сопрано – в песенную вязь. И – воодушевляются люди! Забирают всё выше, мощнее…

Песня знакомая… Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она – свобода – рукой подать! Вот лучшая доля – за отчаянным поступком следует…

Бежать, как бежит каторжник-бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы… Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовётся. Бежать – и вся недолга. А уж день-то покажет!

А песня дюже добрая. И – выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.

Кто-то еще пришёл. В сенях копошится, в тряпках – половиках запутался.

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду… И-их, какие люди…

– А и молодец… садись ко столу.

– …помяни… то ись… Выпей за крестника моего, Борисыч!

– како… «помяни»… Ты с ума сдурел, Хфедосий? – возмущается Петька Сысой.

– А давай чёкнемся, Костя! И с тобой, Петр… Хоть и заноза ты…

Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике. И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек – смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив и рюмочкой – с каждым – не брезгает чёкнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень.

– С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто… а то и больше…

– …дай, дай бог.

– да и даст!

– Да дал бы, дак нету его! – подливает дегтя Венка.

– тьфу ты, опеть за свое… – снова негодует Баир.

– Крестника как назвали, дядя Федос? – интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,

– Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?

– …а налито, гостеньки дорогие! Итти-ж-вашу мать… За вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова…

– Не Натыров он. Семёновым записали…

– Как так? – изумляется Баир.

– …да знаю я… Какая разница?

– Не скажи, Николай! При родном отце – чужой имя нельзя. – поддерживает Баира Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.

– Так не расписаны же.

– Борисыч, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь… Православный – все тут! – Федос багровеет – не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же…

– Ты, Колька, чо молчишь? Твой дитё? – Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.

– Ну, мой.

– К председателю иди!

– А уже тута!.. – с порога громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье. – Не звали? А я нахалом… Кому председатель нужон? – и наливает себе из четверти в стакан. И, не чёкаясь, пьёт.

– Ты такой председатель, как я Трумен, – мрачно – сквозь зубы – цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев, – Колька и этому ловит с чашки груздок. Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется и, опережая мужа, берётся за бутыль. – Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной… За-а-певай, Баир!

– …а давай, кума, про бродягу? – предлагает Костя.

– Так… счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..

Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушёл.

Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, упёрся в него лукавым взглядом

А и Цывкин не сдаёт. Оба молчат.

– Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?

– Цывкин я… А откуда… все – откуда… Кумекаешь?

– А пацан твой что ж… без матери? А и твой ли?..

– Твой… не твой… не твой это дело.

– Баба что ж… утекла, а?

– Помер… – сквозь зубы цедит Цывкин.

– И давно? – не отстает с допросом Варнаков. – Скоко малому-то твоему?

– Какой твой дело? – кипятится Цывкин. – Уже джигит… взрослый.

– Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё… джигит! Сын-то на тебя не похож!

Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит, ни на кого не глядя.

Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещённый младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.

Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И – задымили. Отец Федос сердито замахал руками и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.

– Дак ты куда, отец Федос? – удивилась из-за занавески Мария.

– Срамно тут… Бога не чтите. – И ушёл, даже не надевая длинного своего пальто.

– Ишь какой крестный! На-елся… на-а-апился и восвоязи, значит, подался.

– …завсегда такой! Чуть не по ему – на бога уповает. Да пусть идёт! – негодует хмельной Пилатов.

– Нехорошо как-то вышло… – недоволен и Венка Богдан.

Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы и – раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и всё её окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.

(продолжение следует)