Ода к Радости в предчувствии Третьей Мировой

Церемония была скромна и трогательна. Герда, как ты помнишь, воспитывалась в строгих традициях. Дядя Вальтер и тетя Эльза, в особенности, привили ей свои пуританские принципы жизни, ведь оба они, с одной стороны, ревностные протестанты-лютеране, с другой – чистейшие арийцы, отличающиеся суровым аскетизмом, спартанской моралью, подчеркнутой скромностью, то есть нравственными основами идеала национал-социализма. Вместе с этим было весело, непринужденно. Все, по нашему старому мюнхенскому обычаю, принесли с собой пиво – кто одну бутылку, кто несколько, все это вылили в кружки и, не разбираясь, кто сколько и чего принес, выпили за молодых. Звон сталкивающихся кружек был подобен колокольному перезвону. Потом был сюрприз. Хор ветеранов движения и маленький оркестр учащихся гимназии исполнили отрывок из симфонии Бетховена, которую любит дядя Вальтер. И ты представляешь, когда зазвучали слова «Seid umschlungen, Millionen! Diesen Kuß der ganzen Welt!» – Адольф прослезился. Прослезился и смущенно отвернулся. Истинно германский характер – сила воли и старая добрая сентиментальность, мужественность и нежность. Слова эти проникли в сердце каждого из нас – «обнимитесь, миллионы» сынов Германии. Как они перекликаются со словами нашего славного мальчика-героя – Хорста: «Es schau’n aufs Hakenkreuz voll Hoffnung schon Millionen, /Der Tag für Freiheit und für Brot bricht an. Миллионы глядят на нас с надеждой, мы прорвем тьму и дадим хлеб и волю!» Я тебе о нем писала, помнишь? Он сейчас уже – командир отряда. А всего-то – двадцать с лишним. На таких героях построится новый мир. Слова великого Шиллера проникли и в сердце Адольфа – сына германского духа и вождя германского народа. Как он мил, сердечен, велик и… одинок.

Ладно, наболтала тебе с воз и маленькую тележку. Как ты? Я ежечасно вспоминаю наши дни и ночи в твоем домике близ Мосбург-на Изаре, на берегу неспешной Амперы, поездки в Байрейт, Инсбрук, совместное чтение – прижавшись друг к другу – «Грозового перевала», вижу в снах резвящиеся в водах Амперы форели, пылающие дрова в вашем огромном камине, дядю Ганса с неизменными вилами в руках, вдыхаю аромат твоих шелковых волос, пахнущих свежескошенной травой, твоих пальцев, с запахом парного молока, слышу мычание сытых коров и наигрыш тирольских пастухов… Многое бы отдала, чтобы оказаться в этом раю – колыбели моей жизни. Увы, сейчас не до этого. Начинается очень важный период и в нашей жизни, и в борьбе нашей партии, и, надеюсь, в судьбе Отчизны. Может, ты выберешься в Берлин к Рождеству? Вот было бы счастье!!! Коров будет доить Марта. Она уже большая девочка. Я тебя познакомлю и с Мартином, и с Генрихом, и со всеми нашими. И пойдем в оперу на Вагнера.

Обнимаю тебя, сердце мое,

Твоя Гретхен.

* * *

Мало того, что Саша Соколов в Канаде родился, а я – в Ленинграде, так был ещё один Саша. Этот Саша жил и гулял в Царском селе. Если не верите, можете проверить (См.: «Яблонские в Царском селе»: набери и кликни – всех делов-то!). Только этот Саша успел родиться значительно раньше, чем я, но позже, чем его папа, то есть мой дед – тоже Саша. Так вот. Этот Саша – не тот, который я, и не тот, который тоже Саша, но в Канаде, и даже не тот, который его папа – опять-таки Саша – сколько их, заплутаешь! – а тот, который мой дядя и к Канаде никакого отношения не имел, так этот Саша, цитирую, а то не поверите: «жил в комнате /Лицея/, которую занимал когда-то лицеист А. С. Пушкин. Квартира в здании Лицея соединялась дверью с переходом в Екатерининский дворец, и иногда отец /мой дед/ имевший ключи от этой двери и право посещения дворца, водил детей по пустынным дворцовым анфиладам. Тогда Саша впервые увидел и знаменитую Янтарную комнату».

А вы говорите!

Это тебе здесь не Канада.

* * *

– Так у вас здесь санаторий. Ежкин корень…

– Не болтай.

– А что?! Я столько шампанского за всю жизнь не выпил.

– А много ты прожил?

– Вот скоро двадцать будет.

– Если будет.

– Ну вы, дядя, шутник. А что, здесь каждый день шампанское дают?

– Ты откуда, браток, попал сюда?

– Из-под Керчи.

– Понятно… Это там, где наш полководец товарищ Мехлис ихнего Манштейна воевал… Лихо воевал…

– Нормально. Их там тьма была.

– Ну-ну…Не ворочайся, господи! Койка узкая. Хочешь на полу лежать или на табуретках? Я тебе это быстро устрою. Положили на койку, так лежи смирно, береги место. Видишь, как другие вповалку…

– Так здесь санаторий. Я же говорю. Вы не видели, как в полевых госпиталях…

– Я, браток, много чего видел. Не дай бог тебе увидеть.

– А здесь даже шампань.

– Завтра у тебя эта шампань из носа польется. И из жопы тоже. Как поешь кашу на шампанском утром и вечером, суп с рыбой на шампанском вместо воды, и зубы чисть и…

– Так говорят, каши больше не будет. Кухня, говорят, сгорела.

– Правильно говорят. Теперь остались только рыбные консервы и шампанское, гори оно… Банка консервов и бутыль Крымского в день. Через день будешь мечтать о корке черствого хлеба… Если сможешь мечтать…

– И откуда у них столько шампанского?

– Из «Шампанвинстроя», браток. Это тебе не Керчь. На всю страну пузырьков напасено. В этих штольнях можно век прозимовать. Если не сдохнешь от шампанского и вони. И от другого…

– Чего другого?

– Дружок, лучше тебе этого не знать.

– Вы имеете в виду склады боеприпасов, мастерские по изготовлению снарядов, мин, гранат? – Так я это и сам знаю. Тут каждый знает. От этого не умирают.

– И ты полагаешь, что все оставят немцам в подарок?

– Так их сюда и впустят.

– Ну-ну…

– Все равно. Мне здесь нравится. Как в средневековом замке. Аж потолков не видно. Высотища какая! Да и конца не видно. Воняет только сильно, вы правы. Ну, к этому я быстро привыкну. Под Керчью горелым мясом так воняло, аж живот выворачивало. И мертвечиной тухлой, и порохом, и мочой. Здесь лучше.

– А теперь слушай меня внимательно, браток. Ты – ходячий. Попробуй прибиться к 47-му медсанбату. Их, я слышал, постараются эвакуйнуть. Тяжелых понесут. Ходячих же отпустят, чтобы сами пробирались в сторону Камышевой бухты. Если бы я был с ногами, я бы ушел… Прибейся к ним. Ты молодой. Тебе жить надо. Ты, небось, ещё телочек не трахал…

– Это что? А… Не успел. Меня сразу после школы взяли. Не до девочек было…

– Ну вот… А я своих уже оттоптал. Хватит. Уходи, слышишь, уходи!

– Так и нас эвакуируют. И вас понесут.

– Не понесут.

– А вы откуда знаете?

– Знаю. Видел, кто утром приходил? Все осматривал. Головой качал. Нос грязным платком прикрывал…

– Видел. Генерал какой-то…

– Не какой-то. Заяц.

– Какой заяц?

– Зам по тылу. И с ним двое. Я их знаю. Один – воентехник 2-го ранга. Савенко или Саенко… Взрывник. Уходи. Сегодня же к вечеру уходи. К Камышевой бухте. Пристань к кому-нибудь из местных. Как зовут-то тебя?

– Леша.

– Если выберешься, а ты должен выбраться, Алеша, выпей за меня водки. Или самогону… Ох, как мне сейчас полстакана не хватает…

* * *

Половина мая хлестал дождь, но не майский, который вместе с громом, как бы резвяся и играя, а ледяной, мартовский, злобный, ладожский. Город запахнулся, скукожился, замер. Подниматься не было сил, желания. Надо было вылезти из-под теплого одеяла – посещение туалета наваливалось свинцовой необходимостью, однако этот путь в два-три метра по холодному линолеуму босиком казался непреодолимым, и только возможность и перспектива снова нырнуть в ещё не остывшую постель делала сей подвиг осуществимым. Забившись с головой под одеяло и согревшись, можно было заставить себя начать думать о предстоящем дне. В это время – время раннего промозглого серого утра, да ещё после бессонной тревожной ночи – нависавший день казался ещё более беспросветным обреченным и тягостным, нежели это безжалостно неизбежное утро, линолеум, враждебный прогрессивному человечеству, допотопный туалет с проржавевшим бачком, слезящиеся продрогшие стекла окон… Постепенно начинало светлеть, тело оттаивало под старым проверенным тяготами родительской жизни одеялом, нос непроизвольно высовывался в поисках свежего воздуха и предстоящий день начинал высветляться радужными красками, его мрачная графика обретала живописную притягательность. Назначенное по причине смешения несмешиваемых напитков свидание с замужней женщиной, чье имя пока не проявлялось в памяти, а внешний вид запечатлелся лишь полной грудью и резкими духами, становилось не столь безнадежно кошмарным: во-первых, скорее всего, не придет, – не дура же, да и муж – вполне приличный и влиятельный человек; побоится, если же припрется, то к этому времени можно хорошо опохмелиться, а там и трава не расти. Переэкзаменовка назначена не на сегодня, как казалось, а на послезавтра, а до послезавтра надо ещё дожить. Если сдать бутылки, то вполне можно выпить чашку кофе и съесть пару пышек. Если же бутылки не принимают, то придется нанести визит. Она всегда пустит, радостно захлопочет, зачирикает, будто ничего и не было. Потом надо будет сказать, что срочно вызывают в деканат. Если же не удастся, то ничего страшного. Главное после сытного завтрака не заснуть. Нет, день положительно мог получиться. Ещё полежать полчасика, вздремнуть. И всё будет хорошо. Так было всегда. Но не сегодня. Сегодня хорошо быть не может.

* * *

Интермедия № 1. Элегическая

Любите ли вы Гейне…

 
Беда ли, пророчество ль это…
Душа так уныла моя,
А старая, страшная сказка
Преследует всюду меня…
 

Что может быть пленительнее петербургского утра середины июня примерно около четырех часов пополуночи? Да ничего! Может, только Днепр при тихой погоде, да и то – исключительно у Гоголя. Юный музыкант – Мечтатель, но не тот, что у Достоевского, а современный, ленинградский, возвращался домой. Откуда он возвращался, не имеет значения: возможно, из гостей или же просто от друзей, в чьем доме он был больше, нежели гостем, а может быть, он просто вышел пройтись: спать в такую ночь нет никакой надобности и возможности. Знаю по себе. Сказать, что он был абсолютно трезв, не решусь, но и в состоянии опьянения представить его не могу, потому что его зовут Саша И…р. Кто его знает и любит, а его знают и любят очень, очень многие, подтвердят. Однако то, что он, как и любой другой человек, имеющий тонкую душу, богатое воображение и культуру подлинного петербуржца, был опьянен этим сказочным утром, – бесспорно.

Возвращался он примерно из района Невского проспекта к себе домой. А так как жил в то время – конец 80-х – на улице Рылеева, то шел он, естественно, по Знаменской улице, носившей в то время гордое название улицы Восстания. А утро было изумительное. Рассвет ещё робко окрашивал розовым светом вздремнувшие было гранитные особняки улицы, некогда соединявшей слободы Преображенского и Семеновского лейб-гвардии полков. Было безмолвно, прозрачно, мечтательно.

 
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin;
Ein Mährchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
 

A propos. Грамотнее было бы озаглавить так: «Любите ли вы Брентано…» Но кто ныне знает про Клеменса Брентано. Однако именно он первый поведал нам эту историю:

 
На Рейне в Бахарахе
Волшебница жила.
Ее краса немало
Несчастий принесла.
 
 
Безжалостно губила,
Всех, кто вздыхал по ней.
Таинственная сила
Была у Лорелей…
 

Так что златокудрую красавицу звали Лорелей. Хотя наиболее точно имя этой несчастной, обреченной на страдания губительницы и молодых, и старых:

 
И молодой, и старый,
Взглянув хотя бы раз,
Не мог разрушить чары
Ее волшебных глаз. —
 

произносит Ефим Эткинд в своем превосходном переводе:

 
Зачем мне жить? Поверьте
Несчастной Лоре Лей!
Я жажду только смерти
И к вам пришла за ней.
 

Брентано, возможно, как никто другой, прочувствовал германский фольклор – идеализированное и романтизированное воплощение духа народа, его старины. Прав Гете, вступившийся за «Волшебный рог мальчика». Когда авторитеты германской филологии обвинили этот шедевр гейдельбергского романтизма – сборник германских народных песен, изданный Ахимом фон Арнимом и Клеменсом Брентано – в мистификации, подобно «Песням Оссиана», Гете громогласно заявил, что вне зависимости от происхождения текстов, подлинности их «народности», в них – песнях «Волшебного рога мальчика» – «бьется сердце германского народа». Это точно, хотя критики формально были правы: так, «Лоре Лей» – «народная баллада» о русалке-ворожее есть результат поэтического воображения Брентано.

С юности я испытывал особый интерес к Йенскому романтизму, гейдельбергцам, к Тику, Новалису, Шлегелям, Шамиссо, но к Брентано – в особой степени. Интерес и к его личной судьбе, и к его окружению, к его метаниям, несовместимым началам и порывам его души: от, к примеру, основания «Германского застольного общества» до «Жизни Господа нашего Иисуса Христа». Интерес и, несмотря на всё, симпатию. «Волшебный рог мальчика» все перевешивает. Хотя бы из-за Малера.

Однако одной из вершин мировой культуры «Лоре Лей» стала в вольной поэтической трактовке Гейне. Гейневская баллада о нимфе на скале близ городка Ассманхаузен переводилась на языки мира больше, нежели «Фауст». Даже во времена нацизма эту балладу не убрали из школьных учебников. Вымарали только имя еврея Гейне. В ней бьется сердце немецкого народа.

Это поразительно и симптоматично. Истинному шедевру, подлинной вершине духа человека-творца подвластно всё. И никакие химеры даже самых жутких варварских времен ему не страшны, не властны над ним. Убрали имя творца, и на этом их власть закончилась, дальше ручонки не дотягиваются. И не имеет значение, когда писал свой шедевр Брентано: когда создавал «Филистимлянин вчера, сегодня и завтра» или «Петуха, Курочку и Кудахточку» и стоял у основания «Застольного общества Германии», то есть являл себя не только ярым юдофобом, но даже антисемитом, или же в пору «Жизни Господа нашего Иисуса Христа» – одного из центральных его сочинений, проникнутом несомненной симпатией к иудаизму и иудеям новозаветных времен.

И Густав Малер прильнул к этому незамутненному живительному источнику «Волшебного рога мальчика», который был его путеводной звездой с 1892 по 1901, невзирая на все трагические изменения не его только жизненного пути, но и состояния души. Из этого волшебного рога черпал он тексты для многих песен и частей симфоний.

В 90-х годах композитор начинает испытывать кризис. Руководство Гамбургской оперой тяготило его; несмотря на признание его как гениального дирижера современности, свободы действий он не имел, плюс строго регламентированная дирижерская деятельность становилась препятствием для сочинительства, плюс германский антисемитизм все сильнее отравлял атмосферу существования. Возможность получить должность руководителя Венской Придворной оперы – в 1897 году открылась вакансия – стала для него путем если не в земной рай, то в чистилище, шансом спасения. Парадокс: помимо всех творческих и материальных преимуществ, Вена привлекала Малера своей заслуженной либеральной репутацией, в ней он видел – и справедливо – убежище от германского антисемитизма. Но для того чтобы занять столь высокую должность в католической столице, он, некрещеный иудей, должен был сменить веру. Величайший парадокс: в антисемитской Германии, в Гамбурге, где он имел прочное, хоть уже и обременительное положение и славу великого дирижера, никого не волновало, что он – некрещеный еврей. Чтобы творить в либеральной и веротерпимой Вене, он должен был креститься. Неограниченная свобода творчества, да и жизни, требовала отказа от иудейства. Стоила ли Вена мессы?

Выкрест, как правило, самый непримиримый антисемит или юдофоб. Есть исключения; случай Малера – одно из самых ярких тому подтверждений. «Среди несчастных всегда наиболее несчастен тот, кто к тому же еврей», – слова композитора. «То, что главным образом связывало Малера с еврейством, было сострадание: основанием для этого был его слишком богатый собственный опыт», – писал Альфред Роллер. Это сострадание, эта трагедийность мировосприятия, эта мучительная, специфически иудейская амбивалентность, раздвоенность между богоискательством и богоборчеством, эта мудрость познания тщетности постижения добра и потребность в достижении оного, – всё это дает новые импульсы его творчеству второго – «христианского» периода. Жизнь не обделила Малера личными трагедиями, но главная драма – судьбоносная – в расхождении иудейской сущности его души и внешнего христианского существования. Эта драма, как кажется, и стала почвой для возникновения всех величайших шедевров его главного творческого периода – от 1897 года и до смерти. Чем больше он отделял себя от еврейства в своем бытовом существовании, тем мощнее прорывалась в звуках его музыки его еврейская душа. И во все периоды в этих мучительных и плодотворных исканиях, метаниях, борениях с ним был «Волшебный рог мальчика» Брентано.

Да и Гейне, проделавший примерно тот же путь – мучительный, порой постыдный, порой трагедийный, – не смог пройти мимо своего предшественника, у которого бьется сердце немецкого народа. А путь был извилистый. «Есть три ужасные болезни: бедность, боль и еврейство». Однако позже: «Я всего лишь смертельно больной еврей, воплощение страдания, несчастный человек». Названный Хаимом, откликался уже в юности на имя Гарри, стыдясь своего подлинного имени; затем и Гарри переделал на чисто арийское имя Генрих. Что не мешало в другой период жизни писать: «Мы, ученые евреи, постепенно совершенствовали немецкий стиль». В письме Мозесу Мозеру: «Если он – Эдуард Ганс – делает это /Принимает христианство. – Автор./ по убеждению, то он дурак, если из лицемерия, то он подлец. Признаюсь, мне приятнее было бы услышать вместо новости о крещении новость о том, что Ганс украл серебряные ложки». Через месяц сам крестился. Не по убеждению. Получил, по его же словам, «входной билет в европейскую культуру». Впрочем, не нам судить. Страшные времена были, есть и будут. И не осуждения, а сострадания заслуживают эти люди, великие и безвестные, вынужденные ломать себя, свои бессмертные души ради даже не благополучия или права на жизнь, а ради той же души, творящей и бессмертной. Ибо «Лорелея» Гейне бессмертна. Как и «Песни об умерших детях» Малера.

И это – так. Посему не буду менять названия Интермедии.

… Ближе к Рылеева, где-то между Саперным и Гродненским переулками взгляд нашего Мечтателя упал на двухэтажный особняк терракотового цвета, украшенный кремовой лепниной, с фигурами двух атлантов, которые привычно взвалили на свои плечи тяжесть балкона. Балкон же был в три окна, окна второго этажа – высокие, сверху овальные, обрамленные колоннами, в центре здания – «царский» подъезд, фигурки младенцев путти поддерживали карниз фронтона, к центральному зданию были пристроены флигель и конюшни – особняк! Окна первого этажа мало отличались от окон второго, может, только размером. Дом и ранее поражал воображение – изысканное необарокко, но в обрамлении просыпающегося июньского утра он превратился в сказочный дворец. Саша неоднократно проходил – пробегал мимо этого дома, но то было жарким летним днем или дождливым осенним вечером, либо в морозную ночь – не до романтики и сентиментальных грез. Да и вообще, некогда было разглядывать лепнину. А тут взгляд упал…

И – о, чудо! – воскликнула бы Лидия Чарская и была бы права, доживи она до этого момента. В зыбком мареве петербургской зари Мечтатель и Музыкант увидел совершенно обворожительных девушек. Они сидели у раскрытых окон первого этажа, кто-то – прямо на подоконниках. Их распущенные волосы чуть шевелил легкий просыпающийся дневной бриз, несший дыхание Невы и Балтики, лица, обнаженные руки, приоткрытые плечи отражали пастельные тона легких облаков. На них были светлые свободные одеяния, и их облик, в чем-то монашеский, движения рук, улыбчивые лица сливались в гармоническое единство с этим утром, городом, душевным состоянием времени и места. Сказочная, нереальная картина. Нимфы. Не знаю, щипал ли себя Саша… Так или иначе он приблизился к ним и убедился, что это не киносъемка (а это первое, что пришло ему в голову после шока и оцепенения), не постановочный эффект: туристов или зевак на улице в 4 часа утра не было, – это были реальные, прекрасные, как ему показалось и в чем он убедился, молодые женщины, девушки, и они улыбались ему… Когда он поравнялся с окнами, одна из них спросила: «Молодой человек, у вас нет закурить», – и это несколько разрушило очарование белой ночи времен Федора Михайловича, но не слишком. Саша тут же сообразил, что и в те, романтические времена дамы курили пахитоски; ему привиделась пачка «Египетских» – тонких папирос популярнейшей фирмы «Саатчи и Мангуби», Зинаида Николаевна Гиппиус с сигареткой в длинном мундштуке, вспомнились роман «Воскресение» Льва Николаевича Толстого, Жорж Санд, известный мемуарист, писавший: «Среди дам находится немало любительниц этой приятной отравы. Однако признаемся, что маленькая тоненькая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает скорее своеобразную пикантность…». Короче говоря, наш герой тут же отдал всю пачку болгарских сигарет и в счастливом изумлении продолжил свой путь. Несколько раз обернулся в надежде и тревоге, что видение исчезло, но мираж не рассеивался, девушки смотрели ему вслед и призывно протягивали руки.

 
Всё чудится Рейн быстроводный,
Над ним уж туманы летят,
И только лучами заката
Вершины утесов горят.
 
 
И чудо-красавица дева
Сидит там в сияньи зари,
И чешет златым она гребнем
Златистые кудри свои.
 

Наутро, пробудившись и пытаясь убедиться, что это был не сон, наш герой пошел. Туда… В голове крутилось:

 
Sie kämmt es mit gold’nem Kamme,
Und singt ein Lied dabei;
Das hat eine wundersame,
Gewaltige Melodei.
 

Дом стоял на месте. Это был тот же самый особняк терракотового цвета, тот же балкон в три оси, атланты никуда не делись. Овальные сверху окна были закрыты, и наяды исчезли, что казалось естественным и понятным: трамваи скрежетали, грузовики дымили, прохожие толкались, милиционер свистел – тут не до Лоры Лей. Надо было вернуться и ждать следующую ночь – ночь девятнадцатого века, ночь гейневских грез, но черт дернул его подойти и прочитать металлическую табличку, висевшую у входной двери.

Кожно-венерологическая больница № 6 Дзержинского района, гор. Ленинград^[1]

* * *

Он старался не вспоминать Настю. Гнал ее от себя, а она приходила, проявлялась, словно материализуясь из воздуха в самые ненужные моменты, в совершенно неожиданных ситуациях, всегда некстати. Появлялась и молча проходила мимо, не глядя на него. Или тихонько садилась подле его кровати и укачивала воображаемое дитя. Вот и сейчас он вспомнил и явственно увидел ее лицо – она улыбалась ему. Он хотел сказать «прости», но удержался.

– Ты что-то хочешь? – спросила Лиза.

Что он мог хотеть? Что он мог сделать? И сейчас – в последний миг своей жизни, и тогда – много лет тому назад. В 32-м он был военкомом стрелкового корпуса в Приволжском военном округе. Совсем недалеко от нее. Мог, конечно, помочь материально, что-то послать. Он и посылал. Оказалось, не всё доходило. Да и то, что дошло, не могло спасти. Не это его мучило всю жизнь. Он делал то, что делать было нельзя. Он был виновен в ее жуткой гибели. Он убил ее. Не в прямом смысле. Он был безупречным винтиком той машины, которая погубила ее. И ещё миллионы. Настя ему напоминала об этом. Молча, ласково. И была эта ласковость страшнее улыбки щербатого. В том кабинете.

– Сестру вспомнил? – Лиза всегда читала его мысли.

– Топилин ушел? Закрой дверь.

А Тошу он никогда не видел.

* * *

Экстренное сообщение. Вчера вечером, в 19 часов 15 минут, на улице Предпринимателей, дом 5, корпус 2, квартира 11, третий этаж в угловой комнате у глухого окна задержан гражданин Единой и Неделимой Судомойкин Опанас-Георг Иванович, четырнадцати лет, за одиночный несогласованный пикет. Гражданин Судомойкин держал в руке плакат с надписью: «Свободу всем». Во время задержания сопротивления отряду Нацгвардии, подразделению полиции (Части Особого Назначения), чеченским миротворцам и дружине добровольцев-молодогвардейцев не оказал. При аресте и обыске присутствовали понятые: гражданин Медленный В. В. – житель соседней комнаты, спецпоселенец, ветеран обороны Усть-Илимска и гражданка Безерчук А. И – дворник. По статье 112/06*-бис (до 8 лет строгой изоляции) гр. Судомойкину предъявлено обвинение в охаивании российской истории и дискредитации патриотизма, выявленные в опорочивании русского языка (непроставление восклицательного знака в конце предложения), а также в пропаганде анархо-синдикалистского утопического терроризма (запрещенного в стране ВиНВР. – Ред.) (ст. 663/50-Ук* – до 11 лет строгой изоляции). За соучастие в преступлении разыскиваются пособники террориста – гр. Кобатько Рафаил Сигизмундович 11-ти лет и Иванов Шалва Арсенович (кличка «Дристун») 7-и лет (несовершеннолетний – ст. 443/001 Ук*), а также производятся аресты членов их семей, одноклассников и их семей, учителей и их семей, свидетелей и их семей. В ближайшую субботу в 11 часов утра по всей стране назначены массовые стихийные митинги протеста против терроризма и надругательства над русским языком.

А сейчас легкая танцевальная музыка. Поет Иосиф…

* * *

«О, я обнял бы весь мир без моего недуга! Моя молодость, я чувствую это, только теперь начинается!.. Каждый день я все ближе подхожу к той цели, которую чувствую, но не могу описать».

Бетховен. Дневник.

* * *

Ничего особенного. И всё это ничего не значит. Всё ничего не значит. То, что вежливо позвонили, ничего не значит. Если пришли ночью и перевернули комнату – ничего не значит, возможно, хотели уточнить деталь в биографии, а то, что ты и твои родные за этот час поседели, так это бесплатное приложение. Бонус. Забава. Если вызвали в Первый отдел или Отдел кадров днем и оттуда увели, весело беседуя, – ничего не значит: скорее всего, никогда не вернешься. То же и с вежливым звонком. У нас всё ничего не значит. Если не пришли и не позвонили, это ничего не значит. Придут завтра. Или могут прийти. Надо привыкнуть к этой мысли. И с ней жить. Как с мыслью, что возможен дождь в любое время года, несмотря на прогноз. Надо к этому привыкнуть: возможен и неизбежен. Надо привыкнуть, что живешь в этой стране. Если поймешь в конце жизни, что проскочил, значит повезло. И всегда держи под кроватью или на антресолях, на чердаке, в подполе рюкзак или чемоданчик с необходимыми вещами на первое время. Можно с сухарями. Кто знает, что они там придумают. И ни в коем случае не иди с ними на контакт. Отвечать надо. Кратко, односложно. Без эмоций, без всяких эмоций, вежливо, но как робот. Да, нет, не знаю, не помню. Всё! Желательно правду, иначе запутают. Сиди прямо, смотри в глаза. В дискуссию не вступай. Будут пытаться втянуть: «А вы как думаете?» – «Не знаю. Не думаю!» Любят сделать перерыв, как бы отдохнуть, снять очки, потянуться в кресле, улыбнуться, расслабиться и тебя расслабить. Не ведись. Расскажут анекдот – тебе или коллеге, не смейся. Сиди, смотри прямо в глаза. Или воскликнут: «А "Зенит" опять продул, блин!». Это их маза: мол, хоть мы и в этом кабинете, по разную, казалось бы, сторону, но мы же – соплеменники, мы же – сограждане. Свои. Земели. Это слово они любят. А «Зенит» действительно проиграл! Ноль реакции. Ты не с ними. Между вами стена. Никакой общности. Враги. Но это – внутри. Не показывая. Скорее – чужие, инопланетяне. И не верь. Ни слову не верь. Пытайся не терять голову и просчитывай, что им нужно. Будут закидывать удочку издалека. Старайся любой соблазн, любую наживку отметать. Спросят, не пора ли в отдельную квартиру переезжать, отвечай: не надо, мне и в коммуналке без удобств хорошо. Квартиру могут и дать, за это придется расплачиваться всю жизнь. Уж лучше в петлю. И не надейся на то, что выйдешь. Войдя в Тринадцатый подъезд по Войнова, забудь о воле. Скорее всего, тебя выпустят, на тебе ничего нет и быть не может, скорее всего, ты им зачем-то нужен – как информатор, пусть и невольный, как подсадная утка, хрен их знает. Просто для забавы, чтобы сломать. Это для них и забава, и задел на будущее: авось сгодится, чем больше сломанных, тем им спокойнее. Скорее всего, выпустят, но ты не надейся. Вошел к ним – ты уже мертвец. Они это сразу просекают. И надежд не строят, так, отрабатывают хлеб. Даже если им нужна какая-то мелочь, к примеру, уточнить, когда Пушкин убит, не отвечай. Пушкина им сдавать не след и, главное, ни в чем, даже в самом безвинном, помогать им нельзя. Их не должно существовать в нашем мире. Расслабься. Глубоко вдохни. О маме не беспокойся. Мы ее не бросим. А ты… Храни тебя, Господь, мой мальчик.

* * *

И в том году грибов было очень много.

* * *

Заседание Особого Совещания

Святого Присутствия Блюстителей Веры при Московской Епархии от 02 марта по рождении Христа

Кесария Филиппова, подножие горы Хермон.

Протокол М666/082-907М

Глава Особого Совещания Святого Присутствия Блюстителей Веры: Кобулов Богдан Захарович, генерал-полковник, Заместитель Народного Комиссара НКВД, НКГБ СССР, Начальник Главного управления советским имуществом за границей (ГУСИМЗ), Первый Заместитель Министра Внутренних дел СССР. Расстрелян 23 декабря 1953 года, Москва.

Секретарь Особого Совещания: Фрайслер Роланд (Roland Freisler), председатель Народной судебной палаты (Volksgerichtshof) Третьего Рейха. Член РКП(б) (1918–1920), Комиссар по продовольственному обеспечению; член НСДАП (1925–1945). Убит американской бомбой 3 февраля 1945 года во дворе Народной судебной палаты после вынесения смертного приговора Рюдигеру Шляйхеру и Клаусу Бонхёфферу.

Председатель: Павлов Дмитрий Григорьевич, генерал армии, Герой Советского Союза, Командующий войсками Западного фронта. Расстрелян 22 июля 1941 года, совхоз «Коммунарка».

Заседатели:

1-й – Гордов Василий Николаевич, генерал-полковник, Герой Советского Союза, командующий войсками Сталинградского фронта. Расстрелян 24 августа 1950 года, Лефортовская тюрьма.

2-й – Смушкевич Яков Владимирович, генерал-лейтенант авиации, начальник ВВС РККА, помощник начальника Генштаба РККА по авиации; генерал-инспектор ВВС РККА, дважды Герой Советского Союза. Расстрелян без суда (предписание Берия Л. П. за № 2756/Б от 18.10.41) 28 октября 1941 года, гор. Барбыш, Куйбышевской области.

Адвокаты, назначенные из списка Трибунала Особого Совещания Святого Присутствия Блюстителей Веры:

1-й – Кабулов Амаяк Захарович, генерал-лейтенант, начальник Управления по делам военнопленных и интернированных МВД СССР и 1-й заместитель начальника ГУЛАГа. Расстрелян 26 февраля 1955 года в Лефортовской тюрьме /? /.

2-й – Вознесенский Николай Алексеевич, заместитель Председателя Совета Министров СССР, Председатель Госплана СССР, Член Политбюро ЦК ВКП(б), академик АН СССР, лауреат Сталинской премии. Расстрелян 30 сентября 1950 года через час после вынесения приговора в Ленинграде.