Тщеславие

За пыльными окнами промелькнули окраины с панельными девятиэтажками и потухшими вывесками закрывшихся игровых клубов. После МКАДа потянулись придорожные автосервисы, вдоль которых выставлены колёса и глушители, напоминающие рога фантастических железных единорогов. «Икарус» свернул с шоссе и проехал мимо старых дачных посёлков, где среди линялых деревянных строений то и дело торчали свежие сооружения из красного кирпича с эркерами, башнями и стеклянными куполами. На повороте, над обрывом, Димка залюбовался видом – сосновый бор и небо. С обрыва, беря начало у дороги, сбегал поток мусора. Будто ледник сошёл. Пакеты с объедками, несколько автомобильных покрышек, унитаз, ржавый корпус стиральной машины, автомобильная дверца. «Икарус» проехал ещё немного и остановился у ржавых ворот с надписью: «Дом отдыха “Полянка”». В фильмах такие ворота обычно открывают путь в какой-нибудь заброшенный парк с домом, полным привидений и монстров. Молодые литераторы принялись гуськом протискиваться к выходу.

Беременная рассказчица волокла гитару в чехле. Димка обратил внимание на её джинсы, укороченные под рост. Размер джинсов рассказчицы был изначально сильно велик, а обрезали их чуть ли не на уровне колен, исказив фасон до неузнаваемости. Чересчур длинное, в пол, пальто ещё больше уменьшало и без того невысокий рост беременной. Димке захотелось по доброте душевной посоветовать, что не стоит так себя уродовать, но он сдержался. Обидится ещё. А жаль, девчонка сама по себе симпатичная. Вместо этого он предложил помочь нести гитару.

– Тебя как зовут? – спросила рассказчица.

– Ди… Пушкер! – выпалил Димка. – То есть Миша.

– Ты любишь петь, Миша? – Глаза рассказчицы подёрнулись дымкой, свидетельствующей о романтических намерениях.

– Смотря что…

– Фу, какие тут все скучные! – фыркнула рассказчица и отвернулась.

Пройдя сотню метров под соснами, молодые писатели и писательницы вышли к большому серо-голубому двухэтажному особняку с двумя отходящими в стороны крыльями. Смесь русской усадьбы с колхозным домом культуры. Облупившиеся колонны подпирали широкий балкон второго этажа. Над балконом, на портике, красовались гипсовые цифры «1955» в обрамлении лепного дубово-фруктово-овощного венка. Листья переплетались со всякими тыквами, грушами и другими витаминными плодами, частично осыпавшимися и потому не поддающимися опознанию. Такие же венки обрамляли пятиконечные звёзды под окнами. Пространство перед парадными дверями украшала полукруглая балюстрада с двумя гипсовыми шарами величиной с ядра Царь-пушки. На стене у дверей висел советский ещё почтовый ящик с распахнутой дверкой для забора писем, из-за которой торчало горлышко пивной бутылки. Напротив этого великолепного фасада рос высокий можжевельник. Вокруг, куда ни глянь, стояли высоченные сосны и берёзы. Влажный воздух пах корой, хвоей и палыми листьями. Чернота леса заставила Димку вспомнить сообщения о кровожадных медведях, страдающих бессонницей. Кроме того, Димка подумал, что к медведям вполне могут присоединиться волки. «Надеюсь, ни те ни другие здесь не водятся»… – Димка поёжился и шагнул внутрь особняка.

Преодолев дубовые, искромсанные многочисленными заменами замков двери, он оказался в тамбуре. В нос ударил запах мокрых тряпок. Его распространяли мокрые тряпки, обильно устилающие мраморный пол. Тряпки напоминали куски переваренного мяса. В летописях часто пишут про то, как войско взяло штурмом город, и земли не было видно от тел убитых детей, женщин и стариков. В тамбуре исторического дома отдыха «Полянка» земли, то есть мраморного пола, не было видно от мокрых тряпок. В углу свернулась калачиком парочка безродных барбосов. Димка догадался, что мокрые тряпки положены для чистоты, и добросовестно вытер ноги.

За тамбуром открывался просторный холл с дежурной, сидящей за стойкой, и старинными высокими часами напротив. Стойка дежурной и часы были рыжими, юбочный костюм дежурной – тёмно-синим, волосы дежурной – фиолетовыми, циферблат у часов – белым, цифры и стрелки – чёрными, гири – ярко-жёлтыми и блестящими. Наверх барочно-дворцовым изгибом уходила лестница. Бетонные ступени с мраморной крошкой напоминали бруски холодца с разномастными кусочками мяса. Каждая ступень по центру истёрта сильнее, чем по краям, отчего казалось, что лестница подтаяла. На мраморных перилах, издавая знакомый уже запах, сушились тряпки, в точности такие же, как в тамбуре. Некоторые уже высохли и заскорузли, повторяя форму перил. Молодые литераторы принялись по очереди расписываться в журнале гостей, получая у дежурной ключи от комнат и чистое бельё.

– Скажите, пожалуйста, где девятнадцатая? – спросил Димка.

– Второй этаж, налево.

Сделав шаг, Димка заметил, что к правой подошве пристал противный жгут, оторвавшийся от тряпки. Пришлось наступить на жгут левой ногой, чтобы освободить правую. Жгут отстал от правой, но прилип к левой… Потанцевав некоторое время и избавившись наконец от жгута, Димка поднялся наверх по отполированным брускам холодца. Прошёл по зáмковому дубовому коридору, нашёл нужный номер, отпер. Стал рассматривать своё новое место жительства слева направо: раковина, огромный крюк для полотенца, диван, окно, кровать, стол, стул, шкаф, прислонённая к шкафу раскладушка. Димка оглядел комнату в обратном направлении: шкаф, раскладушка, стол… Заглянул за дверь. Ни прибавить, ни убавить. Туалета и душа нет. Димка бросил рюкзак на диван и плюхнулся рядом. «Ну и местечко. Один крюк чего стоит, на нём можно хоть тушу быка подвесить или самому повеситься… Для писателя комфорт, конечно, не должен быть важен, но я-то ведь не писатель, просто жертва плохой памяти и амбиций собственных дружков…»

Стены были неровные, оклеены обоями в цветочек. Димка потрогал, мягкая стена пружинила, значит, слоёв не счесть, переклеивали небось раз в два-три года, начиная с постройки здания. Напоминает торт «Наполеон». Димка подумал, сколько писателей утыкались в эти стены, отворачиваясь от женщин, лежащих рядом, сколько писателей тупо пересчитывали завитки повторяющегося растительного рисунка, пребывая в творческом кризисе, сколькие стукались в них лбом по пьяни, вытирали о них пальцы, вынутые из носа.

От прежней роскоши в комнате осталась лишь лепнина с теряющимся под слоями краски узором. Пол – истёртый, посеревший паркет, под раковиной – линолеум. Прямоугольная расшатанная мебель оформлена клеёнкой с узором натурального дерева. Диван обтянут выцветшей тканью в пятнах. На потолке на тонкой золотой ножке висел большой блюдообразный плафон. Конструкция очень напоминала перевёрнутую поганку. Золотая ножка махрилась от пыли и паутинок, а сквозь плафон, как в театре теней, просвечивали силуэты дохлых мух и каких-то неизвестных Димке крупных насекомых. Димка вспомнил, как в детстве ездил в Грузию к дедовскому однополчанину Эмзари. Сначала старики пили из бокалов, потом из рогов, потом Димкин дед снял со стены самый большой рог и выпил за своего боевого друга. Тогда шатающийся Эмзари оглядел комнату мутным взглядом и заметил люстру. Точно такую же, какую теперь видел Димка. Несмотря на протесты жены Наны и Димкиного деда, Эмзари кое-как свинтил неверной рукой плафон, заткнул пальцем дырочку посередине и потребовал наполнить образовавшуюся чашу до краёв…

Текло через край, рубаха Эмзари стала красной на груди и животе, как будто ему расквасили лицо. Но старый пулемётчик всё выпил. Утёр губы, передал плафон жене Нане и предложил покатать всех на белой «Волге». «Только у мэня и у Валэнтыны Тэрэшковой такая есть!» После чего рухнул на пол и заснул.

Не будь Нана чистюлей, не удалось бы Эмзари выкинуть такой финт. Вряд ли он стал бы пить из плафона, в котором за долгие годы образовалось целое кладбище летучих насекомых. Однако Димке не суждено было надолго погрузиться в воспоминания. Дверь распахнулась, вошли двое:

– Привет! Нас вместе поселили. Марат… Саша…

– Пушкер, то есть Миша… Михалыч… – Димка попытался выжать из своего неуютного псевдонима максимум простоты и пацанства, чтобы казаться своим. Вышло так себе, Димка смутился.

– Очень приятно… – Один из вошедших молодых литераторов оказался рассказчиком, другой – поэтом. Оба прижимали к груди стопки дырявого застиранного постельного белья. Предстоял делёж на троих двух спальных мест. Борьба за выживание всегда давалась Димке с трудом, но тут он решил не сдаваться. Оценив противника, Димка понял: Сашу, поэта с крашенными в белый цвет волосами, он дожмёт, а вот с прямым конкурентом по номинации – Маратом придётся повозиться.

– Кто успел, тот и съел, – полушутя-полусерьёзно сказал Димка, закидывая ногу за ногу и располагаясь на диване как можно удобнее.

– Это не честно, давайте бросать жребий, что значит «кто успел», плебейство какое-то! – мрачно и настойчиво пробубнил Марат, дважды моргнув выпученными глазами. Его череп сзади был абсолютно плоским, из-за чего казалось, что всё содержимое головы Марата выпирает через эти выпученные глаза.

«Плебейство!» Нашёлся аристократ! Однако Димка решил не начинать знакомство с человеком, у которого нервный тик и нет затылка, со ссоры и сам не заметил, как дёрнул ноздрями. «Всё-таки пять дней вместе жить, – рассудил Димка. – Может, кроме частого двойного моргания, у Марата ещё какие-нибудь фишечки есть. Типа бросаться на соседей по комнате с толстой пачкой своих рассказов». Жребий так жребий. Димка вырвал из блокнота листок, разорвал на три равные части. Марат-рассказчик внимательно следил за его руками – как бы не намухлевал. Димка взял ручку.

– На одной бумажке ставлю крест, значит диван, ноль – кровать. На третьей ничего не ставлю. Кому пустая достанется, тот спит на раскладушке.

– Нет, не пойдёт, – запротестовал Марат.

– А что не так?

– Кровать лучше дивана, обозначай её крестиком. – Марат дважды моргнул. – Диван лучше раскладушки, значит галочка. А раскладушка хуже и дивана и кровати, то есть – ноль.

Димка взглянул на рассказчика с недоумением. Крашеный поэт пугливо потупился.

– Как скажешь. – Димка пометил бумажки в соответствии с пожеланиями пучеглазого, скрутил в трубочки и бросил в лежащую под рукой шапку.

– Протестую! Это твоя шапка!.. – воскликнул Марат и заморгал пулемётной очередью. По всему было видно, что предпринятая попытка захвата дивана спровоцировала в нём паранойю и обострение тика.

– Ну и что с того, что моя? – поинтересовался Димка, начиная раздражаться. Марат, кусая губы, взглянул на поэта и моргнул вопросительно. Поэт неуверенно пожал плечами.

– Тяни, – сказал Димка, которому вся эта волокита стала надоедать. Марат сурово посмотрел в Димкины глаза, изо всех сил стараясь не моргнуть в этот величественный момент. И сунул руку в шапку. Долго рылся, наверное, искал потайные карманы с заготовленными бумажками с крестиками и, наконец, вытянул белый комочек. Развернул.

– Йес! – Марат радостно обнажил свои большие торчащие зубы и помахал перед Димкиным и Сашиным носами бумажкой с крестиком.

В шапку полез Саша.

Галочка.

В коридоре заливисто хохотала беременная рассказчица. Димка принялся изучать устройство раскладушки.

* * *

Перед обедом молодые литераторы собрались в холле второго этажа. Попечитель конкурса произносил речь. Кустистые чёрные брови, по-барски выпяченная нижняя губа и живот. Екатерининский маршал, по нелепой случайности облачённый не в расшитый камзол и белые рейтузы, а в серую пару, подпоясанный не широким шёлковым кушаком с усыпанной бриллиантами шпагой, а узким ремешком из кожзама с мобильником в дурацком чехле. Рядом с ним сидели члены жюри: модный писатель Гелеранский, диссидент-шестидесятник Зотов, авторша сериалов и пьес Окунькова, литературный критик Мамадаков и председатель жюри, старенькая поэтесса Липницкая. Молодые литераторы и две жены членов жюри сидели напротив. Одна жена, лицо которой показалось Димке знакомым, спрашивала у другой, натуральная ли бирюза у той в индийском браслете. Обладательница браслета гордо отвечала, что украшение куплено ею у вполне настоящего индуса, «чёрненького такого», в переходе со станции «Охотный ряд» на станцию «Театральная», а значит, бирюза очень даже натуральная. Когда маршал-попечитель взял слово, обе примолкли.

– Рад приветствовать вас, друзья, на очередном заседании нашего клуба молодых литераторов! Сегодня же, после обеда, мы начнём обсуждения. Прошу читать произведения друг друга… – Он похлопал пухлой ладонью по высоченной стопке бумаг. Прямо уголовное дело Ходорковского с сотнями свидетельских показаний и экспертиз. – …И принимать активное участие в обсуждениях…. – Тут его прервал собачий лай, донёсшийся снизу. Выпятив губу сильнее, маршал продолжил: – Пользуйтесь счастьем…

«Гав-гав-гав», заливались внизу уже не одна, а целых три псины. Видно, к тем двум барбосам, которых Димка уже видел, заглянул в гости приятель.

– …счастьем побывать здесь… – (Гав-гав-га-аа-в)… – Да что же это такое, Людмила Степановна?! – воскликнул наконец маршал, обращаясь к координаторше, той самой полной даме в завитом парике, которая встречала молодых литераторов у автобуса. Она была в большом шёлковом платье и туфлях по моде двадцатилетней давности. Димка не спец в моде, но похожие туфли он видел в немецком каталоге недорогой одежды. Давным-давно кто-то подарил каталог Димкиным родителям, и они всей семьёй его рассматривали, восхищаясь чужой яркой жизнью, которая для них была недоступна. Один только дед фыркал, не для того он, мол, сражался. Зато, когда пошли страницы с девицами в купальниках, даже дед перестал вредничать и присоединился к просмотру. В детстве Димка листал каталог всегда, когда было скучно, и помнил картинки наизусть, поэтому, увидев теперь туфли на Людмиле Степановне, сразу их опознал.

– Сию минутку, Виктор Тимофеевич! – воскликнула Людмила Степановна и поцокала вниз по лестнице.

– Это святое место для русского литератора. Здесь подолгу жил поэт Арсений Тарковский…

– Рядом с м-медицинским к-кабинетом он жил. В седьмой комнате. Некоторые его п-привидение до сих пор встречают, значит так, – вставил, заикаясь, бывший диссидент Зотов.

– Надо как-то собачек успокоить, – донёсся снизу приглушённый голос Людмилы Степановны.

– Гав-гав, – ответили собачки хором.

– Как я их успокою? – огрызнулась дежурная.

– У нас конкурс, молодые писатели приехали со всей страны… Пошли, пошли отсюда! Брысь! Ой! Ах ты дрянь! – Людмила Степановна хотела ещё что-то прибавить, что-то нецензурное, но осеклась, вспомнив, видимо, о молодых литераторах, приехавших со всей страны и прислушивающихся теперь к каждому её слову. Людмила Степановна забулькала, и цоканье туфель стало подниматься обратно по ступеням. Некоторые молодые литераторы захихикали.

– …Бродский здесь живал… – продолжил маршал, лицо которого успело порядочно посереть от всего происходящего, а брови сгустились на переносице.

– Что-то вы п-путаете, Виктор Тимофеевич, – снова встрял диссидент. – Б-бродского здесь никогда не было…

– Меня псы покусали! Надо срочно в Москву, делать прививку от бешенства! – перебила запыхавшаяся Людмила Степановна.

– Людмила Степановна, вы что, хотите открытие сорвать?! – в надменном негодовании крикнул маршал, и брови его ощетинились навстречу Людмиле Степановне, словно штыки русских гренадёров навстречу французской коннице.

– Не ожидала такого к себе отношения, Виктор Тимофеевич! Ох, не ожидала! – Людмила Степановна, подвывая, задрала подол платья, обнажив мясистую икру с едва порванным чулком. – Прививку от бешенства! Срочно!

– Поздно вам прививку делать, Людмила Степановна!

Многие молодые литераторы гоготнули, Димка прыснул в кулак.

– Ах… ах… – запыхтела Людмила Степановна, колыхаясь всеми складками, как шёлковая медуза.

– Людмила Степановна, давайте открытие закончим, а потом мой водитель отвезёт вас к доктору, – смягчился маршал-попечитель и царственно дал понять, что эпизод с покусанной ногой исчерпан. – Прошу прощения, друзья, за эту заминку. Итак, на чём я остановился…

– На Бродском, – подсказал крашеный поэт. Услужливо, будто рюмочку поднёс.

– Ну да, Бродский, значит, здесь подолгу живал, иногда целыми зимами…

– Да не было здесь никакого Б-бродского! Он в ссылке б-был, – перебил диссидент. У маршала вид такой, что не перечь, но диссидент упёрся.

– Да какая разница! Был не был! Тоже мне, птица! – взвизгнул маршал, называя птицей то ли Бродского, то ли диссидента, то ли кого ещё, присутствующим неизвестного. Сзади к нему на цыпочках подкралась покусанная Людмила Степановна. Она обеими руками ухватила стопку сочинений конкурсантов, решив, видимо, раздать их участникам для чтения.

– Общайтесь со своими старшими, умудрёнными опытом коллегами… – продолжил маршал-попечитель. Тут Людмила Степановна споткнулась и плашмя растянулась на полу. Романы, рассказы, стихи, пьесы и литературная критика рассыпались по лоснящемуся от мастики паркету. Листы залетели под стулья, соскользнули с лестницы. На этот раз уже никто из молодых литераторов не смог сдержать смеха. Маршал-попечитель, увлёкшийся собственной речью, не расслышал шума от падения Людмилы Степановны, не увидел разлетевшихся листков и потому принял хохот на свой счёт.

– Что смешного?! Ну перепутал Бродского с кем-то ещё, ну и что?! – обиженно возмутился маршал. Тут он заметил, наконец, барахтающуюся на скользком полу Людмилу Степановну, которую уже пытались поставить на ноги модный писатель Гелеранский и авторша сериалов и пьес Окунькова.

– Я могу продолжить, Людмила Степановна? – строго поинтересовался маршал.

– Конечно, Виктор Тимофеевич, извините, – произнесла та, оправляя платье в жёлтых от мастики пятнах.

– Итак, вам предоставили прекрасные условия, так что постарайтесь вести себя прилично. Не напивайтесь и не хулиганьте! Ну а если уж выпили, сидите тихо в номере… А теперь обед. – Маршал-попечитель закончил скомканно, как сплюнул, явно переживая, что выходки Людмилы Степановны и исправления въедливого Зотова не позволили ему произнести эффектную речь.

Молодые литераторы помогли собрать с пола листки с сочинениями, которые перемешались и перепутались. В итоге решили всё просто поделить на равные части и раздать каждому. Договорились, что если кто обнаружит фрагмент какого-нибудь романа, или рассказа, или чего ещё, то должен будет найти обладателя оставшейся части и так далее. Получив причитающуюся пачку, Димка вернулся в комнату. Марат и Саша поспешили на обед, и он остался один. Захотелось отлить. Перспектива надевать ботинки и идти через весь коридор в общий туалет показалась ужасной. Димка подошёл к раковине, уровень подходил, тютелька в тютельку. Будто для этого и делали. Нервы щекотало ощущение мелкого, неопасного нарушения правил. «Никому ведь хуже от этого не станет. Не удивлюсь, если этот фаянс помнит яйца многих писателей, которым было лень переться в общий сортир, – подумал Димка и включил воду. – Может, и сам великий поэт Арсений Тарковский, отец великого кинорежиссёра, устав на старости лет от хождения на костылях по коридору, точно так же отливал в раковину в своей седьмой комнате рядом с медицинским кабинетом»…

* * *

Из всех участников конкурса Димка особенно запомнил нескольких. Прежде всего, конечно, соседей по комнате: пучеглазого моргальщика-рассказчика Марата Губайдуллина, пишущего сентиментальные поучительные истории из жизни провинции, и Сашу Манского, худого поэта с испуганным лицом, крашенного, как уже отмечалось, в блондина. Саша гордился, что за его стихи администрация родного посёлка подала на него в суд. В глаза бросался долговязый и нервный сказочник из Петропавловска-Камчатского, приехавший с большим эпосом. Дагестанский фантаст запомнился внешностью этакого физика-очкарика с усами, топорщащимися щёточкой. Ещё один рассказчик – бритый наголо крепыш, ветеран Чечни, был немногословен и мужествен. В треугольном вырезе его грубого свитера всегда проглядывала тельняшка. Привлёк внимание Димки также драматург-революционер, видный парень с властным подбородком, русой чёлкой и коварными глазами. В своих пьесах революционер призывал к борьбе с антинародным правительством, погрязшим в гламуре. По коридорам «Полянки» драматург расхаживал в футболке с картинкой во всю грудь: омоновцы задерживают его, драматурга, на оппозиционном митинге. Омоновцы пытаются вырвать знамя, а революционер не отдаёт. Был ещё жизнелюб Армен, сын великого советского писателя. Армен приехал с чемоданом на колёсиках, обклеенным бирками таможенных досмотров разных стран. Чемодан был набит толстенными кирпичами Арменовского романа, отпечатанного на плотной белоснежной бумаге. Армен каждому раздал лично по экземпляру.

Из девушек запомнились дородная поэтесса с мужиковатым лицом и необъятной грудью, болтающейся под футболкой без всякого лифчика; уже знакомая беременная соискательница кандидатской степени по филологии, которая оказалась автором кровавых рассказов про скинхедов. А ещё рассказчица из Кургана. Высокая, фигуристая, с пухлыми коралловыми губами, немного выпирающими клыками, заметной грудью красивой формы и густой рыжей чёлкой, спадающей на зелёные глаза. Носик рассказчицы был обсыпан веснушками. Она напоминала лису. Димка её так и прозвал – Лиса.

* * *

В первую ночь Димка пролежал часа три-четыре в провисшей металлической сетке раскладушки, провалившись, словно в гамаке. Заснуть не удавалось. Будто это не сетка, а живот железной самки на последнем месяце беременности. Вот-вот родит его. На пол. При малейших Димкиных движениях и вздохах все суставы мамы-раскладушки скрипели. Вдобавок Марат время от времени издавал громкие всхрапы, которые каждый раз звучали очень неожиданно. Димка вертелся, вертелся, а потом сложил чёртов механизм, бросил матрас на пол и наконец заснул.

* * *

Кормили трижды в сутки в столовой, освещённой мертвенным светом энергосберегающих ламп, вкрученных по три-четыре в восьмирожковые бронзовые люстры. Обслуживали две официантки. Одна – худая, высокая, другая – толстая, маленькая. Обе в джинсах, расшитых какими-то непонятными узорами, в обтягивающих леопардовых маечках и сапогах на шпильках. Толстая умела носить грязные стаканы особым образом. Составляла стаканы один в другой, пока не вырастет стаканный ствол чуть не до потолка. Верхушка стаканного ствола загибалась и опасно покачивалась, как пальма на ветру. Официантка же как ни в чём не бывало шла на кухню, лавируя этой самой верхушкой между люстрами. На донышках плескались чаинки и кофейная гуща. Как официантка удерживала равновесие, расхаживая на шпильках, и не задевала люстры, оставалось непостижимой тайной. Мастерство эквилибристики! Димке тоже захотелось научиться так носить стаканы. Хотя бы просто в кроссовках, а не на шпильках.

Меню состояло из пережаренных котлет, набитых луком, овощного супа цвета тряпок в тамбуре, с плавающими на поверхности шлепками майонеза, жёсткой рисовой запеканки на десерт и сладкого чая на запивку. Всё пересолено и переперчено. Так обычно поступают, когда хотят отбить вкус несвежих продуктов. Димка не обратил бы на это внимания, если бы не слабый желудок и язва. Он вынужден соблюдать хоть какую-нибудь диету. Иначе боли, расстройство. Познакомившись с литераторским меню, Димка решил ограничиться чаем и кашей.

Путь в столовую проходил мимо комнаты № 7, той самой, где жил поэт Тарковский. В первый же вечер Димка увидел, как из комнаты вышел небритый, лысоватый брюнет в спортивном костюме, в шлёпанцах и с полотенцем через плечо. Из-под ворота майки, из рукавов и штанин торчали пучки чёрных волос.

* * *

Вечером молодые литераторы устроили литературную дискуссию. Из-за этих самых дискуссий Димка и начал нарушать диету. Всё необходимое закупалось в магазинчике неподалёку от дома отдыха. Магазинчик закрывался в восемь вечера, а то, что водки на вечер не хватит, молодые литераторы понимали не раньше девяти. Тогда они отправляли гонцов, и те стучались в опущенные ставни, из-за которых доносились звуки новостей или сериалов. Сторож сидел взаперти и смотрел телик. Если он был выпимши, то приоткрывал окошко, брал деньги и просовывал бутылки, которые литераторы выбирали, всматриваясь в прилавок.

– А это что у вас там?

– «Столичная»…

– Дайте две!

Впускать молодых литераторов внутрь сторож категорически отказывался. Вокруг полно шпаны. А может, он тоже боялся медведей, страдающих бессонницей. Откроешь дверь, и вместе с молодёжью мишка завалится. Из-за шпаны и медведей молодые литераторы не рвались идти в магазинчик – как только доходило до дела, народ тут же отыскивал причины отказаться. Димка же прогулки любит и вызывался сам.

Если после продолжительного стука окошко не открывалось, приходилось топать к станции, где круглосуточно работал магазин под управлением того самого волосатика, из комнаты Тарковского. Если в России мужчина является волосатым брюнетом, то он скорее всего торгует овощами и фруктами. Так уж повелось. У меня, например, только ноги волосатые, вот я извозом и занимаюсь. А будь у меня волосатыми не только ноги, но руки, грудь и спина, стоял бы стопудово за прилавком с помидорами и бананами.

Тропинка к станции шла вдоль автодороги, мимо старых писательских дач и писательского кладбища. Куда ни плюнь – везде писатели, хочешь мёртвые, хочешь живые. Драматург-революционер рассказал историю этого места, подчеркнув ненароком древность своей семьи. Последнее заключалось в том, что три поколения жили в одной и той же квартире в большом жёлтом доме на Смоленке и знали бесчисленные слухи про известных людей. Димка оказался благодарным слушателем, он совсем ничего не знал про жизнь писателей полувековой давности. Итак, согласно рассказу революционера, всё началось лет восемьдесят назад, когда это живописное место было выбрано для концентрированного проживания советских литераторов. Тогда выстроили дачи и заселили первую партию. Поселенцы освоились и стали писать всякую, совсем не подходящую для советских читателей, всячину. Их всех арестовали, и в освободившиеся дома въехали другие писатели с шумными семьями, детьми, нянями и приживалками. Эти оказались более покладистыми, но и среди них нашлись неблагодарные, гадящие под нос правительству, которое тогда почему-то приравнивалось к родной семье. Этих тоже пришлось ликвидировать. И так далее. Кто победил в этой борьбе, не ясно: тех писателей нет, прежнего государства тоже. На дачах осталось мало старых хозяев. Среди старожилов, задирающих нос перед нуворишами, выделяется популярная писательница, сочиняющая романы про месть мужикам-уродам, шоколадные конфеты и кошек. Её отец якобы охотно выступал свидетелем обвинения на судебных процессах против соседей.

В первый же вечер в магазин на станции отправились трое: Димка, драматург-революционер и питерский романист.

– Кто пегвый до того столба добежит?! – сразу же предложил революционер. Он не выговаривал «р». – Газ, два, тги! – и побежал. Димка с романистом переглянулись недоумённо и нехотя припустились следом. Революционер коснулся столба раньше всех. – Я пегвый! Я пегвый! – После чего он, собственно, и рассказал историю про дачи.

В магазине, пока романист занял место в очереди, состоящей из выпивших работяг, Димка с революционером ходили между полками, думая, чего бы взять на закуску. В уголке, где их никто не видел, революционер сгрёб пачку вафель в шоколадной глазури и сунул в карман чёрной кожаной куртки. Димке за пазуху революционер пихнул две упаковки сушёных кальмаров. Димка отрицательно покачал головой и положил кальмаров обратно на полку. Революционер одними губами спросил: «Ты чё?», Димка жестом показал, что не будет красть кальмаров, революционер повторил молчаливый вопрос, сопровождая его жестами, что никто не увидит, что это только спортивный интерес, а не кража, и что не стоит париться. Димка упёрся. Революционер пожал плечами, выразил на лице презрительное «свяжешься с шизиком – сто раз пожалеешь», взял одну упаковку со скукожившимися ленточками и открыто понёс на кассу.

* * *

Первая литературная дискуссия произошла в комнатке беременной, расположенной через три двери от Димкиной. Из-за маленьких габаритов присутствие всего нескольких человек создавало ощущение огромного приёма. Гости болтали, перекрикивая друг друга, пили, курили и флиртовали. Хозяйка комнаты не делала ничего из вышеперечисленного. Она взяла гитару и принялась петь громким голосом. Беременная нарядилась в большую оранжевую футболку с надписью «Зажи́га». Даже самые тупые поняли: она девушка зажигательная. Голос беременной ярко, точнее громко, иллюстрировал иронию природы, когда она одаривает одно и то же существо двумя диаметральными по силе качествами: насколько рассказчица была мала, настолько её голос был звучен. У рассказчицы, как у многих людей, наделённых голосом, имелось заблуждение, что её пение всем приятно слушать. Она пела громко и не фальшиво, растягивая слова и обводя взглядом примолкших молодых литераторов. Репертуар составляли песни из советских мультфильмов и сентиментальных кинороманов. Некоторые из гостей местами подпевали, остальные же сидели насупившись, пытаясь заглушить алкоголем чувство тоски, нагоняемое пением. Димка потом рассказывал, что многие были готовы вытолкать поющую рассказчицу в окошко вместе с её гитарой. Вовремя вспомнили, что она на седьмом месяце, а лишать жизни неродившееся дитя – грех. Ведь нет гарантии, что ребёнок рассказчицы будет так же горланить где-нибудь лет через двадцать и мучить этим окружающих. Впрочем, даже если бы такая гарантия была, всё равно бы не вытолкали.

После нескольких рюмок Димку стали расспрашивать: москвич ли он. Москвич. Чё, прямо в Москве родился? Чтобы не расстраивать собеседников, не строить разделительную стену в начале знакомства, Димка сказал, что в Москве с детства, а родился в Потсдаме. Типа отец военным был в Западной группе. Потсдам Димка вспомнил потому, что Поросёнок там родился. Собеседники обрадовались, что уличили Димку. «В Потсдаме родился, а говоришь, москвич». Димка виновато улыбался.

На соседнем стуле подёргивала голыми плечами рассказчица Лиса из Кургана.

– Холодно?! – крикнул ей Димка.

– Немного, – ответила Лиса, почти коснувшись своими коралловыми губами его уха. «Интересно, – подумал Димка. – Она колет в губы рестилайн, чтобы они такие пухлые были? И своя ли у неё грудь?» Пожив с Юлькой, он много всего про косметологию узнал. Окно открыли, чтобы выветрить клубы сигаретного дыма. Димка накинул на Лисьины плечи свою олимпийку.

Поэт с еврейской фамилией рассказывал двум критикессам о своём испанском происхождении.

– В тебе правда есть что-то испанское! – щебетали критикессы, а одна то и дело поправляла сползающую с плеча бретельку прозрачной блузочки. Поэт кокетливо теребил бородку кастильского гранда и подбрасывал критикессам новые факты сочинённой биографии. Ногти его выглядели так, будто с пальцев соскребали кожицу, пока не доскребли до ногтей. Скребли неаккуратно. Атмосфера всеобщего флирта накалялась. Долговязый сказочник делился экстравагантными рецептами: