Заработался совсем, отдыху себе не знаю. Утром в присутствии, днем на уроках, ночью за делами сижу: беру выписки составлять, – порядочно платят. А ты, Полина, вечно без работы, вечно сложа руки сидишь! Никогда тебя за делом не застанешь.

Кукушкина. Они у меня не так воспитаны, к работе не приучены.

Жадов. Очень дурно. После трудно привыкать, когда с малолетства не приучены. А надобно будет.

Кукушкина. Незачем ей и привыкать. Я их не в горничные готовила, а замуж за благородных людей.

Жадов. Мы с вами различных мнений, Фелисата Герасимовна. Я хочу, чтобы Полина слушалась меня.

Кукушкина. То есть вы хотите сделать из нее работницу; так уж такую бы себе под пару и искали. А уж нас извините, мы люди совсем не таких понятий в жизни, в нас благородство врожденное.

Жадов. Какое это благородство, это фанфаронство пустое! А нам, право, не до того.

Кукушкина. Вас послушать, так уши вянут. А вот что нужно сказать: кабы я знала, что она, несчастная, будет такую нищенскую жизнь вести, уж ни за что бы не отдала за вас.

Жадов. Вы ей, пожалуйста, не втолковывайте, что она несчастная женщина; я прошу вас. А то она, пожалуй, в самом деле подумает, что несчастная.

Кукушкина. А то счастлива? Разумеется, в самом горьком положении женщина. Другая бы на ее месте я уж и не знаю, что сделала.

Полина плачет.

Жадов. Полина, перестань дурачиться, пожалей меня!

Полина. У тебя все дурачиться. Видно, ты не любишь, когда тебе правду-то говорят.

Жадов. Какую правду?

Полина. Уж разумеется, правду; маменька не станет лгать.

Жадов. Мы с тобой ужо об этом поговорим.

Полина. Не об чем говорить-то. (Отворачивается.)

Кукушкина. Разумеется.

Жадов (вздыхает). Вот несчастие!

Кукушкина и Полина не обращают на него внимания и разговаривают шепотом. Жадов достает из портфеля бумаги, раскладывает на столе и в продолжение следующего разговора оглядывается на них.

Кукушкина (громко). Вообрази, Полина, я была у Белогубова, он купил жене бархатное платье.

Полина (сквозь слезы). Бархатное! Какого цвета?

Кукушкина. Вишневое.

Полина (плачет). Ах, боже мой! Я думаю, как к ней идет.

Кукушкина. Чудо! Только представь, какой проказник Белогубов! Насмешил, право, насмешил. Вот, маменька, я, говорит, вам жалуюсь на жену: я ей купил бархатное платье, а она меня так целовала, укусила даже очень больно. Вот жизнь! Вот любовь! Не то, что у других.

Жадов. Это невыносимо! (Встает.)

Кукушкина (встает). Позвольте спросить, милостивый государь, за что она страдает? Давайте мне отчет.

Жадов. Она уж вышла из-под вашей опеки и поступила под мою, и потому оставьте мне распоряжаться ее жизнью. Поверьте, что будет лучше.

Кукушкина. Но я мать, милостивый государь.

Жадов. А я муж.

Кукушкина. Вот мы видим, каков вы муж! Никогда любовь мужа не может сравняться с родительской.

Жадов. Каковы родители!

Кукушкина. Каковы бы ни были, все-таки не вам чета. Мы вот, милостивый государь, какие родители! Мы с мужем по грошам набирали деньги, чтоб воспитать дочерей, чтоб отдать их в пансион. Для чего это, как вы думаете? Для того, чтоб они имели хорошие манеры, не видали кругом себя бедности, не видали низких предметов, чтобы не отяготить дитя и с детства приучить их к хорошей жизни, к благородству в словах и поступках.

Жадов. Благодарю вас. Я вот почти уж год стараюсь из нее выбить ваше воспитание, да никак не могу. Кажется, половину жизни бы отдал, чтоб только она его забыла.

Кукушкина. Да разве я ее для такой жизни готовила! Я бы лучше руку дала на отсечение, чем видеть в таком положении дочь: в бедности, в страдании, в убожестве.

Жадов. Оставьте ваши сожаления, я вас прошу.

Кукушкина. Разве они у меня так жили? У меня порядок, у меня чистота. Средства мои самые ничтожные, а все-таки они жили, как герцогини, в самом невинном состоянии; где ход в кухню, не знали; не знали, из чего щи варятся; только и занимались, как следует барышням, разговором об чувствах и об предметах самых облагороженных.

Жадов (указывая на жену). Да, такого глубокого разврата, как в вашем семействе, я не видывал.

Кукушкина. Разве такие люди, как вы, могут оценить благородное воспитание! Моя вина, я поторопилась! Выдь она за человека с нежными чувствами и с образованием, тот не знал бы, как благодарить меня за мое воспитание. И она была бы счастлива, потому что порядочные люди не заставляют жен работать, для этого у них есть прислуга, а жена только для…

Жадов (быстро). Для чего?

Кукушкина. Как для чего? Кто ж этого не знает? Ну, известно… для того, чтобы одевать ее, как нельзя лучше, любоваться на нее, вывозить в люди, доставлять все наслаждения, исполнять каждую ее прихоть, как закон… боготворить.

Жадов. Стыдитесь! Вы пожилая женщина, дожили до старости, вырастили дочерей и воспитали их, а не знаете, для чего человеку дана жена. Не стыдно ли вам! Жена не игрушка, а помощница мужу. Вы дурная мать!

Кукушкина. Да, я знаю, что вы очень рады себе из жены кухарку сделать. Бесчувственный вы человек!

Жадов. Полноте вздор болтать!

Полина. Маменька, оставьте его.

Кукушкина. Нет, не оставлю. С чего ты выдумала, чтобы я его оставила?

Жадов. Перестаньте. Я вас слушать не стану и жене не позволю. У вас, на старости лет, все вздор в голове.

Кукушкина. Каков разговор, каков разговор, а?

Жадов. Между мной и вами другого разговору быть не может. Оставьте нас в покое, я прошу вас. Я люблю Полину и обязан беречь ее. Ваши разговоры вредны для Полины и безнравственны.

Кукушкина. Да вы не очень горячитесь, милостивый государь!

Жадов. Вы ровно ничего не понимаете.

Кукушкина (с озлоблением). Не понимаю? Нет, я очень хорошо понимаю. Видала я примеры-то, как женщины-то гибнут от бедности. Бедность-то до всего доводит. Другая бьется, бьется, ну и собьется с пути. Даже и винить нельзя.

Жадов. Что! Как вы можете говорить при дочери такие вещи! Увольте нас от своего посещения… сейчас же, сейчас же.

Кукушкина. Коли дома холодно да голодно, да муж лентяй, поневоле будешь искать средств…

Жадов. Оставьте нас, я вас честью прошу. Вы меня выведете из терпения.

Кукушкина. Уж, конечно, уйду, и нога моя никогда не будет у вас. (Полине.) Каков муж-то у тебя! Вот горе-то! Вот несчастье-то!

Полина. Прощайте, маменька. (Плачет.)

Кукушкина. Плачь, плачь, несчастная жертва, оплакивай свою судьбу! Плачь до могилы! Да ты уж лучше умри, несчастная, чтоб не разрывалось мое сердце. Легче мне будет. (Жадову.) Торжествуйте! Вы свое дело сделали: обманули, прикинулись влюбленным, обольстили словами и потом погубили. Вся ваша цель была в этом, я теперь вас понимаю. (Уходит.)

Полина ее провожает.

Жадов. Надобно будет с Полиной построже поговорить. А то, чего доброго, ее вовсе с толку собьют.

Полина возвращается.

Явление шестое

Жадов и Полина (садится у окна, надувшись).

Жадов (разложив бумаги, садится к столу). Фелисата Герасимовна, вероятно, больше к нам не придет, чему я очень рад. Я бы желал, Полина, чтобы и ты к ней не ходила, а также и к Белогубовым.

Полина. Не прикажете ли для вас всю родню бросить?

Жадов. Не для меня, а для себя. У них у всех такие дикие понятия! Я тебя учу добру, а они развращают.

Полина. Поздно меня учить, я уж учена.

Жадов. Для меня было бы ужасно убедиться в том, что ты говоришь. Нет, я надеюсь, что ты меня поймешь наконец. Теперь много работы у меня; а вот будет поменьше, мы с тобой займемся. Утром будешь работать, а по вечерам будем читать. Тебе многое надо прочесть, ты ведь ничего не читала.

Полина. Как же, стану я сидеть с тобой! Куда как весело! Человек создан для общества.

Жадов. Что?

Полина. Человек создан для общества.

Жадов. Откуда это у тебя?

Полина. Ты меня, в самом деле, за дуру считаешь. Кто ж этого не знает! Всякий знает. Что ты меня, с улицы, что ли, взял?

Жадов. Да для общества-то нужно приготовить себя, образовать.

Полина. Ничего этого не нужно, все вздор; нужно только одеваться по моде.

Жадов. Ну, а мы и этого не можем, стало быть, и толковать нечего. Займись-ка лучше работой какой-нибудь, и я примусь за дело. (Берет перо.)

Полина. Работой займись! С чего это ты выдумал? Уж будет тебе надо мной командовать-то… помыкать-то всячески да насмехаться-то!

Жадов (оборачиваясь). Что это, Полина?

Полина. А то же, что я хочу жить, как люди живут, а не как нищие. Надоело уж. И так я с тобой загубила свою молодость.

Жадов. Вот новости! Я этого не слыхал еще.

Полина. Не слыхал, так послушай. Ты думаешь, что я молчала-то почти год, так и все буду молчать? Нет, извини! Ну, да что толковать! Я хочу жить, как Юлинька живет, как все благородные дамы живут. Вот тебе и сказ!

Жадов. Вот что! Только позволь тебя спросить: на какие же средства нам так жить?

Полина. А мне что за дело! Кто любит, тот найдет средства.

Жадов. Да ты пожалей меня; я и так работаю, как вол.

Полина. Работаешь ты или не работаешь – мне вовсе никакого дела нет. Не на мытарство, не на тиранство я за тебя замуж шла.

Жадов. Вы меня нынче совсем измучили. Замолчи, ради бога.

Полина. Как же, дожидайся, буду я молчать! По твоей милости все смеются надо мною. Что я стыда натерпелась! Сестрица уж сжалилась. Нынче приехала: «Ты, говорит, нас страмишь, всю нашу фамилию: в чем ты ходишь!» И это не стыдно тебе? А еще уверял, что любишь. На свои деньги сестрица купила да привезла шляпку мне.

Жадов (встает). Шляпку?

Полина. Да, вот она. Посмотри, на. Что, хороша?

Жадов (строго). Отнеси сейчас назад.

Полина. Назад?

Жадов. Да, сейчас, сейчас снеси! И не смей от них ничего брать.

Полина. Ну, уж этому не бывать; уж будьте покойны.

Жадов. Так я ее выкину за окно.

Полина. А! Так ты вот как стал! Хорошо, мой друг, я снесу.

Жадов. И снеси.

Полина (со слезами). Снесу, снесу. (Надевает шляпку, мантилью, берет зонтик.) Прощайте!

Жадов. Прощай!

Полина. Простимся хорошенько; уж вы больше меня не увидите.

Жадов. Это что за вздор еще?

Полина. Я к маменьке пойду, там и останусь; ты уж и не ходи к нам.

Жадов. Что за глупость ты говоришь, Полина!

Полина. Нет, я уж давно обдумала! (Чертит зонтиком по полу.) Что моя за жизнь? Одно мученье, и никакой радости!

Жадов. Не грех тебе это говорить? Неужели ты со мной и не видала никакой радости?

Полина. Какие радости! Кабы ты богат был – другое дело, а то бедность-то терпеть. Что за радость! Вот намедни пьяный пришел; еще, пожалуй, бить меня будешь.

Жадов. Ах, боже мой! Что ты говоришь? Один раз в год пришел навеселе… да кто же из молодых людей не бывает пьян?

Полина. Знаем мы, бедность-то до чего доводит. Мне маменька сказывала. Ты, пожалуй, запьешь, да и я-то с тобой погибну.

Жадов. Все вздор какой тебе в голову лезет!

Полина. Чего мне ждать хорошего-то? Я уж и на картах гадала про судьбу свою, и у ворожеи спрашивала: выходит – самая несчастная.

Жадов (хватает себя за голову). На картах гадает! К ворожеям ходит!

Полина. По-твоему, чай, карты вздор! Нет уж, извини, ни в жизнь не поверю! Карты никогда не лгут. Вот уж всегда-то правду говорят. Что даже на уме у человека, и то по картам сейчас видно. Ты ведь ничему не веришь, у тебя все вздор; оттого-то нам и счастья нет.

Жадов (нежно). Полина! (Подходит к ней.)

Полина (отходя). Сделайте милость, оставьте.

Жадов. Нет, ты меня не любишь.

Полина. За что тебя любить-то? Очень нужно даром-то любить!

Жадов (горячо). Как даром? Как даром? За любовь я тебе плачу любовью. Да ведь ты жена моя! Разве ты забыла это? Ты обязана со мной делить и горе и радость… Если бы я был даже последний нищий.

Полина (садится на стул и, закинув голову, хохочет). Ха, ха, ха, ха!

Жадов. Это уж гадко наконец! Это безнравственно!

Полина (быстро встает). Я не понимаю, что вам за охота жить с безнравственной женой. Прощайте!

Жадов. Бог с тобой, прощай! Коли ты можешь бросить равнодушно мужа, так прощай! (Садится к столу и подпирает голову руками.)

Полина. А что ж такое! Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

Жадов. Ну, прощай, прощай!

Полина (перед зеркалом). Вот шляпка, так шляпка, не то, что моя. (Поет.) «Матушка, голубушка, солнышко мое…» В этой и по улице-то пройдешь, все-таки кто-нибудь взглянет, скажет: ах, какая хорошенькая! Прощайте! (Приседает и уходит.)

Явление седьмое

Жадов (один). Что у меня за характер! Куда он годится? С женой – и то ужиться не мог! Что же мне делать теперь? Господи боже мой! Я с ума сойду. Без нее мне незачем на свете жить. Как это сделалось, я, право, не понимаю. Как же это я мог ее отпустить от себя! Что она будет делать у матери! Там она погибнет совсем. Марья! Марья!

Марья за сценой: «Что угодно?»

Догони поди барыню, скажи, что мне нужно с ней поговорить. Да поскорей, поскорей!.. Что это в самом деле, Марья, какая ты неповоротливая! Да беги же, беги скорей!

Марья за сценой: «Сейчас!»

А ну, как она не захочет вернуться! Да и прекрасно сделает! Она имеет полное право. Чем она виновата, что я не могу ее содержать прилично. Она красавица. Ей только восемнадцать лет, ей жить хочется, хочется удовольствий. А я держу ее в одной комнате, целый день дома не бываю. Хороша любовь! Ну, вот и живи один! Прекрасно! Очень хорошо!.. Опять сирота! Чего ж лучше! Поутру пойду в присутствие, после присутствия домой незачем ходить, – посижу в трактире до вечера; а вечером домой, один, на холодную постель… зальюсь слезами! И так каждый день. Очень хорошо! (Плачет.) Ну, что ж! Не умел с женой жить, так живи один. Нет, надо решиться на что-нибудь. Я должен или расстаться с ней, или… Жить… жить… как люди живут. Об этом надо подумать. (Задумывается.) Расстаться? Да в силах ли я с ней расстаться? Много ли я пожил-то с ней? Ах, какая мука! Какая мука! Нет уж, лучше… что с мельницами-то сражаться! Что я говорю! Какие мысли лезут мне в голову!

Входит Полина.

Явление восьмое

Жадов и Полина.

Полина (садится не раздеваясь). Что вам угодно?

Жадов (подбегает к ней). Пришла, пришла! Опять пришла!.. Не стыдно ли тебе! Ты меня так расстроила, так расстроила, Полина, что я и с мыслями не соберусь. Я совсем растерялся. (Целует руки.) Полина, друг мой!

Полина. Да ты с нежностями-то не подъезжай ко мне.

Жадов. Ты ведь пошутила, Полина, а? Ты меня не оставишь?

Полина. Куда как интересно жить-то с тобой, горе.

Жадов. Ты меня убиваешь, Полина! Уж коли не любишь, так хоть пожалей меня. Ты знаешь, как я тебя люблю.

Полина. Да, оно и видно! Так и любят.

Жадов. Как же еще любить? Как? Скажи, я все исполню, что ты мне прикажешь.

Полина. Поди сейчас к дяде, помирись с ним и попроси такое же место, как у Белогубова, да и денег попроси кстати; после отдадим, как разбогатеем.

Жадов. Ни за что на свете, ни за что на свете! И не говори ты мне этого.

Полина. Зачем же ты меня воротил? Смеяться, что ли, надо мной хочешь? Так уж будет, я теперь стала умней. Прощай! (Встает.)

Жадов. Постой! Погоди, Полина! Дай мне с тобой поговорить.

Полина (перед зеркалом). Об чем говорить! Уж все переговорили.

Жадов (с умоляющим видом). Нет, нет, Полина, не все еще. Много, много мне нужно еще сказать тебе. Ты многого не знаешь. Кабы можно было мне вдруг передать тебе свою душу, передать то, о чем думал и мечтал я, – как бы я был счастлив! Давай поговорим.

Полина, поговорим. Ты слушай только, ради бога, слушай, одной милости прошу у тебя.

Полина. Говори.

Жадов (горячо). Слушай, слушай! (Берет ее за руку.) Всегда, Полина, во все времена были люди, они и теперь есть, которые идут наперекор устаревшим общественным привычкам и условиям. Не по капризу, не по своей воле, нет; а потому, что правила, которые они знают, лучше, честнее тех правил, которыми руководствуется общество. И не сами они выдумали эти правила: они их слышали с пастырских и профессорских кафедр, они их вычитали в лучших литературных произведениях наших и иностранных. Они воспитались в них и хотят их провести в жизнь. Что это нелегко, я согласен. Общественные пороки крепки, невежественное большинство сильно. Борьба трудна и часто пагубна; но тем больше славы для избранных: на них благословение потомства; без них ложь, зло, насилие выросли бы до того, что закрыли бы от людей свет солнечный…

Полина (смотрит на него с изумлением). Ты сумасшедший, право сумасшедший! И ты хочешь, чтоб я тебя слушала; у меня и так ума-то немного, и последний с тобой потеряешь.

Жадов. Да ты послушай меня, Полина!

Полина. Нет, уж я лучше буду слушать умных людей.

Жадов. Кого же ты будешь слушать? Кто эти умные люди?

Полина. Кто? Сестрица, Белогубов.

Жадов. И ты сравняла меня с Белогубовым!

Полина. Скажите пожалуйста! Ты что такой за важный человек? Известно, Белогубов лучше тебя. У начальства в уважении, жену любит, отличный хозяин, свои лошади… А ты что? Только что хвастать… (Передразнивая его.) «Я умный, я благородный, все дураки, все взяточники!»

Жадов. Что за тон у тебя! Что за манеры! Какая мерзость!

Полина. Ты опять ругаться! Прощай! (Хочет идти.)

Жадов (держит ее.) Постой, погоди немножко.

Полина. Пусти.

Жадов. Нет, постой, постой! Полиночка, друг мой, погоди. (Хватает ее за платье.)

Полина (смеется). Ну, что ты меня держишь руками-то! Какой ты чудак! Захочу уйти, так не удержишь.

Жадов. Что ж мне с тобой делать? Что ж мне с тобой делать, с моей милой Полиной?

Полина. Поди к дяде да помирись.

Жадов. Постой, постой, дай подумать.

Полина. Подумай.

Жадов. Ведь я тебя люблю, я для тебя готов на все на свете… Но что ты мне предлагаешь!.. Ужасно!.. Нет, надо подумать. Да, да, да, да… подумать надо… надо подумать… Ну, а если я не пойду к дяде, ты уйдешь от меня?

Полина. Уйду.

Жадов. Совсем уйдешь?

Полина. Совсем. Не десять тебе раз говорить-то, надоело уж. Прощай!

Жадов. Постой, постой! (Садится к столу, подпирает голову руками и задумывается.)

Полина. Долго ли мне ждать-то!

Жадов (почти со слезами). А ведь знаешь что, Полина? Ведь хорошо, когда хорошенькая жена да хорошо одета?

Полина (с чувством). Очень хорошо!

Жадов. Ну, да, да… (Кричит.) Да, да! (Топает ногами.) И хорошо с ней выехать в хорошем экипаже?

Полина. Ах, как хорошо!

Жадов. Ведь молодую, хорошенькую жену надо любить, надо ее лелеять… (Кричит.) Да, да, да, надо ее наряжать… (Успокоившись.) Ну, что ж, ничего… ничего… Это легко сделать! (С отчаянием.) Прощайте, юношеские мечты мои! Прощайте, великие уроки! Прощай, моя честная будущность! Ведь буду и я старик, будут у меня и седые волосы, будут и дети…

Полина. Что ты? Что ты?

Жадов. Нет, нет! Детей будем в строгих правилах воспитывать. Пусть идут за веком. Нечего им на отцов смотреть.

Полина. Да перестань!

Жадов. Дай мне поплакать-то, ведь уж это я плачу в последний раз в жизни. (Рыдает.)

Полина. Что это с тобой сделалось?

Жадов. Ничего… ничего… легко… легко… все легко на свете. Только надобно, чтоб не напоминало ничто! Это просто сделать! Это я сделаю… сделаю, буду сторониться, прятаться от своих прежних товарищей… не буду ходить туда, где говорят про честность, про святость долга… целую неделю работать, а в пятницу на субботу собирать разных Белогубовых и пьянствовать на ворованные деньги, как разбойники… да, да… А там и привыкнешь.

Полина (почти плача). Ты что-то нехорошее говоришь.

Жадов. Петь песни… Ты знаешь эту песню? (Поет.)

Бери, большой тут нет науки.
Бери, что можно только взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать, брать, брать…

Хороша эта песенка?

Полина. Что с тобой такое, я уж и не пойму.

Жадов. Пойдем к дядюшке просить доходного места! (Надевает небрежно шляпу и берет жену за руку.)

Уходят.

Действие пятое

Лица:

Аристарх Владимирович Вышневский.

Анна Павловна Вышневская.

Аким Акимыч Юсов.

Василий Николаич Жадов.

Полина.

Антон.

Мальчик.

Комната первого действия.

Явление первое

Вышневская и Антон (подает письмо на подносе и уходит).

Вышневская (читает). «Милостивая государыня, Анна Павловна! Извините меня, если мое письмо вам не понравится; ваши поступки со мной оправдывают и мои. Я слышал, что вы смеетесь надо мной и показываете посторонним мои письма, писанные с увлечением и в порыве страсти. Вы не можете не знать моего положения в обществе и сколько компрометирует меня такое ваше поведение. Я не мальчик. И по какому праву вы так поступаете со мной? Мое искательство совершенно оправдывалось вашим поведением, которое, вы сами должны признаться, не было безукоризненно. И хотя мне, как мужчине, позволительны некоторые вольности, но смешным я быть не хочу. А вы меня сделали предметом разговора в целом городе. Вы знаете мои отношения к Любимову, я уже говорил вам, что между бумагами, которые остались после него, я нашел несколько ваших писем. Я предлагал вам их получить от меня. Стоило только вам побороть вашу гордость и согласиться с общественным мнением, что я один из красивейших мужчин и более других пользуюсь успехами между дамами. Вам угодно было обращаться со мною презрительно; в таком случае вы должны меня извинить: я решился передать эти письма вашему мужу». Вот это благородно! Фу, какая мерзость! Ну да все равно, надобно же было кончить когда-нибудь. Я не из тех женщин, чтобы согласилась поправлять холодным развратом проступок, сделанный по увлечению. Хороши у нас мужчины! Человек, которому сорок лет, у которого жена красавица, начинает ухаживать за мной, говорить и делать глупости. Что может оправдать его? Страсть? Какая страсть! Он уж, я думаю, в восемнадцать лет потерял способность влюбляться. Нет, очень просто: до него дошли разные сплетни про меня, и он считает меня доступной женщиной. И вот он безо всякой церемонии начинает писать ко мне страстные письма, наполненные самыми пошлыми нежностями, очевидно весьма хладнокровно придуманными. Он объездит десять гостиных, где будет рассказывать про меня самые ужасные вещи, и потом приезжает утешать меня. Говорит, что он стоит выше холодного бездушного общества с его приличиями и законами, что он презирает общественное мнение, что страсть в его глазах оправдывает все. Клянется в любви, говорит пошлые фразы, желая придать своему лицу страстное выражение, делает какие-то странные, кислые улыбки. Даже не дает себе труда хорошенько притвориться влюбленным. Зачем трудиться, сойдет и так, только бы форма была соблюдена. Если посмеешься над таким человеком или окажешь ему презрение, которого он заслуживает, – он считает себя вправе мстить. Для него смешное страшнее самого грязного порока. Связью с женщиной он станет хвастаться сам – это делает ему честь; а письма его показать – беда, это его компрометирует. Он сам чувствует, что они смешны и глупы. За кого же они считают тех женщин, к которым пишут такие письма? Бессовестный народ! И вот он теперь, в порыве благородного негодования, делает подлость против меня и, вероятно, считает себя правым. Да не один он, все таковы… Ну, да тем лучше, по крайней мере я объяснюсь с мужем. Мне даже хочется этого объяснения. Он увидит, что если я виновата перед ним, то он еще более виноват передо мной. Он убил всю мою жизнь. Он своим эгоизмом засушил мое сердце, отнял у меня возможность семейного счастия; он заставил меня плакать о том, чего воротить нельзя, – об моей молодости. Я провела ее с ним пошло, бесчувственно, тогда как душа просила жизни, любви. В пустом, мелочном круге его знакомых, в который он ввел меня, во мне заглохли все лучшие душевные качества, оледенели все благородные порывы. И вдобавок, я испытываю угрызения совести за проступок, которого избежать было не в моей власти.

Юсов входит, заметно расстроенный.