Низвержение Зверя

Гвардии капитан РККА Семен Васильевич Листьев, командир батареи штурмовых артсамоходов ИСУ-152.

Сейчас, когда совместными усилиями авиации, артиллерии, матушки пехоты и штурмовых частей фронт наконец оказался прорван, можно остановиться и осмотреться по сторонам. Дело сделано: в последнем бою мы сбили последний вражеский заслон и открыли дорогу для наступления. Как раз у этого перекрестка в глубоких капонирах заняла позицию тяжелая танковая рота СС: три тяжелых танка «Тигр» и шесть легких самоходок вроде нашего «голожопого Фердинанда». Подставь мы им борта – и дело было бы плохо. А в лоб (спасибо конструктору товарищу Шашмурину) даже «Тигр» возьмет ИСУ-152 не более чем с трехсот метров. Но дело было совсем не так, что мы перли на засаду в лоб, а они в нас стреляли. Сначала засаду обнаружили летуны. Да и немудрено это – перекресток дорог так и просится для того, чтобы тут засели нехорошие люди, а потому воздушная разведка обратила на него особое внимание.

Видимо, наблюдатель высотного разведчика и в самом деле обнаружил что-то более чем подозрительное, потому что когда мы уже были на подходе, по данному перекрестку дорог ударили, мешая засаду с дерьмом, железнодорожные транспортеры с двенадцатидюймовыми морскими орудиями. Всего несколько снарядов, но каков эффект! По крайней мере, стоящий «на ребре» тяжелый танк, перевернутый взрывом, мне до этого видеть не приходилось. А ведь немчики старались: занимали позиции ночью, маскировались, в буквальном смысле заметали следы – и вот каков результат. К началу боя вражеская засада уже понесла серьезные потери. Один «Тигр», лежа на боку, оказался вне игры, еще у одного заклинило осколком башню^[5] (о чем мы узнали только после боя), четыре легких самоходки разбило в хлам (много ли надо хлипкой конструкции на шасси дерьмового легкого чешского танка), и еще одна была частично ремонтопригодной, но времени у немцев на возню с ней уже не было.

Кроме всего прочего, взрывы морских снарядов посрывали всю вражескую маскировку и зажгли четыре чадных бензиновых костра, заметных издалека. Помог нам и ходящий кругами над полосой прорыва высотный разведчик, для которого немецкая засада оказалась как на ладони. А дальше – простая арифметика: расстояние до противника – полтора километра, шесть стволов в шесть дюймов против одного в восемьдесят восемь миллиметров. Еще один «Тигр» мог стрелять только в том случае, если одна из наших машин случайно оказывалась прямо на директрисе его выстрела (правда, тогда мы этого не знали); самоходка же из-за большой для себя дистанции и вовсе выбывала вне игры. Но мы ее замочили – просто на всякий случай, во избежание негативных нюансов. После короткой пристрелки, с третьего раза, машина старшины Носкова точно уложила в ее капонир гаубичную осколочную гранату. Вспышка взрыва, черное облако дыма от сгоревшего аммотола, разлетающиеся во все стороны обломки и чадный бензиновый костер – и привет Шишкину! Нам эта кусачая стерва сделать ничего не могла, а вот для штурмовиков, которые, спрыгнув со своих американских грузовиков и растянувшись в редкую цепь, пригнувшись, потрусили к вражеским позициям, ее осколочные снаряды представляли серьезную опасность.

Пока Носков разбирался с самоходкой, остальные пять машин взяли в оборот «Тигры». Сначала короткая пристрелка для уточнения дистанции, а потом – состязательная стрельба на поражение: сначала по тому «Тигру», что интенсивно от нас отплевывался из своей пушки, а затем и по тому, который вел себя скромно. Машина старшего сержанта Кубикова получила удар в середину наклонного лобового листа, слева от маски пушки: немецкий снаряд раздробил сменную металлокерамическую плитку дополнительной защиты и, оставив глубокую борозду в верхнем слое брони, ушел в небо на рикошет. Это не считая близких разрывов, которые для тяжело забронированных артсамоходов – даже меньше чем ничего. Для такой работы эти тяжелые машины и создавали, чтобы с дистанции прямой наводки глаза в глаза шестидюймовым калибром объяснять врагу, насколько он не прав.

Наш ответ гансам, как говорят товарищи из ОСНАЗА, оказался брутальным. Пятидесятикилограммовый морской полубронебойный снаряд, попав в цель под прямым углом, проломил сто миллиметров лобовой брони башни и лопнул внутри вместе с почти не расстрелянным боекомплектом. Ствол орудия, летающий в небесах подобно кинутой вверх городошной бите, впечатлил даже таких видавших виды людей как наши штурмовики. Сам же я всей картины во всем ее многообразии так и не узрел, потому что поле зрения командирского перископического прибора весьма ограничено.

Потом так же дружно, но на этот раз без особых спецэффектов, мы запинали второй «Тигр». И когда он вспыхнул как бочка с бензином, высотный разведчик подтвердил, что больше боеспособной техники на вражеских позициях не наблюдается. Тогда мы строем фронта медленно двинулись вперед, время от времени останавливаясь на «короткую» для того, чтобы выстрелами своих орудий объяснить германским пулеметчикам, что им пора сматывать удочки. Один или два пулеметных расчета мы прижучили полностью, а остальные, вместе с остатками своей пехоты и уцелевшими танкистами, предпочли ретироваться от наших штурмовиков куда-то в сторону от дороги. Бесполезно на своих двоих бегать от входящих в прорыв танков. Устать так можно изрядно, а вот спастись невозможно.

И вот я сижу в командирском люке съехавшей на обочину машины, а мимо нас, по дороге на запад, лязгая гусеницами, бодро мчат танки механизированного корпуса особого назначения генерала Ротмистрова. У них команда – вперед и только вперед; а нам уже завтра, пропустив перед собой эту бронированную лавину, предстоит поддерживать пехоту, которая приступит к зачистке Вены от нацистско-сатанинского отребья. Да-да, именно так: в последнее время замполиты начали нам объяснять, что, согласно марксистско-ленинскому учению, когда идеи овладевают массами, они становятся материальной силой. И верно это не только для коммунистической идеи, но и для той, что является ее прямой противоположностью. Если мы, советские большевики, сражаемся во имя всеобщего счастья для всех народов, то Гитлер и его подельники хотели счастья только немецкому народу, а остальных собирались утопить в тысячелетнем ужасе, сделав своими рабами или уничтожив вовсе. А от таких идей до поклонения Сатане, то есть чистому злу, всего один шаг. И когда немецкими массами овладела уже эта идея, мир очутился в шаге от такого ужаса, который не мог выдумать ни один воспаленный мозг. Мне ли, человеку, три месяца пробывшему у них в плену, не знать, что они готовили для всего человечества… Одним словом – фашисты. А еще они испугались того, что мы вдруг очень быстро набрали силу и начали их бить. Причем бить смертным боем. Так же, как они летом и осенью сорок первого громили и окружали наши войска, мы уже зимой принялись громить и окружать их. И вот сейчас зрелище проходящего по дороге в плотных колоннах мехкорпуса ОСНАЗ напомнило мне один январский вечер сорок второго года, когда я, только что освобожденный из плена, наблюдал за тем, как в Каховку входит тяжелая танковая бригада полковника Бережного. Эти люди только что разгромили пресловутого Гудериана и были чрезвычайно горды хорошо проделанной работой. Товарищ Ленин верно сказал, что из искры возгорится пламя. Так вот: бригада полковника Бережного на тот момент и была той искрой, из которой вспыхнуло пламя наших побед.

Да и я для этих побед не чужой человек. После освобождения из плена в числе прочих бывших пленных меня оставили оборонять Каховку до подхода линейных частей Красной Армии. В ходе этой обороны я был ранен и вывезен в Евпаторийский госпиталь на излечение. После лечения и прохождения окончательной проверки меня направили в войска командиром огневого взвода противотанковой батареи. Только на вооружении у нас имелись теперь не сорокапятки, а пушки ЗИС-3, что было уже гораздо серьезнее. Со своей батареей я насмерть стоял летом прошлого года под Белгородом, отбивая одну вражескую атаку за другой. В тыл нас отвели только после того как от батареи осталось всего с десяток человек и ни одного исправного орудия. Однако немцы на нашем участке так и не прошли. За то дело я, не имея ни одной царапины, получил орден «Красной Звезды» и еще один кубарь в петлицы, став старшим лейтенантом. На переформировании остатки нашей батареи, как, впрочем, и то, что осталось от всего полка, обратили на формирование самоходного истребительно-противотанкового артиллерийского полка, укомплектованного ПТСАУ-57, иначе именуемой «Оса».

Именно нашему полку, в числе прочих, прошлой зимой довелось держать оборону под Оршей, когда осатаневшие уже в прямом смысле немцы и пособничающий им евросброд буквально толпами лезли на наши окопы в сопровождении устаревших танков, соскобленных в качестве трофеев со всей Европы. В основном это были «французы», но попадались и «англичане». Поле перед нашими позициями оказалось заставлено заиндевевшими обгорелыми коробками и завалено мороженым мясом немецкого, британского, датского, французского и прочего европейского происхождения. Мы, конечно, не танки, но тоже кое-что можем. На машине есть пулемет, пригодный для отбития пехотных атак, а в боекомплекте – осколочные гранаты и картечь. Когда натиск врага ослаб из-за того, что у него кончился запал, наш первый Белорусский фронт сам пошел вперед, – и тут-то меня ранило во второй раз. Думал, не выживу, но все обошлось, хотя провалялся в госпитале до весны. Там же меня нашла еще одна награда – орден Ленина и капитанская шпала в петлицы.

«Растешь, Семен Васильевич, – сказал я себе в шутку, – так до конца войны, быть может, генералом станешь или хотя бы полковником».

Именно после того ранения я и попал в формирующийся механизированный штурмовой батальон командиром артсамоходной батареи. Участвовал в прорыве фронта в Карпатах, после чего своими глазами наблюдал Словацкое национально восстание против немцев, продвигаясь по следам напропалую рвущихся вперед мехкорпусов ОСНАЗ. Работы по специальности при этом у штурмовиков не было, ибо словацкая армия целиком и полностью перешла на сторону Антигитлеровской коалиции и то же самое совершали многие венгерские части; железнодорожные и саперные батальоны новой венгерской армии уже вовсю трудятся в наших тылах, обеспечивая нашу общую победу. Потом наш батальон вместе с другими частями усиления находился в ближнем тылу наших войск (на случай необходимости парировать вражеский контрудар), и одновременно с тем готовясь к следующему прорыву линии фронта.

Особенно нас озадачил приказ командования брать передний край противника одними штурмбатами, почти без артподготовки и с пехотой, свернутой в походные колонны. Развернуться в боевые порядки «царица полей» должна была уже перед вторым рубежом обороны, по которому с самого начала и будет вестись артподготовка. Как говорил один мой знакомый по госпиталю в Евпатории, «авангардизм в чистом виде – парад одноухих художников». Причину таких указаний командования мы поняли только когда дошло до дела. Первая линия обороны оказалась профанацией. Три линии жиденьких окопчиков, кое-где усиленные так называемыми «опорными пунктами», из которых самыми мощными сооружениями были дзоты в три наката. В опорных пунктах сидели штрафники, которые и вели боевые действия, а окопы между ними были заполнены самыми отъявленными бабскими частями, по-немецки именуемыми фраубатальонами. Им даже пулеметов не выдали, только карабины восемьдесят восьмого года под патрон с тупоконечной пулей. Древность ужасная и патронов всего по одной обойме на винтовку. А может, так и задумывалось, потому что воевать за своего фюрера и фашистскую партию эти фрау и фройляйн не хотели совершенно.

Нет, на политинформациях замполиты нам, конечно, говорили, что у Гитлера настолько съехали мозги от страха поражения, что он начал массово грести в вермахт своих фрау и фройляйн… Да только мы представляли себе это как-то по-другому: наверное, как царские женские ударные батальоны смерти из фильма «Ленин в Октябре», или как наших девушек-зенитчиц… Одним словом, выходило, что служить в этих фраубатальонах должны белокурые идейные нацистки в облегающих черных мундирах – подтянутые, холеные, которые с именем Гитлера ложатся, и с его же именем встают.

А оказалось… глаза бы мои на это не глядели… Остриженные наголо, в форме на два-три размера больше, какие-то унылые, грязные и помятые, бросив свои карабины, они полезли навстречу нам из окопов, судорожно сжимая в руках смятые бумажки листовок типа «пропуск в плен». Это были не люди, а какие-то дрожащие тени, лишь отдаленно напоминающие женщин; жалкое зрелище… Даже защемило как-то внутри – это все наша русская душа, мгновенно преисполняющаяся сочувствием к поверженным и кающимся… В мрачном молчании мы смотрели на бредущие к нам фигуры и, хоть убей, не испытывали к ним ни малейшей ненависти, хоть они и считались нашими врагами. Правильно говорил батальонный замполит товарищ Гвоздев: «первая жертва Гитлера это сам немецкий народ».

Итак, выходило, что, пока мы давили огнем ожесточенно огрызающиеся опорные пункты штрафников, наша артиллерия все же вела жиденький обстрел первой полосы обороны; да только снаряды были исключительно агитационные – то есть с этими самыми листовками-пропусками, которые обещали этим фрау жизнь, хорошее обращение, медицинское обслуживание и хорошее питание. И этот прием оказался, к моему удивлению, довольно эффективным. Немцы в сорок первом году тоже регулярно забрасывали нас подобными бумажками. Только в их листовках все от начала и до конца было чистейшим враньем, состоящим из громких слов, которые никто и не собирался претворять в жизнь; а в наших все, от начала и до конца – святая истинная правда. А правда всегда несет в себе некий незримый заряд, – и именно поэтому эти женщины так крепко их сжимали, держа над головой – в этих маленьких мятых бумажках заключалась вся их отчаянная надежда на спасение, все их возможное будущее, означаемое одним словом: «жить».

И еще в этот момент я наглядно понял буквальный смысл выражения «пушечное мясо». Это такие вот «войска» – беспомощные, как овечки, по замыслу вражеского командования, предназначенные для умерщвления снарядами наших орудий. Не жалко – ведь толку от них в бою нет никакого… Живой щит – и не более. Эх, нацистские болваны… сколько раз им повторять, что мы с женщинами и детьми не воюем!

Мы жестами показали этим дамочкам, что им следует топать в тыл: там их ждет все хорошее, в первую очередь баня и кормежка. Сами же двинулись вперед, занимая освобожденную территорию, и очень скоро в упор наткнулись на престранную композицию. Открыто стоящие пулеметы… черная форма на солдатах и… то, что, по рассказам замполитов, должно было представлять собой те самые походные алтари для человеческих жертвоприношений. Вот что ждало этих женщин, если бы они побежали не навстречу к нам, а в сторону «своих».

«Здрасьте! – сказали мы. – Осколочной гранатой заряжай! Наводи! Огонь!»

И так – столько раз и до тех пор, пока уцелевшие черные не побежали, бросив свои погремушки. Мы же не спеша двинулись за ними следом, чтобы выйти на основной рубеж обороны, который на тот момент как раз плотно обрабатывала советская гаубичная артиллерия. Когда артподготовка закончилась, мы немного поустраняли недоделки массового пошива, в меру сил помогая пехоте в ее нелегком фронтовом труде, а потом двинулись дальше. Впрочем, ту историю я уже упоминал.

Кстати, уже сейчас, когда мы пропускаем мимо себя входящий в прорыв ОСНАЗ, между нашими бойцами и командирами зашел довольно-таки приторный, то есть фривольный, разговор по поводу того, что будет с этими немками после того как все кончится. То, что их не убьют, не изнасилуют и не сошлют в Сибирь, это понятно. Непонятно, что они будут делать в том случае, если стараниями господина Гитлера к концу войны мы будем вынуждены перебить почти всех немецких мужиков. Ведь на войне как на войне. Некоторые мечтатели даже предположили, что каждому советскому герою-орденоносцу будут выдавать по второй немецкой жене, а может быть, даже не одной. Ведь было же, мол, в Германии такое время, когда в ходе тридцатилетней междоусобной войны злобные германские феодалы так сократили мужское население, что еще на полвека Папа Римский разрешил там двоеженство, чтобы народ быстрее восстановился.

А действительно, куда потом их девать, этих немок, когда все кончится? У нас вон тоже потери – и после войны на десять невест будет всего девять женихов, а может, даже и меньше. А тут еще эти…

– Ну, я, положим, однолюб, – говорил мой мехвод ефрейтор Петрович, посасывая трубку-носогрейку, – да и не справлюсь с двумя-то бабами, ну его, мне спокойствие дороже. А большинство-то наших, особенно молодые, пожалуй, и не откажутся… Если все по закону сделают, то все чинно будет, без сраму. Не разврат, стало быть, а необходимость… Нарожают нам русских ребятишек, сами обрусеют – глядишь, и не будет больше никакой Германии, а будет одна большая страна Советский Союз – от окияна до окияна, могучая и прекрасная…

Я, конечно, тоже однолюб, однако свои соображения вслух высказывать не стал, чтоб ребят лишний раз не раззадоривать, однако с той поры нет-нет да и возвращался в этим мыслям. Все мне хотелось устроить этих женщин, сделать людей из них, настоящих, советских – чтоб жили счастливо и даже не вспоминали обо всех ужасах, на которые они были обречены сошедшим с ума австрийским художником… К немецким мужчинам в форме и при оружии у меня жалости нет, а этих почему бы и не пожалеть…

Тогда же и почти там же, Второй Украинский фронт, тылы 9-й гвардейской армии, неподалеку от венгерского городка Шопрон.

Клара Лангердорф, 25 лет, вдова, бывшая жительница города Вены и домохозяйка, бакалавр исторических наук, а ныне – особа, находящаяся на положении военнопленной.

С той поры как Гитлер начал свою войну за завоевание мира, в моей душе поселился страх. Это был даже не то что страх, а мрачное предчувствие чего-то жуткого и неотвратимого. Не знаю, испытывал ли кто-нибудь еще нечто подобное, но я предпочитала не делиться своими мыслями даже с близкими людьми: казалось, стоит мне рассказать о том, что меня беспокоит – и смутная угроза станет близкой и осязаемой. И я вела себя как все, при этом изо всех сил стараясь заглушить свое беспокойство.

Мужа моего забрали в вермахт уже через месяц^[6] после вторжения немецких войск в Польшу. Мы поженились в середине августа, а в октябре нам пришлось расстаться – и, как оказалось, навсегда. Поначалу Франк присылал мне бодрые письма с описанием того, как они продвигаются по Франции, Югославии и России; несколько раз он даже отправлял посылки со всяким барахлом… А потом все кончилось. От него долго не было писем, а в феврале сорок второго года пришло извещение о том, что мой муж Франк Лангендорф героически погиб, сражаясь с большевиками за фюрера и Германию. И с этого момента я окончательно поняла, что страшная неотвратимость неудержимо катится на нас, и что невозможно укрыться от нее или остановить. Будто бы мрачная тень нависла над нашей Германией, грозя стереть с лица земли, уничтожить все то, что было нам так дорого.

Это было время, когда победоносное шествие немецких войск сменилось нескончаемой чередой поражений, а в обществе, обычно далеком от военных дел, начали судачить о новом большевистском генерале по прозвищу Крымский Мясник. Место и время появления этого русского генерала примерно совпадало с местом и временем смерти Франка, и в моем представлении два этих события оказались связаны. Этот большевик прямо или косвенно, как и все остальные русские, оказался причастен к смерти моего мужа, и с той поры я стала бояться уже за Германию. Одно наше поражение следовало за другим, и, хоть в обществе поговаривали, что все это из-за русской зимы, мне не верилось, что летом наше положение облегчится. Я много плакала и молила Господа и Деву Марию спасти мою страну от разрушения, но Всевышний, очевидно, не слышал моих молитв, и лето сорок второго года принесло нашей армии катастрофу. По русской земле на черных конях скакали всадники Апокалипсиса предвещающие нашу гибель и впереди них, главным, был все тот же Крымский Мясник… Тень поражения, павшая на Германию, становилась все плотнее.

С тех пор как погиб мой муж, я много размышляла. И ко мне неизменно приходило какое-то крамольное убеждение, что источником надвигающегося ужаса являются не русские и даже не эта война, а сам наш фюрер. Ощущение неправильности того пути, по которому он нас направил, не оставляло меня ни днем ни ночью…

А потом… потом все то, о чем я беспрестанно думала, начало происходить в реальности – и я, в душе изумляясь и сопротивляясь этому чудовищному абсурду, все же вынуждена была делать то, что предписывалось сверху. Страх висел над нами всеми – страх, превращающий нас в животных, в послушных овец, которые не имеют сил противиться происходящему. Нечто темное, чуждое и нечеловеческое стало вползать в наши души, постепенно лишая воли и разума… Итак, я потеряла даже право взывать в своих молитвах к Господу! Гитлер провозгласил христианство еврейским культом, принудив немецкий народ поклоняться другому, «истинно арийскому» божеству… И суть этого нового божества для кого не было тайной – имя ему Сатана… Впрочем, фюрер называл его по-другому, пытаясь убедить нас, что это покровитель немецкого народа, который поможет нам победить в этой войне и восторжествовать, став хозяевами всего мира и подчинив себе прочие народы.

За дело воспитания наших душ в свете новых истин взялись уверенно и деловито; подавленное и напуганное стадо даже в мыслях не смело возражать. Всех нас, добропорядочных немцев и немок, в обязательном порядке водили в оскверненный собор Святого Штефана – и там мы, леденея и замирая от осознания реальности происходящего, вынуждены были смотреть на то, как черные жрецы СС острыми ножами режут обнаженных женщин и детей разных низших народов. Они приучали нас к этому, добиваясь того, чтобы мы начали воспринимать это как совершенно обычное и правильное действие, призванное помочь немецкому народу в победе над врагом. Но ничего, кроме ужаса и отвращения, это зрелище во мне не вызвало. Украдкой озираясь вокруг, я замечала, что люди смотрят на все это расширенными остекленевшими глазами, на самом деле не желая все это видеть; но некоторые – немногие – уже окончательно смирились и приняли эту новую религию, и в их глазах тлели адские искры разгорающегося фанатизма…

Но моя душа была осквернена. Первый раз побывав на этой адской мистерии, я потом долго плакала, сидя в ванной, пытаясь избавиться от обволакивающего ужаса, который, казалось, намертво прилип к моей коже. Но мне это не удавалось. Разумом своим я осознавала, что дух мой отчаянно сражается с темной силой, пытающейся его захватить и поглотить без остатка. Силы были неравны, и я с тоской понимала, что однажды сдамся…

В газетах про эти жертвоприношения писали, что они способствуют созданию духовно-мистического щита, оберегающего территорию Германии от вторжения злобных большевиков, нас убеждали, что все это необходимо. Но стук копыт коней Апокалипсиса был все ближе, и никакие жертвоприношения не могли замедлить их.

Я все чаще думала о том, что будет, если большевики все же победят нас. Призрачный свет надежды начинал брезжить в моей душе при этих мыслях. Надежды на то, что тогда, быть может, закончится весь этот ужас и адское божество будет повержено. Но тогда, очевидно, не станет нашей Германии… Ну так что? Моя страна и так уже превратилась в омерзительное гнездо непотребств и мерзостей. Гитлер в своей одержимости зашел так далеко, что уже едва ли мог управлять той силой, которую сам вызвал из глубин Преисподней… Все то, что он затеял, не могло кончиться радостным торжеством, хотя многие и пытались убедить себя в обратном, – что же, им нужно было оправдать все те ужасы, которые, одобряемые законом, происходили на нашей земле.

А тем временем русские уверенно продвигались вперед, и ничто не могло остановить их. На своем пути они крушили все, что было им не по нраву. Все свидетельствовало о том, что они действуют спокойно и продуманно – так, словно ими руководит самая несокрушимая в мире сила. Русский же вождь Сталин представлялся мне опытным медведем, который, прежде чем лезть в сердцевину малинника, к гнезду злых лесных пчел, предпочел сначала объесть все спелые ягоды по краям. И в самом деле: страны, где побывали наши черные жрецы, одна за другой падали в объятия нового господина, ибо большевики казались им меньшим злом, чем новые сатанисты.

И вот настал тот неизбежный день, когда все это коснулось и меня… Весь Рейх праздновал день рождения фюрера. И ко мне пришли и поставили выбор: или я добровольно соглашаюсь обнаженной лечь на жертвенный алтарь вместе с разными там славянками, или так же добровольно записываюсь в формируемый в нашем районе фраубатальон… Онемев и лишь механически кивая, я слушала этих страшных людей, на лицах которых лежала печать Сатаны. Вкрадчивыми голосами, в которых, однако, четко слышалась сталь, они убеждали меня сделать выбор, и их аргументы казались им самим неоспоримыми; да, собственно с ними никто никогда и не пытался спорить. Ведь я, одинокая и бездетная вдова, не нужная ни мужу, ни детям, просто так прожигаю свою жизнь без всякого смысла, в то время как жизнь эта нужна Рейху. Выбор! На самом деле выбора не было. В любом случае меня ждала смерть. Собственно, я уже давно ожидала этого – и не задумываясь выбрала второе. Ведь, несмотря на то, что душа моя была осквернена присутствием на адских мистериях, внутри себя я все еще сопротивлялась и оставалась настоящей христианкой, не желающей добровольно подносить свою жизнь в дар Нечистому. Пусть лучше меня стопчет своими копытами большевистский всадник Апокалипсиса…

А к тому времени война пришла прямо к моему дому. Большевики, проглотив Венгрию всего за один укус, достойный Гаргантюа, остановились всего в пятидесяти километрах от Вены. С тех пор в воздухе над бывшей столицей Австрийской Империи постоянно, днем и ночью, висел высотный большевистский разведчик, перед которым древняя австрийская столица лежала как беззащитная женщина, распростертая на смертном ложе.

Довольно скоро я убедилась, что фраубатальон – это то же жертвоприношение Молоху, но только не торжественное и публичное, как в соборе Святого Штефана, а жуткое и до предела грязное, потому что роль палачей в этой мистерии предназначалась большевикам. Перед отправкой на фронт нас остригли… Падали на пол мои золотистые локоны – и казалось, что вместе с ними под тяжелыми сапогами парикмахера гибнет, смешиваясь с грязью и мусором, моя душа… Форма, в которую нас одели, не особо подбирая размер, пахла тленом и безнадежностью – она несла в себе неистребимый отпечаток тех, кто прежде носил ее, тех, кто умер под знаком проклятья… Тяжелая, серая одежда с несмываемыми пятнами чужой крови – одежда приговоренных…

Нас выдвинули вперед перед железным клином большевиков, лишь немного подкрепив всяким сбродом, который не жалко: уголовными преступниками, пойманными дезертирами, неисправимыми нарушителями воинской дисциплины. Нам даже оружия нормального не дали, а из тех винтовок, что имелись в нашем распоряжении одна на пять человек, мы могли только поубивать друг друга. Не было среди нас и нормальных офицеров. Те «черные», что вывели фраубатальон на позицию, при первых же признаках опасности отступили в тыл, оставив дела на своих «заместителей» из нас же самих. А все потому, что всем нам в первой линии предстояло погибнуть под первым же ударом, в то время как настоящие солдаты занимали вторую полосу обороны. И, кроме того, в Германии нет и не может быть женщин-офицеров. А может, они думали, что те из нас, что останутся в живых после артиллерийского обстрела, начнут оказывать русским сопротивление – только для того, чтобы хоть немного оттянуть свой конец.

Но когда для нас настал Судный День, эти непредсказуемые русские опять все сделали по-своему. Их снаряды с мрачным бормотанием летели где-то в высоте над нашими головами и разрывались там, где заняли оборону настоящие солдаты. И от этих разрывов земля мелко дрожала у нас под ногами. И лишь немногие из этих снарядов, начиненные листовками, лопались над нашими головами – и, трепыхаясь в воздухе, с небес на землю медленно, будто первые снежинки, опускались маленькие белые листки. И в тот момент, когда все мы, сев на дно окопов, смотрели вверх, от большевистских окопов в нашу сторону в сопровождении редких цепей пехоты двинулись боевые машины такого устрашающего вида, что, казалось, их создал какой-то нечеловеческий разум. Штрафники открыли по ним огонь из всего что имели. Но в ответ раздалось только короткое «бум, бум, бум, бум» – и пулеметы в дзотах сконфужено замолчали. Это была воплощенная смерть – порожденная из тяжкого металла чтобы убивать таких как мы… Но никто из нас не вскочил и не побежал в тыл. Все мы знали, что там, позади, располагаются эсесовские расстрельные команды с пулеметами и черными жрецами, алчущих положить на алтарь новые жертвы…

Тем временем первые колышущиеся листки долетели до земли. Они усеяли окопы – какие-то беспорочно чистые в своей первозданной белизне. Мы судорожно подбирали эти листки, жадно вчитывались в них… В этих листках заключалась наша жизнь, маня нас туманной перспективой. Мы не хотели умирать! Сжимая прочитанные листовки, мы молча переглядывались, и по нашим глазам было видно, как мрачное отчаяние сменяется недоверием, а затем – отчаянной надеждой… Там, в этих листках, четким готическим шрифтом, черным по бледно-розовому, было написано:

«Пропуск в плен. Действителен по предъявлении. Солдаты вермахта, фольксштурма и фраубатальонов! Всем из вас, кто сложит оружие и добровольно перейдет на сторону антигитлеровской коалиции, гарантируется жизнь, спасение души, хорошее обращение и возвращение домой после освобождения вашей Родины. Верховный главнокомандующий СССР Иосиф Сталин и его Святейшество Папа Римский Пий XII».

Ниже шел текст на русском языке, предназначенный для солдат большевиков, который, собственно, мог означать все что угодно, вплоть до распоряжения расстрелять предъявителя на месте или сжечь его живьем как пособника Сатаны. Но на это уже никто не обращал внимания. Надежда расцветала в наших сердцах, укрепляясь и пуская все новые ростки. Правда, немного странно было видеть рядом имена большевистского вождя и Папы Римского… Но почему-то именно это воодушевляло больше всего.