Русский аркан

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой великую княжну внезапно охватывает страсть к путешествиям, а цесаревич участвует в народной дипломатии

Дождя не было уже три недели. Крымский зной затопил Ливадию.

Ночью ворочалось море, шевеля гальку, но к утру разглаживалось, хоть смотрись в него. В море происходили неведомые катаклизмы – то вся прибрежная мелководная полоса за одну ночь превращалась в сплошной кисель из медуз, надолго делая невозможным купание, то ласково-теплая вчера еще вода менялась на такую студеную, что великий князь Дмитрий, нырнув с разбега, сейчас же вынырнул, неприлично взвыл и пулей выскочил на пляж. Видели гнутый хобот водяного смерча, рассыпавшийся не далее версты от берега. Однажды по обе стороны от солнца возникли два ложных светила и еще какие-то полосы, с виду красивые, разноцветные, вроде радуги, но пугающие и решительно никому не нужные.

На Петров пост тряслась земля, тяжко вздыхали горы, фасад дворца дал трещину, и вылетевшим стеклом отсекло хвост ручному павлину. Всего через полчаса с моря пришла одна, но зато двухсаженная беснующаяся волна, переломав все лодки у причала и сам причал. Вслед за адской волной морской бриз принес такую вонь, что хоть святых выноси. Прислуга, крестясь, шепталась: это только начало, быть большой беде.

Кто ощущал себя в своей стихии, так это Дмитрий Константинович. Книга Природы показала ему склеенные прежде страницы – только не ленись читать. Глаза его горели, и он увлеченно излагал сестре свежие научные теории о внезапных черноморских апвелингах, о редких атмосферных явлениях и о причинах землетрясений. О большой волне он, оказывается, тоже знал заранее и сразу после подземных толчков помчался на берег, где предупредил рыбаков и чуть ли не палкой выгнал с пляжа нескольких зевак, дивившихся на отступившее море. А потом надоел Катеньке длинным рассказом о больших волнах, внезапно приходящих с моря, описал зафиксированные историками черноморские водяные бесчинства и отдельно пожалел японцев, время от времени подвергающихся атаке таких громадных волн, что куда там редкие и низенькие черноморские цунами! До японских чудовищных волн им еще расти и расти!

На Екатерину Константиновну живость брата действовала удручающе. Если человек не слеп, он легко различает настоящее и наигранное. Даже если человек этот – молодая девушка. Напрасно старался Митенька развлечь сестру. Не помогали ни разговоры о великих тайнах натуры, ни верховые прогулки с пикниками, ни купания, ни пышная таврическая экзотика.

Митенька сулил поездку в Балаклаву, где на дне изогнутой червяком бухты ловцы устриц нашли недавно остов греческого судна, груженного ушастыми амфорами. Уже и до Ливадии дошел слух, что местные греки навострились поднимать эти амфоры на поверхность для продажи состоятельным отдыхающим.

– А в амфорах – вино, ты себе представляешь? Ему в прошлый вторник исполнилось две тысячи лет. Уксус, конечно, зато какой выдержки! – Великий князь хохотал. – За один этот срок вино можно продавать с аукциона. Кто выпьет, того вот этак перекосит, а ведь все равно будет нахваливать…

Шутил братец, болтал без умолку, играл роль записного весельчака, коим отродясь не был. Старался для сестры, да все напрасно.

Дня три казалось, что Катенька увлечена ролью Марьи Антоновны в любительском спектакле. Ставилась вся комедийная трилогия господина Крохаля: «Ревизор», «Обер-ревизор» и «Генерал-прокурор». Играть городничего вызвался претолстый и басовитый великий князь Сергей Владимирович, двоюродный дядя. Митенька играл почтмейстера и был уморителен. Но кончилась забава, и все пошло по-прежнему. Скука в сочетании с тревогой – опасная смесь.

Великий князь понимал это и лез из кожи вон – до вчерашнего утра. Сразу после завтрака император увел младшего сына на прогулку, и продолжалась та прогулка до самого обеда, в продолжение которого Митенька казался весьма озабоченным. О чем говорили наедине отец и сын по дороге на Ай-Тодор и обратно, теоретически считалось неизвестным – практически же нет и не бывало тайн, недоступных для челяди. Поскольку сразу после обеда Дмитрий Константинович надолго заперся в своем кабинете, а государь император не имел привычки болтать лишнее, следует признать факт самозарождения слухов, наполнивших дворец.

Что тут удивительного? В конце концов Екатерина Константиновна знала от брата, что некоторые ученые все еще отстаивают гипотезу о возможности самозарождения жизни в наше время, тогда как их противники указывают, что кипятить субстрат надо дольше. А уж слухи зарождаются гораздо легче, чем те студенистые живые комочки, которые Катеньке показывал в микроскоп учитель естественной истории. Удивительным было другое: распространившиеся по дворцу слухи оказались доподлинно правдивыми. Случай хотя и странный, но, надо признать, не такой уж редкий.

Митенька получил в наместничество Дальний Восток! Понятно, отчего ему вдруг стало не до сестры с ее амурными терзаниями…

Екатерина Константиновна сердилась: бездушный! И ему, и всем вокруг до нее дела нет. Братец въедлив; будет вникать в дела наместничества с упорством корабельного червя, гложущего доску, пока не освоится, как у себя дома. Да ведь не в те дела, в какие надо бы! Сухарь! Ну какое ему дело до страдающего на Шпицбергене статского советника Лопухина? В империи тьма-тьмущая статских советников, а этот даже не имеет касательства к вверенной великому князю провинции.

Теперь уже забылось, что при первой весточке о Лопухине сердце щебетало весенней канарейкой: жив! Жив!

Строго говоря, весточек было две, и обе пришли в один день. Первой оказалась каблограмма из Понта-Дельгада, отосланная капитаном Пыхачевым в морское министерство и немедленно пересланная в Ливадию. Пыхачев рапортовал о морском сражении с пиратской эскадрой исландцев, о героической гибели «Чухонца», о потоплении неприятельского броненосца, о потерях и, разумеется, о драгоценном здоровье цесаревича. «Победослав» застрял на Азорских островах для ремонта и пополнения запасов. О статском советнике Лопухине сообщалось кратко: пропал без вести, будучи выброшен взрывной волной за борт во время боя. Больше ничего.

С точки зрения Екатерины Константиновны, капитан мог бы написать о Лопухине побольше, а о здоровье цесаревича – поменьше. Она мгновенно возненавидела этого Пыхачева. Бездушный винтик! Ничего нельзя понять. «Пропал без вести» – это как? Жив ли? Неужто нельзя было выяснить?

Во дворце повеселели, папá распрямил плечи и улыбался, зато Катенька места себе не находила. Но на закате того же дня Митя настойчиво увлек ее на прогулку к морю:

– Жив он, твой ненаглядный, жив.

– Правда? – только и спросила Катенька, слабо ахнув.

– Думаю, правда. Ныне выкуп за мертвого никто платить не станет. Научены. Деньги против персоны.

– Да что ты такое мелешь! – рассердилась великая княжна. – Какой мертвый? Какой выкуп? Толком объясни!

Дмитрий Константинович покорно вздохнул.

– Известное тебе лицо в плену у исландцев. Выкуп: два миллиона золотых рублей. Пустячок.

Последнее слово было произнесено с сарказмом.

– Казна должна выплатить, – сейчас же выпалила Катенька, сжав кулачки, и даже ножкой притопнула.

– Не нашего с тобой ума это дело.

– Отчего же? – горячо возразила великая княжна. – Разве не папá отправил Николая Николаевича в это плавание? Кому же платить? Если не из казны, тогда из личных сумм…

Митенька согласно кивал в ответ, но что он думал, о том оставалось лишь гадать. Возможно, у него на языке вертелся вопрос: «Разве казна выкупала офицеров, попавших в чеченский плен, сгнивших во вшивых зинданах? Чем они хуже статского советника Лопухина? Точно так же исполняли свой долг… И разве мало русских моряков томится на угольных копях Шпицбергена? Если за каждого платить выкуп, государственный бюджет вылетит в трубу, а проблема решена не будет. Да и аморально платить пиратам!»

Нельзя отрицать, что голову Дмитрия Константиновича могло посетить и еще одно соображение: пленение или даже гибель Лопухина означает решение одной деликатной семейной проблемы. Великий князь мыслил по-государственному.

– …как честный человек папá обязан! – завершила горячую речь Катенька.

– Прежде всего он государь, – несколько туманно возразил Митя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Вопрос о выкупе будет так или иначе решен, будь уверена.

Сказать по правде, Катенька не была в этом уверена, но ничего более от брата не добилась. Слабо представляя себе механизмы закулисных дел (не вступать же с пиратами в официальные сношения!), она могла предположить дальнейшее лишь в самых общих чертах. В лучшем случае исландцам будет предложена вчетверо меньшая сумма. Вполне вероятно, их попытаются припугнуть, из чего вряд ли выйдет толк. Эта публика не из пугливых. Начнется долгий торг за сумму выкупа, и пока он будет продолжаться, Николай Николаевич останется в плену. Не исключено, что исландские висельники упрячут его в угольную преисподнюю Шпицбергена, дабы сделать русских более сговорчивыми. К тому же переговоры наверняка будут вестись не напрямую, а через посредников, что удлинит их. Время – не только деньги. В известных обстоятельствах время – жизнь. Пройдут долгие месяцы, прежде чем Николай Николаевич ступит на русскую землю – согбенный, с потухшим взглядом, с бесповоротно загубленным здоровьем…

И это еще в самом лучшем случае!

Решение стоило бессонной ночи. «Хоть бы всплакнула для приличия», – подумала Екатерина Константиновна, чуть забрезжил рассвет. Глаза остались сухими. Великая княжна не могла вспомнить, когда плакала в последний раз. Давно, очень давно. Еще в детстве, конечно. С тех пор – нет. Ну что это за барышня, которая не умеет выдавить из себя слезу без помощи лука! И неестественно, и невыгодно…

– У тебя круги под глазами, – сообщил ей наблюдательный, но недогадливый Митенька на прогулке после завтрака. – Неужели плакала?

Ответ был таким, что братец сбился с шага.

– Я выйду замуж за Франца-Леопольда.

– С условием? – догадался Дмитрий Константинович.

– Конечно. Великим князьям даруется на свадьбу один миллион рублей, не так ли?

– Совершенно верно. Такова традиция. Но прилично ли нам обсуждать это?..

– Мне нужны два миллиона и сейчас, – твердо заявила Катенька.

Братец даже на шаг отступил от неожиданности. Прозрев – сделал судорожный вдох.

– Побойся бога! Подумай, кто получит эти деньги!

– Мне все равно! Только бы он был жив. Разве я не вольна распоряжаться своими деньгами?

– Прости, но это деньги государственные…

– Казна не обеднеет!

Любезный брат Митенька лишь всплеснул руками и в перепалку не полез. Видно было к тому же, что сейчас его гораздо больше заботят не чувства сестры, а дела дальневосточного наместничества. Получить в управление территорию размером с пол-Европы, имея всего двадцать два года от роду, – это как пигмею бросить вызов великану.

– Ну хорошо, – вздохнул великий князь. – Что ты от меня-то хочешь?

– Поговори с папá.

– Так я и знал. А самой переговорить не проще ли будет?

Щеки великой княжны вспыхнули.

– Прости. Если ты настолько занят…

– Я занят, – вздохнул Дмитрий Константинович, – но я переговорю… Только не надо меня целовать, пожалуйста! Я считаю, что ты выдумала глупость. Зря ты решила играть роль героини античной трагедии. Самопожертвование тебе совсем не идет. Но это твоя глупость, не моя.

– Пусть глупость!

Женские аргументы, как правило, неотразимы. Митенька только руками развел. Пусть его рациональной душе не чужды были шалости – но возводить глупость в доблесть? Этого великий князь понять не мог.

– А, вот вы где! – Тоненький голосок возвестил о появлении десятилетней Ольги Константиновны, младшей дочери государя. Голосок выдавал обиду на весь белый свет. Государь, недовольный более чем скромными успехами Оленьки в изучении родного языка, проявил крайнюю жестокость: приказал несносному учителю Розендалю продолжать заниматься с великой княжной и в Ливадии. У гимназистов каникулы? Ну и что? «Ты не гимназистка!» – гремел голос Константина Александровича.

И вот теперь вместо морских купаний, пикников и прочих удовольствий несчастная жертва великорусской грамматики ежедневно исписывала по десятку страниц под диктовку придиры-учителя. За каждую ошибку следовал разнос; за пять ошибок несносный тиран оставлял великую княжну без сладкого.

Вот и сейчас глаза Ольги Константиновны были на мокром месте.

– Привет страдательному залогу, – иронически поклонился Митенька.

Младшая великая княжна сердито сверкнула глазами. Только что она хотела пожаловаться на несчастную свою судьбу, чтобы ее утешили, но теперь рвалась в бой. Господь наградил обеих сестер одинаково твердым характером.

Однако великий князь боя не принял.

– Что на сей-то раз случилось? – вопросил он заинтересованно.

Оленька подумала и решила в словесную пикировку не лезть.

– Я написала «карова».

– Правда? – восхитился Митенька. – А как надо?

– Не знаю! Он не снизошел! Это вы, говорит, найдете в моем словаре, ваше высочество! Ничего, кроме словаря, не написал, а туда же – учит!

– Словари не пишут, а составляют, – поправил великий князь и вдруг подмигнул. – В следующий раз пиши это слово через «ы». Проверочное слово – «бык», понятно?

Оленька кивнула, попыталась произнести и тут только догадалась, что братец насмехается. Топнула ножкой, оглянулась – не видит ли кто? – и, показав нахалу язык: «Бе-бе-бе!», – скрылась за кипарисами.

– Маленьких обижать? – Катенька, шутя, взяла брата за ухо.

– Ой! – в комическом ужасе сморщился тот. – Не буду больше, вот крест святой, не буду! Пустите, ваше деепричастие!

Катенька отпустила великокняжеское ухо. Вздохнула о детских ушедших годах. Подумала: а ведь наверняка и братец, и сестрица именно себя полагают сейчас самыми несчастными… Эгоисты! Как смешны их жалкие несчастия!

– Так ты переговоришь с папá?

– Обещал ведь…

Обещанный разговор, однако, не состоялся. Не потому, что великий князь Дмитрий нарушил слово – просто в разговоре о двух миллионах внезапно исчезла надобность.

Из Ялты карьером примчался жандармский ротмистр, привез объемистый пакет. По его получении государь Константин Александрович не вышел на послеобеденную прогулку и покинул кабинет только к ужину. Легкая улыбка на лице государя была сразу же замечена всеми.

– За Лопухина! – неожиданно провозгласил он, подняв бокал «Белого муската красного камня», и не отказал себе в удовольствии смутить пристальным взглядом вспыхнувшую Катеньку. – Вывернулся-таки статский советник! Сутгоф пишет: возглавил подземный бунт в шахтах Шпицбергена, перебил со товарищи невесть сколько пиратов, захватил судно и теперь надеется перенять «Победослав» у Сандвичевых островов. Молодец! Ну да я всегда в него верил…

Ужин прошел превесело. Император поел с аппетитом, много шутил и, рассказав в общих чертах о бунте рабов в угольной преисподней, поднял еще один бокал за счастливое вызволение русских людей из пиратской неволи. Лишь очень опытный наблюдатель мог бы заметить, и то если бы приглядывался специально: государя Константина Александровича что-то тревожит.

Таким наблюдателем оказался великий князь Дмитрий. Катеньке было не до того – сладить бы с бурей переживаний в душе! Но у Мити в душе не штормило.

– Бьюсь об заклад, твой любезный Лопухин выкинул еще какую-то штуку, – сообщил он сестре по окончании ужина.

Внизу в темноте море грызло гальку. Можно было подумать, что оно и впрямь «хрипя, поворачивалось на оси, подобное колесу», как сказанул один провинциальный пиит, насмешив до колик всю Академию изящной словесности. Южная ночь пала на землю и море сразу, не чинясь и не примериваясь. Во дворце слуги зажигали газовые рожки. Потрясающая красота звездного неба завораживала всех, кому не лень смотреть на то, что не приносит дохода. Слева проявилось слабое зарево огней Ялты. Прямо из моря вставало еще одно зарево – взошло созвездие Стрельца, купающееся в звездном тумане. С жужжанием налетел припозднившийся крупный жук, рикошетом отскочил от полей шляпки Катеньки и унесся куда-то.

– Почему ты думаешь, что он еще что-то выкинул? – шепотом спросила великая княжна, делая вид, что любуется морем и небом. Предосторожность не лишняя: десятью ступеньками выше почтительно замерли статс-дама Головина и одна из фрейлин.

– Спустимся ниже, – предложил Дмитрий тоже шепотом. – Возьми меня под руку, не то задашь доктору работы… Осторожно, тут где-то ступенька с щербиной…

По мере того как исчезал запах кипарисов и высаженных на клумбах роз, все острее пахло йодом. Внизу можно было говорить свободно – шум моря надежно заглушал слова.

– Ты не простудишься?

Катенька лишь мотнула головой в нетерпении – какая уж тут простуда, ты не тяни, ты говори скорей!

– Так что ты хотела узнать? Почему я думаю, что Лопухин еще что-то выкинул?

– Да.

– Потому что он такой. Не знаю, что он придумал, но чувствую: непременно что-то придумал. На свой страх и риск.

– Что он мог выкинуть, как ты думаешь? – с сильно бьющимся сердцем спросила Катенька.

– Господи, да я-то откуда знаю? Думаю, что и папá не знает. Полагаю, впрочем, что какова бы ни была его авантюра, вреда от нее не будет. У твоего предмета в голове что угодно, только не хлопчатая бумага. Держу пари, скоро мы все узнаем.

– Каким образом?

– Из газет. А о чем не узнаем, о том догадаемся. Хотя дело тут такое, что догадываться, пожалуй, и вредно… Честное слово, этот человек в моем вкусе. Буду просить папá, чтобы он командировал Лопухина ко мне во Владивосток на год-два.

Екатерина Константиновна вздрогнула от неожиданности.

– Для чего он тебе?

– Распутывать интриги, разрубать гордиевы узлы… да мало ли! Толком не объясню, но чую: пригодится. Большую пользу может принести в умелых руках.

– Ты говоришь о человеке, как о вещи! – сердито перебила брата сестра.

Укол не достиг цели.

– Ну конечно! – с обезоруживающим простодушием отозвался Митенька. – Ты знаешь, я увлекаюсь техникой… В сущности, искусство управлять людьми есть не что иное, как умение толково применять инструменты и материалы. Наверное, можно забить гвоздь двуручной пилой, но к чему мучить себя и инструмент? Всякой вещи свое дело, и всякому человеку тоже.

– А если под рукой серная кислота?

– Так и залить ее в лейденскую банку, а не в карман! А коли в карман, то не себе, а недругу! Большинство людей, увы, лишь материал, но изредка попадаются удивительные инструменты!

Великая княжна сердито фыркнула.

– Ну и каким же инструментом, по-твоему, является… он?

– О, тут особый случай! Лопухин в некотором смысле вещь в себе. В данной аналогии он скорее умный станок универсального назначения, какие еще не созданы, но будут, будут… Представь себе станок, который может исправить ошибку мастерового, а!

– Да ты, братец, фантазер! – саркастически заметила Екатерина Константиновна. – К чему мастеровой при таком-то станке?

– Ну… общие задачи ставить.

– Обленится твой мастеровой при таком инструменте и сопьется. Вот еще выдумал! Человек ему инструмент! Низко и безбожно это, Митя!

Екатерина Константиновна спорила с братом, а в голове у нее – щелк! щелк! – словно бы запирались на невидимые замочки ящики бюро, приняв в себя факты. Первый факт: любимый жив и на свободе! Второй факт: надобность в выкупе исчезла, и больше незачем торговать собой за два миллиона. Крылья вроде бы расправлены, но третий факт – ненавистная перспектива брака с Саксен-Кобургом – не становится от того менее реальной. Папá не оставит эту затею, хоть слезами умойся. А значит…

Безумная мысль испугала Катеньку. Если сложившаяся в игре ситуация не дает ни малейшего шанса выиграть, остается лишь проиграть… либо… либо…

Либо изменить правила игры.

Много лет назад Митя учил сестру играть в шахматы. Сильный игрок, сумевший однажды свести вничью партию с самим господином Ботвинкиным, великий князь попросту издевался над неумелыми попытками Катеньки не сесть в лужу. Коварные «вилки» следовали одна за другой, беспощадная «мельница» перемалывала тяжелые и легкие фигуры, сдвоенные ладьи били стенобитным тараном, ничтожные пешки тихой сапой подбирались к последней горизонтали, норовя обернуться ферзями… Натешившись вдоволь, Митя ставил мат – всегда красивый и всегда обидный до чрезвычайности. Однажды Катенька не выдержала. Хода за три до неизбежного мата она поднесла согнутый пальчик к пешке, хорошенько прицелилась и, метко щелкнув ноготком, сбила с доски неприятельского короля. Братец бурно возмущался и объявил себя победителем, несмотря ни на что. В шахматной партии – может быть, он и победил. Ну а по сути?..

– Ты вся дрожишь, – заметил Митенька. – Зябко. И спать пора.

Великой княжне не было зябко – жарко ей было, и дрожала она вовсе не от холода. Однако разубеждать брата Екатерина Константиновна не стала.

В спальне идея немедленно начала оформляться в замысел. Катенька насилу дождалась, когда камер-метхен пожелает ей спокойной ночи и удалится. Вот копуша!

Итак. Папá, по-видимому, хочет насолить чванным немцам, заключив династический союз с бельгийским королевским домом. Ни мольбы, ни слезы приняты во внимание не будут. Ничего не предпринимать означает через полгода-год сделаться женой Франца-Леопольда с той же неизбежностью, с какой плывущая по течению лодка без весел достигает бровки водопада и рушится вниз.

«Дудки!» – сердито подумала Екатерина Константиновна.

Но что из этого следует?

Главное: что делать? Делать-то что?!

Только одно: пора выгребать из течения. Прочь из Ливадии! Бежать! Пусть тайно. Пусть разразится грандиозный скандал. Тем лучше! Говорят, Саксен-Кобурги чопорны до предела и превыше всего ставят внешнюю благопристойность. Прелестно! Если влюбленный дурак Франц-Леопольд не откажется по собственному почину от запятнавшей себя невесты, то его принудят к тому его бельгийские маменька с папенькой!

Но куда бежать?

Что за вопрос? Конечно же, к НЕМУ. Во Владивосток, а то и в саму Японию. Папá упрям, но он увидит, что его дочь упрямее. Она не выбирала, в какой семье родиться, и насильно навязанные ей великокняжеские путы не имеют для нее никакого значения! Она современная девушка с созвучными эпохе идеями, а не марионетка и не товар.

Завтра же бежать!..

Откинув тощее одеяло, великая княжна вскочила с постели и сейчас же зашибла мизинец левой ноги о гнутую ножку туалетного столика. Боль была такая, что Катенька едва не завизжала на весь дворец. Пришлось заткнуть рот обеими руками. Покатились слезы. Нет, ну это уже никуда не годится!.. Хороша, нечего сказать! Ну зачем вскочила? Разве собиралась выпрыгнуть в окно в ночной рубашке и убежать к любимому? Нет ведь. То есть с радостью, но не всякое расстояние пробежишь, тем более по морю аки посуху…

Боль ушла. Наклонившись, Катенька ощупала мизинец – кажется, не сломан, а только ушиблен – и вернулась в постель, досадуя на себя и посмеиваясь над своим порывом. «Как угорелая кошка», – правильно написал господин драматург Крохаль. А надо не так. Выбросить из головы мысль насчет завтра и готовиться. Кто хочет сбежать из темницы, тот должен тщательно продумать каждый шаг. Для великой княжны Ливадия – комфортная темница, золоченая клетка. Любое движение на виду. Исчезнешь – через четверть часа хватятся, а еще через час деликатно, но твердо задержат и доставят к папá. Нет, надо придумать что-нибудь позамысловатее выдумок господ романистов…

За окнами дворца уже розовел рассвет, когда Катенька придумала. Тогда она улыбнулась, закрыла глаза и сразу погрузилась в сон. Пребывать в ажитации, когда все уже решено, было не в ее характере. Придумано – делай. Шаг за шагом.

И не отступай до самого конца.

«Победослав» застрял на Азорах не на две недели, как оптимистически предполагали офицеры, а на все три с половиной. По совести говоря, и этого-то времени с трудом хватило на ремонт корпуса, снастей и машин. Пришлось отказаться от мысли поставить корвет в док – пророчество насчет очереди на доковый ремонт оказалось верным. Ремонтировались в порту у стенки.

То и дело случались проволочки. Бывшие португальские, а ныне испанские чиновники, приторно улыбаясь, намекали на мзду сверх платы за любую услугу, даже самую незначительную, и доводили старшего офицера до белого каления. Враницкий свирепел и жаловался Пыхачеву. Командир вздыхал, призывал к терпению и, повздыхав, выдавал несколько ассигнаций из экстраординарных сумм.

– Уж уладьте это дело как-нибудь побыстрее, голубчик. Не деньги – время дорого.

– Да ведь они из нас просто кровь сосут, Леонтий Порфирьевич! Не люди – клопы!

– Будто бы?

– Видели бы вы их рожи! Давеча едва сдержался, чтобы не смазать кое-кого по зубам. Метисы, нечистая кровь, без родины, без совести… Как только бог терпит такую сволочь?

– Вы хотите что-то предложить, Павел Васильевич?

– Да. Письмо губернатору. В конце концов, у нас на борту особа императорской фамилии, более того – цесаревич! Надо потребовать. Противодействию нашему ремонту можно придать политическую окраску. Право слово, напишите, а я берусь доставить.

– Подействует ли? Вы же сами мне жаловались давеча: за строевой лес испанцы дерут втридорога, потому что продают его помимо казны. Расписок не берут – подавай им наличные. Ну напустится губернатор на поставщиков, так лес и вовсе пропадет. Нету, мол, леса, и не ждите – не будет. А на нет и суда нет.

– Строевой лес в потребном количестве мы уже получили, Леонтий Порфирьевич…

– Да разве нам нужен только лес?.. Ну хорошо, я напишу губернатору…

С письмом, однако, поехал Розен. Враницкий не возражал – понимал, что полковник Генерального штаба весит поболее капитан-лейтенанта, да и искушен достаточно. В глубине души старший офицер был даже счастлив, что не ему, а Розену придется напирать на факт присутствия цесаревича, который, если быть точным, чаще присутствует не на борту, а в кабаках Понта-Дельгада. Ничего, Розену стыд глаза не выест. Наоборот, полковник сам смутит кого угодно своим жутким шрамом поперек лица и непререкаемым тоном…

Из дворца губернатора Розен вернулся обнадеженный, но ремонт продвигался по-прежнему медленно.

– Вы понимаете, господа, что будет, если мы не поспеем в Иокогаму к середине августа? – насупившись, спрашивал Пыхачев у офицеров.

В ответ по-прежнему сыпались жалобы на чиновный произвол.

– Это оттого, господа, что у испанцев все централизованно, – объяснял бывалый капитан-лейтенант Батеньков. – В порту любой другой страны мы легко столковались бы с частным поставщиком, а здесь не моги. Только через портовые власти, таково предписание испанского правительства. На каждый гвоздь – бумажка с печатью. Вроде и цены невеликие, а ничего не достать.

– В итоге достанем за те же деньги, что в Германии или Дании, а времени потеряем вдвое больше, – подал голос Батеньков.

– Эва! Уже потеряли!

И все же дело двигалось. Наступил день, когда смолк частый перестук молотков в трюме – порушенные на топливо переборки были восстановлены. Еще раньше удалось привести в порядок рангоут. Команда, действующая под началом судового плотника, наконец-то избавила корвет от течи. С берега везли канаты, парусину, пробковые матросские койки, смазочное масло, уголь, провизию… Кают-компания получила новую мебель, да и в своих каютах офицеры больше не спали на полу. Мало кто жалел об утерянном великолепии несостоявшейся императорской яхты. По мнению Враницкого, корвет только выиграл от замены резных завитушек и шелковых обоев на суровую простоту новой отделки.

Потеря Лопухина отозвалась еще одной головной болью Пыхачева, положительно не знающего, что делать с цесаревичем. Его императорское высочество Михаил Константинович, едва сойдя на берег, вознаградил себя за долгое говение тем, что немедленно напился по-свински, и с тех пор ни разу не был замечен во вменяемом состоянии. Компанию ему составляли поочередно Корнилович и Свистунов. С ними цесаревич слонялся по кабакам, на их деньги пил, и не было возможности подвергнуть мичманов дисциплинарному взысканию – по службе оба были безупречны. Вызванный к командиру Розен заявил, что его дело – охрана цесаревича, а не его воспитание. Отряжать морских пехотинцев для охраны наследника престола и для доставки его на борт – сколько угодно. Но не более того.

– Если его императорскому высочеству проломят голову в кабаке, я пойду под суд, – резонно говорил полковник. – Но его печень и тем более рассудок не по моей части – с этим к доктору Аврамову.

– Но как же… э-э… некоторым образом… нравственность его императорского высочества?

– А с этим – к батюшке!

Пыхачев лишь разводил руками, вздыхал тяжело и ругал про себя Лопухина, выброшенного взрывной волной за борт и почти наверное погибшего. Спохватываясь, каперанг осенял себя крестным знамением, шептал молитвы и не представлял, что делать с цесаревичем. Верно говорят в народе: горбатого могила исправит. Терпел-терпел гомеопатические дозы, едва человеком не сделался – и нате, дорвался! Мадеру хлещет. Мадеры здесь что воды…

Днем солнце жарило так, что из свежих досок выступала янтарная смола, а к металлическим частям было не притронуться. Нестерпимо сверкала рябь на воде, и тонули в жарком мареве встающие из океана горы, городок с развалинами древней цитадели, монастырями, колокольнями, черепичными крышами, пальмами, осликами и мулами, овечьими выгонами на окраинах, харчевнями и веселыми домами, мулатками, разгуливающими по пирсу, не то чтобы покачивая, а прямо-таки неистово вращая бедрами… Ночами ветерок с берега приносил редкой соблазнительности запахи, кружащие голову любого северянина. Все было в этих запахах: благословенный край под невероятной глубины небом, фрукты и нега, вино и женщины. Вышел матрос на бак, потянул носом, да и ослаб в ногах, закатив глаза. Сказочный, манящий, сводящий с ума мир!

Напустив на себя мрачность, сменившийся с вахты Фаленберг проговорил в кают-компании, не обращаясь ни к кому:

– Матросы предаются недисциплинированным фантазиям.

– Увеличить им, подлецам, рабочий день до шестнадцати часов, – как бы про себя проговорил Враницкий, скосив, однако, глаза на командира. – Либеральничаем. Подвахтенных жалеем. Что ни день, то треть команды на берегу.

Пыхачев только крякнул.

– Да хоть до восемнадцати часов! – храбро вступился за командира Канчеялов. – Свинья грязи найдет. На берегу вино дешевое и шлюх полно. Пороть жеребцов – не поможет, а не отпускать на берег – совсем озвереют. Жди тогда неприятностей.

– Ну-ну, – Враницкий иронически поднял бровь. – Что же тогда присоветуете?

– Одно средство: скорее в море. Нельзя моряку на суше. Тут из него вся дрянь наружу лезет.

Тизенгаузен проворчал, что во флотском экипаже небось не лезет и что суша суше рознь, но за очевидностью этой мысли не был поддержан.