В таких разговорах прошел у нас битый час. Наконец пришел наездник и почтительнейше доложил, что лошади готовы к выводке. Мы отправились в конюшню. Начали, разумеется, не с тех, которые предназначались к продаже, а с заводчиков, и затем уже перешли к продажным. Таков этикет.
Во время выводки никакого разговора о достоинствах или недостатках показываемых лошадей не было. Это считалось неприличным. Господин Михрюткин ограничился простым рассказом о происхождении каждой лошади, господин же Карпеткин в глубочайшем молчании и с чрезвычайной серьезностью выслушивал эти рассказы, иногда испуская многозначительное мычание и тщательно, со всевозможных сторон, осматривая выводимых лошадей.
Выводка производилась, как обыкновенно производится она в солидных конных заводах, владельцы которых выработали на этот случай целый кодекс приличий. Так, например, созерцаемая нами шла тихо, без торопливости, без гиканья и громких ударов кнута, при высокопочтительном и как бы торжественном молчании конюхов. Все противное этому называлось «дурным тоном», считалось неприличным, вульгарным, уместным разве на выводке барышника.
Когда мы по окончании выводки возвратились в дом и, в ожидании обеда, расположились на балконе, между Михрюткиным и Карпеткиным начался ожесточенный торг. Тут, к удивлению моему, выступили на сцену: и «маленький наливчик на левой задней ноге» у жеребчика, выводимого пятым, и «изложинка на спинке» у седьмого, и «бабочки высокие» у девятого, и «неприятная подлыжеватость» у десятого… Я просто никак не мог представить себе, когда господин Карпеткин успел подметить все эти недостатки и как он мог запомнить их… Всякому свое. Вот, по моему мнению например, все показываемые лошади были прелестны, и даже разницы между ними я почти не находил.
После долгого торга, – во время которого лицо господина Карпеткина не раз из серого делалось красно-пегим, а глаза так и силились выскочить из орбит, господин же Михрюткин трагически колотил себя в грудь и пронзительно визжал, хотя вместе с тем немножко и подличал перед Карпеткиным, – они пришли, наконец, к соглашению, и Никанор Михайлович вручил Егору Даниловичу задаток, в получении которого почтительнейше попросил выдать ему «так, маленький клочок бумажки, для конторы».
Я тоже продал свой овес, при усерднейшем содействии Карпеткина, который ожесточенно приставал к Михрюткину, уговаривая его дать, мне требуемую мною цену. Впоследствии, при покупке у меня Карпеткиным десяти свиней, это, по-видимому беспричинное, содействие объяснилось… Предусмотрительный народ эти господа «применившиеся» помещики!
Во время нашего торга с господином Михрюткиным оказалось, между прочим, что он не знает, сколько обыкновенно весит четверть овса, хотя при всяком удобном случае выставлял себя как самого совершеннейшего сельского хозяина, обходящегося даже без управляющего.
– Все сам, батенька… все сам! – сокрушительно жаловался он мне, – и в поле, и на гумне…
Наконец приехала madame Карпеткина, и мы уселись за стол. Несмотря на отсутствие лососины и полупудовой стерляди, – отсутствие, про которое, вероятно, вспоминал и господин Михрюткин, потому что лицо его при взгляде на некоторые блюда не раз конвульсивно вздрагивало, словно от боли, – обед был очень хороший.
Madame Карпеткина, жеманная желтолицая барыня, с тонкими губами и темными меланхолическими глазами, давала тон разговору. Не знаю почему, она возомнила, что я охотник до чтения (так и выразилась) и вообще слежу за литературой. С этого и пошло…
– Вы получаете журналы? – спросила она меня.
– Получаю «Отечественные записки»{3}.
– Скажите, пожалуйста, что нового в последней книжке?
– «Благонамеренные речи» Щедрина{4}, роман Додэ{5}, сатира Дженкинса…{6}
– Фи, какая сушь все!.. Щедрин… Дженкинс… – пренебрежительно выставив нижнюю губу, протянула madame Карпеткина.
– Нет, ma chere[1], про Щедрина не говори этого, – вставил господин Карпеткин. – Правда, он часто уходит, как это… Ну, в дебри, что ли, но все-таки пресмешные иногда вещи пописывает… От души похохочешь…
– Ну да, – важно произнесла madame Карпеткина, – все это смешно, весело… но чувства, чувства нет, mon ami…[2]
– Что ж чувство! – несколько обиженно возразил Никанор Михайлович. Чувства если – ищи у Сю{7} там или у… у… как его? Ну, хоть у Скабичевского…{8} Но согласись, ma chere, – продолжал он, – нельзя же одно только чувство… Мы – люди… Надо и посмеяться… Надо и отдохнуть от… от… треволнений!
Господин Карпеткин, с трудом подобрав это мудреное слово, важно отхлебнул хересу из большой зеленой рюмки.
– Наконец, что такое чувство? – добавил он. – Пустая и глупая шутка, как сказал… не помню, кто сказал… Смех – это я понимаю еще… для пищеварения там и прочее… но чувство?.. Не понимаю!..
Никанор Михайлович пожал плечами.
– Ты вечно со своими… взглядами, – кисло улыбнувшись, отвечала madame Карпеткина, и, воспользовавшись наступившей тишиной, снова обратилась ко мне:
– Вот Авсеенко…{9} наконец, Маркевич{10}, граф Салиас{11}, – медлительно тянула она, – это действительно писатели… Все так тонко подмечено… так художественно воспроизведено… Ах!.. Чародеи (Madame Карпеткина обольстительно улыбнулась, по-видимому, вспоминая что-то очень приятное). Самые сокровенные изгибы женского сердца… самые тайные мысли… всё, всё!.. И главное – прилично. Нет этих вечных мужиков, кабатчиков, вообще оборванцев…
– Ах, ma chere, какие же кабатчики – оборванцы! – с неудовольствием возразил господин Карпеткин.
– Ну, все равно там… Грязь… вульгарность… Fi-donc!..[3] Вообразите, – обратилась она ко мне, – недавно одна моя знакомая дала мне прочесть, что бы вы думали?
Madame Карпеткина загадочно сжала губу.
– Не могу угадать, – невольно улыбаясь, ответил я.
– Гле-ба Ус-пен-ско-го! – необыкновенно торжественно выговорила она, немилосердно растягивая слова. – Вообразите!.. Пьяницы какие-то там, лавочники, будочники… Ужас! И все это, знаете, грубо, аляповато, тривиально…
– Попович, должно-быть… – пробуркнул господин Михрюткин, яростно уплетая жареную индейку. Он вообще в разговор не вступал, да ему и некогда было. Всякого кушанья съедал он двойную порцию и после каждого такого приема долго отдувался и пыхтел.
– А по-моему, без этого тоже нельзя, – глубокомысленно изрек господин Карпеткин, допивая херес и расправляя усы, – разумеется, для барынь там Маркевич, Салиас… Но для нашего брата, сельского хозяина, положительно необходимо знакомиться со всеми этими Успенскими…
– Почему же? – удивленно спросил я.
– А позвольте вас спросить: вы знаете мужика? Егор Данилович знает мужика? Я знаю мужика? Душу-то его, подоплеку-то? Никто не знает. Не знает потому, что он, каналья, перед барином ее не выкажет, душу-то, а норовит все обманом… Мужик для нас, для господ – центральная Африка… Америка, еще не открытая… И мы ее никогда не откроем… Потому, повторяю, мужик груб, неблагодарен и перед барином всегда норовит казовый конец выставить… Ну, а пред каким-нибудь Успенским или вообще… поповичем он нараспашку!
– Но при чем же тут сельское-то хозяйство?
– А вот погодите! – все более и более оживляясь, говорил господин Карпеткин. Говорил он громко, отчетливо, точно отрубая каждое слово. – Я сельский хозяин. С кем мне дело иметь? С мужиком, – не так ли?.. Ну, а с кем дело имеешь, надо того знать, надо с ним пуд соли съесть, говорит старая пословица… А как я его узнаю? Войдите в мое положение… Соль-то эту он со мной есть не станет, да, пожалуй, и я не соглашусь есть-то ее, потому что все-таки, как ни говори, а дедушка мой воеводой был… Как же я его узнаю, позвольте вас спросить?.. Вот тут-то приходит ко мне какой-нибудь Успенский или Решетов{12}, да и докладывает: душа у мужика вот какая… я ее, дескать, до подлинности выворотил… Помилуйте-с, это орудие! – восторженно заключил господин Карпеткин, наливая новую рюмку хересу. – Я, признаться, в последнее время таки запустил себя, – начал он снова, – совсем от книг отстал, но с зимы непременно покупаю все эти книжонки, трактующие о мужике, и положительно засаживаюсь за них. Это необ-хо-ди-мо!.. Или возьмите другую сторону… Нужно мне на земском собрании какой-нибудь проектец провесть, а большинство-то от мужика зависит… Ну, что я тут, не зная и подоплеки-то его, говорить буду?.. Нет, а вот пускай он поповичу-то выложит ее, подоплеку-то, а мы и воспользуемся… Посмотрим, какая она такая есть… Да-с!
– Ах, Никанор, ты все с своей грубой, материальной точки зрения, томно возразила madame Карпеткина, грациозно смакуя мороженое, – но любовь, чувство… борьба… вот что нужно!
– Ах, отстань, матушка, с своей любовью! – грубо оборвал ее рассерженный господин Карпеткин, – не те времена нынче… Хорошо было о любви толковатъ бабушкам да дедушкам нашим, коли у них на носу ипотечных долгов не висело!.. Теперь не до любви… И вообще все эти нежные тонкости бросать нужно… все эти изящности, жантильности, идеальности… Рубль вот идеал!.. Есть он у тебя – вот и перл жизни, нету – прохвост!.. Лови, бери, не зевай, а не то какой-нибудь, кабатчик-оборванец (Никанор Михайлович произнес «оборванец» иронически) раньше тебя сцапает… И опять литература: учит она меня, как этот рубль заполучить, я ее уважаю, нет плюю!..
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽
Чтобы воспользоваться акцией, добавьте нужные книги в корзину. Сделать это можно на странице каждой книги, либо в общем списке: