– Итак, вы, самый близкий и единственный мой родственник, вы не только отказываете мне в дружбе, но и в поддержке. Но я ведь не являюсь неисправимой грешницей, Конрад. Поверьте мне, в глубине души я не такая уж плохая. И, возможно, с вашей помощью я смогла бы исправить свою ошибку. Ошибку, безусловно, ужасную, но которую можно понять, а может быть, и изменить, если узнать причину ее. На совершение этого плохого поступка меня толкнула любовь к брату. Где сейчас эта девушка? Я могла бы упасть ей в ноги и попросить у нее прощения. Она была сиротой и не имела ни гроша за душой. Я могла бы оставить ее при себе, сделалась бы ее подругой, сестрой. Я дала бы ей приданое и выдала бы ее замуж. А для того, чтобы забыть те немногие годы, которые я прожила неправильно, я могла бы посвятить свою жизнь творению добра. Но для этого я прошу вас простить меня, помочь мне, поддержать меня.

– Слишком поздно, – сказал Сальватор.

– Конрад, – продолжала девушка. – Не будьте же архангелом-мстителем. Я часто слышала, как Сальватора называли добрым человеком. Не будьте же столь суровым, как Господь, вы ведь всего-навсего его творение. Протяните же руку тому, кто умоляет вас помочь. И не толкайте кающегося грешника в пропасть. Если вы не способны проникнуться ко мне чувством дружбы, имейте хотя бы сострадание, Конрад. Мы с вами еще достаточно молоды, а значит, не все еще потеряно. Изучите меня, испытайте меня, и если я в служении добру приложу тот же пыл, с которым служила злу, вы увидите, Конрад, какие сокровища преданности и искренней привязанности может хранить сердце, не познавшее еще добра.

– Слишком поздно! – с грустью повторил Сальватор. – Сюзанна, в мире морали я – нечто вроде врача. Я взял на себя обязанности перевязывать и лечить людей, которые ранены современным обществом. Время, которое я провел с вами, украдено у моих больных. А посему позвольте мне вернуться к ним и забудьте о том, что вы меня видели.

– Нет! – упрямо вскричала девушка. – Я не могу потом упрекать себя в недостаточной настойчивости… Умоляю вас, Конрад, попытайтесь стать моим другом.

– Никогда! – с горечью произнес молодой человек.

– Пусть так, – прошептала Сюзанна, сдерживая жест разочарования. – Но поскольку мне неизвестно, почему вдруг вам захотелось сделать меня обязанной, не хотите ли вы сделать так, чтобы я стала полностью вам обязанной?

– Почему я это делаю, я вам уже объяснил, Сюзанна, – сурово ответил Сальватор. – Клянусь Богом, что это именно так. Что же до того, чтобы сделать вас обязанной мне в том смысле, в котором вы говорите, то я только этого и желаю. Хотя и не понимаю, что вы конкретно хотите. Может быть, надо заплатить вам содержание за год вперед?

– Я хочу уехать из Парижа, – ответила Сюзанна. – И не только из Парижа, а из Европы. Я хочу жить в одиночестве где-нибудь в Америке или в Азии. Мне надоел высший свет. Поэтому я и хочу иметь все деньги, которые вы соизволили мне подарить.

– Где бы вы ни были, Сюзанна, ваши деньги будут вам вручены. На этот счет можете не беспокоиться.

– Нет, – сказала Сюзанна с некоторым колебанием. – Мне нужны все мои деньги. Я увезу их с собой для того, чтобы никто не узнал, где я обоснуюсь.

– Если я вас правильно понял, Сюзанна, вы просите все ваши деньги, то есть весь миллион?

– Вы ведь сами только что сказали, что он находится у мсье Баррато, разве не так?

– Да, так, Сюзанна. И когда же вы хотите получить ваш миллион?

– Как можно скорее.

– Когда вы планируете уехать?

– Если смогу, то сегодня же.

– Сегодня уже слишком поздно, такой суммы не достать.

– Так когда же?

– Через сутки, самое большее.

– Значит, завтра в это же время, – сказала мадемуазель де Вальженез со светящимися от счастья глазами, – я смогу уехать, увозя с собой миллион?

– Завтра, в это же самое время.

– О Конрад! – воскликнула девушка в каком-то влюбленном экстазе. – Ну почему мы не встретились на правильном пути?! Какой бы я была вам женой! Какой пылкой любовью я бы вас окружила!..

– Прощайте, кузина, – сказал Сальватор, не желая слушать продолжение. – Пусть же Господь простит вас за то зло, которое вы натворили, и пусть отвратит он вас от совершения зла, которое, вы, возможно, задумали.

Мадемуазель де Вальженез невольно вздрогнула.

– Прощайте, Конрад, – сказала она, не решаясь взглянуть ему в глаза. – Желаю вам счастья, которого вы заслуживаете. И, что бы ни случилось, я никогда не забуду того, что за четверть часа общения с вами я вновь стала честной женщиной с добрым сердцем.

Сальватор поклонился мадемуазель де Вальженез и отправился, как мы уже сказали в начале главы, к Камилу де Розану.

– Мсье, – сказал он вошедшему в салон американцу. – Дома я нашел вашу визитную карточку и теперь пришел узнать, чем я обязан вашему посещению.

– Мсье, – ответил Камил, – ведь это вас зовут Конрад де Вальженез?

– Да, мсье.

– Вы, следовательно, доводитесь кузеном мадемуазель де Вальженез?

– Так оно и есть.

– Так вот, мсье, целью моего к вам визита было узнать от вас, поскольку вы, как я слышал, являетесь прямым наследником, каковы ваши планы относительно мадемуазель Сюзанны?

– Я охотно отвечу вам, мсье. Но прежде всего позвольте узнать, по какому праву вы задаете мне этот вопрос. Разве вы являетесь представителем интересов моей кузины, ее доверенным или же ее советником? И относительно чего вы желаете меня спросить? О ее правах или же о моих чувствах к ней?

– И о том, и о другом.

– Значит, дорогой мсье, вы являетесь одновременно ее родственником и доверенным лицом?

– Ни тем, ни другим. Я был близким другом Лоредана и полагаю, что этого вполне достаточно для того, чтобы иметь право поинтересоваться дальнейшей судьбой его сестры, которая осталась круглой сиротой.

– Отлично, дорогой мсье… Вы, значит, были близким другом господина де Вальженеза. Но тогда почему же вы обращаетесь ко мне? Ведь я был его смертным врагом.

– Потому что у нее нет родных кроме вас.

– Так значит, вы обращаетесь к моему милосердию?

– Да, к вашему милосердию, если вам так нравится.

– В таком случае, мсье, почему вы разговариваете со мной в таком тоне? Почему вы так возбуждены, нервничаете и дрожите? Человек, который исполняет такую благородную обязанность, которую вы на себя взяли в настоящий момент, не должен так смущаться, как вы. Доброе дело выполняется хладнокровно. Что с вами?

– Мсье, мы здесь не для того, чтобы обсуждать мой темперамент.

– Разумеется. Но мы здесь для того, чтобы обсудить интересы отсутствующего здесь лица. И поэтому мы должны говорить спокойно. Короче говоря, о чем именно вы имеете честь меня спросить?

– Я спрашиваю вас, – с яростью произнес Камил, – что вы намерены предпринять в отношении мадемуазель де Вальженез?

– Имею честь ответить вам, дорогой мсье, что это касается только моей кузины и меня.

– Другими словами – вы отказываетесь отвечать?

– Действительно отказываюсь. Именно это я и хотел вам сказать.

– В таком случае, мсье, поскольку я говорю от имени брата мадемуазель де Вальженез, я расцениваю ваш отказ как отсутствие у вас сердца.

– Что поделать, дорогой мсье! Мое сердце не набито тем же самым, что ваше сердце.

– Я, мсье, если бы меня спросил об этом друг, рассказал бы все откровенно. И не заставил бы его беспокоиться по поводу судьбы сиротки.

– Так почему же в таком случае вы, дорогой мсье, оставили Коломбана в беспокойстве относительно судьбы Кармелиты? – спросил Сальватор.

Американец побледнел и вздрогнул: он попробовал было оцарапать, а его укусили.

– Все, кому не лень, будут досаждать мне этим именем Коломбан! – вскричал в ярости Камил. – Ладно же! Вы заплатите за всех, – продолжил он, угрожающе глядя на Сальватора, – и дадите мне удовлетворение.

Сальватор улыбнулся, как улыбается могучий дуб, видя волнение тростника.

– Значит, небу угодно, чтобы я дал вам удовлетворение! – прошептал он, презрительно намекая на вызов Камила.

Но тот, потеряв голову, устремился к нему с явно агрессивными намерениями. А Сальватор с тем же самым энергичным спокойствием, с каким он действовал уже в трех или четырех случаях на протяжении нашего повествования, схватил занесенную для удара руку Камила, с силой сжал ее и, заставив американца сделать два шага назад, то есть занять ту же позицию, в которой тот был до своего порыва, сказал:

– Вы же сами видите, дорогой мсье, что вам не хватает хладнокровия.

Тут в комнату вошел слуга, державший в руке письмо, которое только что принес запыхавшийся посыльный.

Камил вначале бросил письмо на стол. Но по настоянию слуги снова взял его в руки и, извинившись перед Сальватором, прочел следующее:

«Конрад только что был у меня. Мы были к нему несправедливы. Это – благородное и великодушное сердце. Он дает мне миллион. Спешу сказать вам, что все шаги, которые вы могли бы предпринять в отношении его, отныне бессмысленны. Поэтому поскорее укладывайте чемоданы: вначале мы отправимся в Гавр. Отправляемся завтра в три часа.

Ваша Сюзанна».

– Скажите, что я все понял, – бросил Камил слуге. Затем он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в камин. – Мсье Конрад, – добавил он, подняв голову и направляясь к Сальватору, – я прошу вас простить меня за мои странные речи. Единственным оправданием их может быть моя дружба с Лореданом. Мадемуазель де Вальженез только что рассказала мне о вашем братском к ней отношении. И мне остается лишь выразить вам мое сожаление относительно моего поведения.

– Прощайте, дорогой мсье, – сурово произнес Сальватор. – А для того, чтобы мой визит не был бесполезным, хочу дать вам один совет: остерегайтесь разбивать сердце женщин. Не у всех них такая же ангельская покорность, как у Кармелиты.

И, кивнув Камилу, Сальватор ушел, оставив молодого американца в смущении по поводу только что произошедшей сцены.

Глава CXXXVI
Господин Тартюф

Все архиепископы смертны. Этого никто отрицать не станет. Во всяком случае, мы только высказываем ту мысль, которая привела в такое сильное волнение монсеньора Колетти в тот самый день, когда он узнал от господина Рапта о том, что Парижский архиепископ господин де Келен серьезно болен.

Сразу же после ухода господина Рапта монсеньор Колетти велел закладывать карету и помчался к лечащему врачу монсеньора. Тот подтвердил сказанное господином Раптом, и монсеньор Колетти вернулся в свой особняк с сердцем, наполненным неизъяснимого блаженства.

Именно в этот самый момент он сформулировал в голове замечательную мысль о том, что все архиепископы смертны. И мысль эта, высказанная господином де Лапалиссом, разожгла радость многих, а в устах монсеньора Колетти приобрела малорадостное значение смертного приговора.

Во время последовавших за выборами волнений монсеньор Колетти ездил лично и не менее трех раз в неделю посылал слугу во дворец архиепископа для того, чтобы справиться о состоянии здоровья больного прелата.

Лихорадка день ото дня становилась все более сильной, и надежды монсеньора Колетти возрастали по мере того, как поднималась температура тела монсеньора Келена.

Пока продолжалась болезнь, настал день, когда для того, чтоб вознаградить господина Рапта за его действия по наведению порядка на улицах, правительство сделало мужа Регины пэром Франции и фельдмаршалом.

Монсеньор Колетти немедленно отправился к господину Рапту и, под предлогом выражения своих поздравлений, поинтересовался, не получил ли тот из Рима каких-нибудь сведений относительно его назначения.

Папа римский ответа еще не прислал.

Прошло несколько дней. И вот однажды утром, подъезжая к Тюильри, монсеньор Колетти, к своему огромному удивлению и бесконечному огорчению, увидел карету архиепископа, въезжавшую во двор дворца одновременно с его каретой.

Он быстро опустил стекло и, высунув голову из кареты, стал издали всматриваться в карету архиепископа, желая убедиться, не показалось ли ему все это.

Со своей стороны, и монсеньор де Келен, узнав карету монсеньора Колетти, сделал то же самое. И, высунув голову из окошка, он узнал епископа в тот же самый момент, когда епископ узнал его.

Выражение лица монсеньора Колетти вовсе не огорчило монсеньора де Келена. Но здоровый цвет лица монсеньора де Келена глубоко огорчил монсеньора Колетти.

Так пожелала судьба: sic fata voluerunt^[1]. Приезд в Тюильри архиепископа означал конец всем честолюбивым планам: возведение монсеньора Колетти в сан архиепископа утонуло в реке или же откладывалось на неопределенное время.

Прелаты сошлись и после взаимных приветствий поднялись по лестнице, которая вела в королевские покои.

Аудиенция у короля была непродолжительной. По крайней мере для монсеньора Колетти, который видел, что на щеках и в глазах архиепископа играли лучи здоровья.

Монсеньор Колетти почтительно поклонился королю и, под предлогом того, что тому надо было переговорить с глазу на глаз с монсеньором де Келеном, покинул дворец и помчался во весь опор к графу Рапту.

Хотя новоиспеченный пэр Франции и был великолепным артистом, он с большим трудом смог скрыть то огромное неудовольствие, которое причинял ему визит монсеньора Колетти. Тот заметил нахмуренные брови графа, но, казалось, не придал этому значения и ничуть не удивился. И почтительно поприветствовал графа, который заставил себя ответить таким же поклоном.

Усевшись, епископ некоторое время молчал. Казалось, он собирался с мыслями, размышлял и взвешивал слова, которые собирался произнести. Господин Рапт тоже хранил молчание. И так умело, что они не успели обмолвиться ни единым словом, когда Бордье, секретарь господина Рапта, вошел в комнату и вручил графу письмо. После чего он вышел из комнаты.

– Вот письмо, которое пришло очень кстати, – произнес пэр Франции, показывая епископу штемпель и конверт.

– Оно пришло из Рима, – сказал, покраснев от удовольствия, монсеньор Колетти, в буквальном смысле пожирая письмо глазами.

– Так оно и есть, монсеньор, оно пришло из Рима, – сказал граф. – И если судить по штемпелю, – добавил он, поворачивая конверт, – то от самого папы римского.

Епископ осенил себя крестом, а господин Рапт незаметно усмехнулся.

– Позвольте, я прочту письмо от нашего святого отца? – спросил он.

– Пожалуйста, пожалуйста, господин граф, – торопливо сказал епископ.

Господин Рапт распечатал письмо и быстро пробежал его глазами. В это время монсеньор Колетти, глядя на святейшее послание горящими глазами, находился во власти лихорадочного ожидания, испытывая те же чувства, которые овладевают подсудимыми во время оглашения приговора.

Или оттого, что письмо было очень длинным или труднопонятным, или же оттого, что пэр Франции решил доставить себе удовольствие в продлении волнения епископа, но господин Рапт так долго оставался погруженным в чтение, что монсеньор Колетти не удержался от замечания.

– Почерк Его Святейшества очень неразборчив? – спросил он, чтобы начать разговор.

– Да нет, уверяю вас, – ответил граф Рапт, протягивая ему письмо. – Прочтите сами.

Епископ жадно схватил письмо и прочел его единым махом. Оно было коротким, но очень выразительным. Это был отказ. Отказ категорический, явный и прямой человеку, чей образ жизни вызвал суровые нарекания Римского двора.

Монсеньор Колетти побледнел и пробормотал, возвращая письмо графу:

– Господин граф, не будет ли с моей стороны непомерной просьба помочь мне в этой неудачно сложившейся обстановке?

– Не понимаю вас, монсеньор.

– Меня явно оговорили.

– Возможно.

– Меня оболгали.

– Может быть.

– Кто-то злоупотребил доверием Его Святейшества для того, чтобы опорочить меня в его глазах.

– Я тоже так думаю.

– Так вот, господин граф, я имею честь просить вас использовать все ваше влияние, а оно безмерно, для того, чтобы вернуть мне расположение Рима.

– Это невозможно, – сухо ответил пэр Франции.

– Для такого гениального человека, как вы, нет ничего невозможного, господин граф, – возразил епископ.

– Такой гениальный человек, как я, монсеньор, что бы ни случилось, никогда не станет связываться с Римским двором.

– Даже когда речь идет о друге?

– Даже когда речь идет о друге.

– Даже для того, чтобы спасти невиновного?

– Невиновность уже сама по себе спасение, монсеньор!

– Значит, – сказал епископ, вставая и с ненавистью глядя на графа, – вы полагаете, что ничем не можете мне помочь?

– Я не полагаю, монсеньор, я это утверждаю.

– Одним словом, вы категорически отказываетесь вступиться за меня?

– Категорически, монсеньор.

– Так вы хотите ссоры со мной?

– Я не хочу ее, но и не боюсь, монсеньор. Я согласен на все и жду.

– До скорого свидания, господин граф! – сказал епископ и выскочил из комнаты.

– Как вам будет угодно, монсеньор, – с улыбкой сказал граф.

– Что ж, ты сам этого захотел, – глухо прошипел епископ, угрожающе посмотрев на павильон графа.

И вышел на улицу, полный желчи и ненависти. В голове его уже роились тысячи планов отмщения своему врагу.

Прибыв к себе, он уже имел готовый план действий: он придумал, как отомстить графу. Войдя в свой рабочий кабинет, он достал из ящика стола какой-то документ и быстро развернул его.

Это было письменное обещание графа Рапта, данное им накануне выборов, сделать монсеньора Колетти архиепископом в том случае, если граф станет министром.

Перечитав этот документ, монсеньор Колетти улыбнулся дьявольской улыбкой. Если бы Гёте увидел эту улыбку, он решил бы, что в этого человека переселилась душа его Мефистофеля. Епископ сложил письмо, сунул его в карман, быстро спустился по лестнице, сел в карету и велел кучеру отвезти его в военное министерство, где он попросил аудиенции у маршала де Ламот-Удана.

Через несколько минут слуга объявил епископу, что маршал ожидает его.

Маршал де Ламот-Удан не был, к сожалению, столь же искусным дипломатом, каким был его зять. И уж совсем не мог соревноваться в хитрости с таким искушенным лицемером, как монсеньор Колетти. Но он обладал одним качеством, которое заменяло лицемерие и хитрость. Его ловкостью была откровенность, а сила заключалась в прямоте. Епископа он знал только как исповедника и духовного наставника своей жены. И абсолютно ничего не знал о его политико-религиозных интригах, о его тайных происках, о его ставших всеобщим достоянием поступках и словах. Поскольку его беспредельная честность, делавшая его открытым к добру, закрывала душу перед злом.

Поэтому он принял епископа как священника, ответственного за столь большую драгоценность, какой была совесть его жены. Уважительно поклонившись и предложив кресло, он знаком попросил епископа сесть.

– Прошу вас простить меня, господин маршал, – произнес епископ, – за то, что я отрываю вас от серьезных занятий.

– Мне слишком редко удается увидеться с вами, монсеньор, – ответил маршал, – чтобы я не поторопился использовать такую возможность, когда она мне представляется. Какому счастливому случаю я обязан счастью видеть вас у себя?

– Господин маршал, – сказал епископ, – я – честный человек.

– Я в этом и не сомневаюсь, монсеньор.

– Я никогда никому не причинял зла и не хотел бы делать этого в будущем.

– Я в этом уверен.

– Все мои поступки говорят о том, что я жил честно и праведно.

– Вы – исповедник моей супруги, монсеньор. Что я могу к этому добавить?

– И именно потому, что я являюсь исповедником мадам де Ламот-Удан, я и пришел к вам, господин маршал, для того, чтобы попросить вас об услуге.

– Слушаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, господин маршал, если бы вдруг узнали о том, что духовник вашей добродетельной супруги является злым и достойным ненависти человеком? Существом без чести и совести, заговорщиком, замешанным в самых ужасных беззакониях?

– Не понимаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, если бы перед вами сидел сейчас самый извращенный, самый бессовестный, самый опасный во всем христианском мире грешник?

– Я сказал бы ему, монсеньор, что ему не место рядом с моей женой. А если бы он заупрямился, я лично выставил бы его за дверь.

– Так вот, господин маршал, тот человек, о котором я вам говорю, не являясь законченным интриганом, хотя его в этом и обвиняют, пришел к вам, самому воплощению честности и порядочности, для того, чтобы добиться справедливости.

– Если я правильно вас понял, монсеньор, это именно вас обвиняют в неизвестных мне грехах, и вы обращаетесь ко мне для того, чтобы я добился вашего оправдания. К несчастью, монсеньор, и к моему глубочайшему сожалению, я ничем не могу вам помочь. Если бы вы были человеком военным, тогда другое дело. Но поскольку вы священнослужитель, то вам следует обратиться к министру по делам религий.

– Вы не поняли меня, господин маршал.

– В таком случае объяснитесь.

– Меня обвинил и оговорил перед святым отцом один из членов вашей семьи.

– Кто же это?

– Ваш зять.

– Граф Рапт?

– Да, господин маршал.

– Но какая может существовать связь между вами и графом Раптом? И зачем бы ему нужно было клеветать на вас?

– Вы ведь знаете, господин маршал, какое огромное влияние имеет духовенство на состояние умов буржуазии?

– Да! – прошептал маршал де Ламот-Удан тоном, который говорил: «Увы! Я слишком хорошо это знаю!»

– Накануне выборов, – продолжал епископ, духовенство, использовав доверие, которым оно пользуется у общественного мнения, помогло провести в собрание кандидатов Его Величества. Одним из священнослужителей, чья безупречная жизнь более, чем заслуги, позволила повлиять на результаты выборов в Париже, являлся я, Ваша Светлость, ваш покорный слуга, испытывающий к вам уважение и преданность…

– И все же я не могу понять, – сказал маршал, начинавший уже проявлять признаки нетерпения, – какая связь между клеветой на вас, выборами и моим зятем?

– Самая непосредственная, прямая, господин маршал. Дело в том, что накануне выборов господин граф Рапт пришел ко мне и предложил мне в случае если я помогу ему на выборах, должность архиепископа Парижского, если болезнь монсеньора архиепископа закончится смертью, или же любое другое архиепископство, если монсеньор поправится.

– Фи! – сказал маршал с отвращением. – Какое гнусное предложение, какая недостойная сделка!

– Именно так я и подумал, господин маршал, – торопливо произнес епископ. – И поэтому позволил себе сурово отчитать господина графа.

– И правильно сделали! – живо произнес маршал.

– Но господин граф был настойчив, – продолжал епископ. – Он объяснил мне, и небездоказательно, что редко встречаются люди столь же талантливые и преданные. Что Его Величеству приходится бороться с многочисленными и упорными врагами. И, – скромно продолжил монсеньор Колетти, – предложив мне должность архиепископа, он заявил, что руководствуется только одной целью: дать мне возможность оживить религиозные чувства, которые день ото дня притупляются. Таковы были его собственные слова, господин маршал.

– И что же последовало за этим недостойным предложением?

– Очень недостойным, вы правы, господин маршал. Но оно еще более недостойно по форме, чем по содержанию. Поскольку, увы, гидра свободы и впрямь поднимает голову. И если сейчас не принять надлежащих мер, через год она отравит общественное сознание. Таким образом я был вынужден принять предложение господина графа.

– Если я вас правильно понял, – сурово произнес маршал, – мой зять взял на себя обязательство добиться вашего назначения архиепископом, а вы дали ему слово сделать его депутатом?

– В интересах неба и государства, господин маршал.

– Что ж, господин аббат, – снова промолвил маршал. – Когда вы вошли сюда, у меня было свое мнение относительно морального облика графа Рапта…

– Не сомневаюсь в этом, Ваше Превосходительство, – прервал его епископ.

– А когда вы отсюда уйдете, господин аббат, – продолжил маршал, – у меня будет собственное мнение относительно вас.

– Господин маршал! – яростно воскликнул монсеньор Колетти.

– В чем дело? – спросил маршал высокомерным тоном.

– Прошу Ваше Превосходительство простить мне мое удивление, но, входя сюда, я, признаюсь, вовсе не думал, что все произойдет именно так.

– А что, по-вашему, может произойти, господин аббат?

– Ваше Превосходительство, вы ведь прекрасно это знаете. Если Ваше Превосходительство не приложит все силы для того, чтобы вернуть мне милость святого отца, перед которым я был очернен господином графом Раптом, я буду вынужден предать гласности письменные доказательства подлости господина графа. И не думаю, что вы, господин маршал, будете очень рады тому, что ваше благородное имя станет фигурировать в столь скандальном деле.

– Объясните все поподробнее, пожалуйста.

– Прочтите вот это, Ваше Превосходительство, – сказал епископ, доставая из кармана письмо господина Рапта и протягивая его маршалу.

Когда старик прочел письмо, лицо его налилось кровью.

– Заберите, – сказал он с отвращением. – Теперь мне все ясно, и я понял, о чем именно вы пришли меня просить.

Повернувшись, он дернул за шнур звонка.

– Уходите, – сказал он. – И благодарите Господа Бога за то, что вас защищают ваши одежды и то место, где мы сейчас находимся.

– Ваше Превосходительство! – яростно воскликнул епископ.

– Молчите! – властно произнес маршал. – И послушайте хороший совет, который я вам дам, чтобы вы не теряли напрасно ваше время. Не приближайтесь больше к моей супруге. Другими словами, я не желаю вас больше видеть в особняке Ламот-Уданов. Потому что там вас ждет не несчастье, а позор.

Монсеньор Колетти собрался было что-то сказать в ответ. Глаза его сверкали, лицо покраснело. Он хотел было обрушить на маршала весь свой гнев, но тут появился слуга.

– Проводите монсеньора, – сказал маршал.

– Ты сам этого пожелал, – злобно прошептал монсеньор Колетти, выходя от маршала де Ламот-Удана. Точно так же, как шипел, уходя от графа Рапта.

Но улыбка его вечером была еще злобнее, чем утром.

– К мадам де Латурнель! – крикнул он кучеру.

Через четверть часа он уже сидел в будуаре маркизы, которая после двухчасового отсутствия дома должна была вернуться с минуты на минуту.

Этого времени епископу хватило для того, чтобы разработать план кампании.

Это был настоящий план боевых действий. Никогда еще ни один завоеватель не готовился с такой тщательностью и с таким коварством к захвату города. В исходе битвы он был уверен, но сам бой был труден. С какой стороны следовало напасть? Каким оружием воспользоваться? Рассказать маркизе о той сцене, которая произошла у него с графом Раптом, было нельзя: если бы пришлось выбирать между ним и графом, выбор маркизы был однозначен. Епископу это было прекрасно известно, поскольку ему были известны как ее честолюбие, так и ее набожность. И второе казалось ему более развитым, чем первое.

Не мог он и рассказать ей о своем разговоре с маршалом де Ламот-Уданом. Это значило бы восстановить против себя самого влиятельного члена ее семьи. И все-таки надо было действовать, и как можно скорее! Честолюбие может подождать, но мщений откладывать нельзя! А сердце епископа было полно жаждой мщения.

Так он и продолжал находиться в своих раздумьях, когда в комнату вошла маркиза.

– Вот уж не думала, монсеньор, – сказала маркиза, – что буду иметь честь видеть вас сегодня. Какой счастливый случай привел вас ко мне?

– Это мой почти что прощальный визит, маркиза, – ответил монсеньор Колетти, вставая и прикладываясь скорее с притворной нежностью, чем с уважением к руке набожной дамы.

– Что вы такое говорите? Прощальный визит? – воскликнула маркиза, на которую эти слова произвели почти такое же действие, как объявление о конце света.

– Увы! Это так, маркиза, – грустно произнес епископ. – Я уезжаю. По крайней мере в скором будущем.

– И надолго? – со страхом в голосе спросила госпожа де Латурнель.

– Как знать, дорогая маркиза! Может быть, и навсегда. Разве человек может сказать, когда вернется?

– Но вы никогда не говорили мне, что собираетесь куда-то ехать.

– Я знаю вас, дорогая маркиза. Мне известны ваши доброжелательность и нежность, которые вы ко мне питаете. И поэтому я подумал, что, скрывая от вас до последнего момента известие о моем отъезде, я смогу уменьшить горечь разлуки. Если я был неправ, прошу меня за это простить.

– Да какова же причина вашего отъезда? – спросила, покраснев, госпожа де Латурнель. – И какова его цель?

– Причина, – слащавым тоном произнес епископ, – это любовь к ближнему. А цель – триумф веры.

– Вы уезжаете миссионером?

– Да, маркиза.

– Далеко ли?

– В Китай.

Маркиза испустила крик ужаса.

– Вы правы, – грустно сказала она. – В таком случае вы, вероятно, уезжаете навсегда.

– Так надо, маркиза! – воскликнул епископ с той торжественной набожностью, с которой Петр Отшельник всегда произносил: «Этого хочет Господь».

– Увы! – вздохнула госпожа де Латурнель.

– Не расстраивайте меня, дорогая маркиза, – сказал епископ, изображая глубокое волнение. – Сердце мое и так уже разрывается, когда я думаю о том, что покидаю таких верных христиан, как вы.

– И когда же вы уезжаете, монсеньор? – спросила госпожа де Латурнель, придя в необычайное возбуждение.

– Вероятно, завтра. Крайний срок – послезавтра. Таким образом, как я уже имел честь вам сказать, этот мой визит является как бы прощальным. Я говорю как бы прощальным, потому что у меня есть к вам поручение и я не могу уехать с удовлетворением в сердце до тех пор, пока оно не будет выполнено.

– Что вы хотите этим сказать, монсеньор? Вы ведь знаете, что, кроме меня, у вас нет более покорной и преданной служанки.

– Я знаю это, маркиза, и именно поэтому хочу поручить вам дело очень большой важности.

– Говорите же, монсеньор.

– Собираясь уезжать, я беспокоюсь по поводу тех душ, которые Господу было угодно поручить мне для наставления на путь истинный.

– Увы! – прошептала маркиза.

– Дело вовсе не в том, что нет больше людей, достойных того, чтобы направлять моих агнцев, – продолжал епископ. – Есть некоторые души, которые, перед лицом того или иного предписанного мною правила поведения, являющегося источником блаженства в будущем, могут сбиться с пути истинного, разволноваться, обеспокоиться отсутствием их пастора. И, думая о судьбе верных своих послушниц, я, естественно, в первую очередь, подумал о самой верной из них. Я подумал о вас, маркиза.

– Иного я не ждала от вашей милости и от вашей доброты, монсеньор.

– Я долго и тщательно думал над тем, кого же оставить при вас своим заместителем. И выбрал человека, который достаточно известен. Если мой выбор вам не нравится, скажите мне немедленно, маркиза. Я рекомендую вам человека набожного и благодетельного: аббата Букемона.

– Лучшего выбора вы сделать не могли, монсеньор. Аббат Букемон самый добродетельный и благочестивый после вас человек, которого я знаю.

1. Sic fata voluerunt (лат.) – так было угодно судьбе. (Прим. изд.)