Сальватор

Глава IX
Официальные газеты

Мы привели всего несколько сценок, которые разыгрывала полиция господина Делаво 30 марта благословенного года 1827.

Почему произошел этот скандал? В чем была причина этого странного надругательства над останками благородного герцога?

Это было известно каждому.

Правительство не могло простить господину де Ларошфуко-Лианкуру искренности его политических взглядов. Чтобы один из Ларошфуко принадлежал к оппозиции, да еще и голосовал с нею заодно!.. По правде говоря, это было оскорбление короля, и правительство просто обязано было наказать герцога за это.

Все забыли о том, что один из Ларошфуко был в XVII веке участником Фронды. И что он был уже наказан дважды: вначале ранен выстрелом из аркебузы в лицо, а потом поражен неверностью в сердце.

Правительство мало-помалу отняло у господина де Ларошфуко – современного, разумеется, – все неоплачиваемые должности и все функции, связанные с благотворительностью. Но, не удовлетворившись тем, что сумело досадить ему при жизни, оно захотело наказать его и после смерти, помешав признательной толпе засвидетельствовать любовь и уважение, которое внушил населению Парижа герцог во время своей продолжительной жизни, посвященной только двум предметам: состраданию и воспитанию.

Таким образом, толпа прекрасно знала, кто отдавал приказы, и справедливо или нет, но козлом отпущения политики правительства в 1827 году все называли господина де Корбьера.

В конце повествования мы увидим ужасающие сцены беспорядка, подавленные выступления народа, которые сама же полиция инспирировала в то время. А пока мы полагаем, что основных сцен этого дня вполне достаточно для того, чтобы дать читателю представление о той ужасной давке и кровавой потасовке, которые имели место во время похорон всеми уважаемого герцога.

Расскажем еще о причинах образования того потока из мужчин, женщин и детей, который разлучил Доминика и господина Сарранти, сына и отца.

В тот момент, когда буря возмущения достигла своего апогея, когда со всех сторон слышались призывы к убийству, вопли мужчин, визги женщин и плач детей, то есть в тот момент, когда солдаты с примкнутыми штыками, наступая на учеников из школы в Шалоне, хотели любым путем добраться до гроба, внезапно раздался протяжный крик, сопровождавшийся зловещим шумом. Эти крик и шум как по мановению волшебной палочки перекрыли и заставили смолкнуть все крики и стоны человеческого моря.

На мгновение наступила ужасающая своей неестественностью тишина. Можно было подумать, что изо всех грудей разом улетела жизнь.

Крик этот вылетел из окон, расположенных, словно театральные ложи, над сценой, где разыгралась драма.

Этот крик испустила толпа, увидевшая, как один из несших гроб молодых людей был ранен штыком. А этот услышанный всеми зловещий шум был глухим шумом падения гроба с останками герцога: солдаты тянули его в одну сторону, молодые люди – в другую, и в конце концов он тяжело упал на мостовую.

В то же мгновение словно молния ударила в толпу, и очевидцы этой ужасной сцены в испуге разом отпрянули в стороны, оставив в середине образовавшегося пустого пространства одних перепуганных молодых людей.

Это движение, неправильно истолкованное теми, кто услышал удар гроба о мостовую, но не понял его причины, и послужило причиной повального бегства людей во все стороны на прилегающие улицы и, в частности, на улицу Мондови.

Один из молодых людей остался лежать на мостовой рядом с гробом: он получил ранение штыком в бок. Приятели подхватили его под руки и потащили с собой.

При этом за ними на мостовой оставался кровавый след.

Хозяевами положения остались офицер, комиссар полиции и солдаты.

Как и предсказывал Сальватор, сила была на стороне правопорядка. Сам же Сальватор, оставаясь на прежнем месте, держал одной рукой Жюстена, а другой Жана Робера и говорил Петрюсу и Людовику:

– Если вам дорога жизнь, оставайтесь на месте!

Смущенные и угнетенные содеянным солдаты подошли к полуразбитому гробу и принялись собирать разбросанные по грязной мостовой перепачканные покрывала и знаки отличия покойного.

Мы уже сказали, что после этого первого крика, крика ужасного, крика пронзительного, крика предсмертного, заставившего часть толпы броситься в те стороны, где люди надеялись найти укрытие, наступила мертвая тишина, которая была гораздо более выразительной, чем все вопли.

Действительно, самые решительные протесты, выражение самого глубокого возмущения не смогли бы нести в себе больше горьких упреков, больше кровавых угроз, чем это уважительное отношение толпы к трупу, чем это молчаливое и тихое осуждение людей, надругавшихся над останками.

В наступившей абсолютной тишине человек в черном, спровоцировавший все это святотатство, комиссар полиции, бросился к гробу, заставил носильщиков подойти к гробу, приказав им поставить его на катафалк, и повелительным жестом повелел офицеру оказать при необходимости посильную помощь.

Но внезапно комиссар полиции и офицер смертельно побледнели и лица их покрылись холодным потом: они увидели, что из щели треснувшего в нескольких местах гроба к ним протянулась, словно предупреждение из могилы, высохшая рука покойника, которая, казалось, отделилась от тела и готова была упасть на мостовую.

Скажем сразу же тем, кто попытается обвинить нас в попытке испугать читателя, что в результате расследования, произведенного по поводу этого скандального события, было установлено, что, когда гроб с телом герцога де Ларошфуко был доставлен в Лианкур, место захоронения семьи Ларошфуко, потребовалось провести часть ночи, предшествующей преданию тела земле, в работах не только по ремонту гроба, который, как мы уже сказали, был наполовину разбит, но и по восстановлению в их нормальном положении конечностей, которые отделились от тела.^[2]

Сразу же поспешим добавить, чтобы больше не возвращаться к этой печальной теме, что народное возмущение выразилось только криками, пролетевшими из конца в конец Франции.

Все газеты, не подчиненные правительству, описали эту ужасную сцену с гневом и возмущением, которые только и заслуживала эта гнусная профанация.

Обе палаты тоже не остались в стороне. Особенно палата пэров. Поскольку речь шла об одном из ее членов, палата не ограничилась лишь тем, что яростно осудила это надругательство над человеком, единственным преступлением которого было то, что он проголосовал против правительства: палата поручила своему великому референдарию провести расследование этого факта, а когда этот высокопоставленный человек докладывал палате результаты своего расследования, он обвинил во всеуслышание полицию в том, что именно она сознательно спровоцировала этот скандал. Скандал тем более постыдный, что многочисленные прецеденты вполне оправдывали способ перенесения гроба на плечах и что до этого много раз, в частности на похоронах Делиля, Беклара и господина Эммери, наставника семинарии в Сен-Сюльписе, полиция разрешала нести останки их друзьям и ученикам. Помимо всего прочего, гроб с телом господина Эммери учащиеся его семинарии пронесли на руках до самого кладбища в Исси.

Господин де Корбьер выслушал все эти упреки и воспринял их со свойственным ему холодным высокомерием, которое иногда вызывало у палаты в отношении него бурю возмущения. Он не только не нашел нужным произнести хотя бы слово осуждения в адрес полицейского, надругавшегося над останками достойного человека, над которым правительство глумилось при его жизни, но, поднявшись на трибуну, заявил:

– Если бы ораторы, выступления которых мы здесь слышали, ограничились тем, что выразили свои оскорбленные чувства, я бы уважил их боль и сохранил бы молчание. Но здесь была высказана критика в адрес правительства!.. Поведение префекта полиции и его подчиненных было таким, как и положено. Действуя иначе, они нарушили бы свой долг и заслужили бы мое самое суровое порицание!

Палата поблагодарила своего великого референдария за отчет и решила дождаться окончания начатого судебного расследования. Расследование это, естественно, вскоре завершилось успешно, но безрезультатно.

Газеты оппозиции и независимые издания выразили на следующий день на своих первых страницах возмущение, которым было охвачено население, а правительственная пресса опубликовала доклад, представленный явно правительством или же префектурой полиции. Будучи опубликованным в трех различных газетах, он мало чем отличался по форме и по содержанию.

Вот приблизительное содержание этого доклада, целью которого было переложить всю ответственность за произошедшее накануне на бонапартистов:

«Гидра анархии снова поднимает голову, хотя все считали, что она была навсегда отсечена. Пламя революции, которое все считали погасшим, снова вспыхнуло из пепла и стучится в наши двери. Революция приближается с оружием в руках незаметно и тихо, монархии вновь придется столкнуться лицом к лицу со своим заклятым врагом.

Будьте бдительны, верные слуги Его Величества! Вставайте, преданные сторонники монархии! Алтарь, трон, вера и король в опасности!

Произошедшие вчера достойные сожаления события привели к насилию. Были слышны угрозы, призывы к мятежу и убийству.

К счастью, префект полиции за двадцать четыре часа до этого уже держал в своих руках основные нити заговора. Благодаря усердию и рвению этого умелого руководителя заговор был сорван, и префект полиции надеется, что сумеет утихомирить бурю, которая снова угрожала потопить государственный корабль.

Главарь этого широко раскинувшего свои щупальца заговора арестован. Он находится сейчас в руках правосудия, и друзья правопорядка, преданные подданные короля, узнают цену этого ареста, когда мы сообщим им о том, что главарем заговора, имевшего целью свержение короля и возведение на престол герцога Рейштадского, является не кто иной, как знаменитый корсиканец Сарранти, недавно возвратившийся из Индии, где и родился этот заговор.

Дрожь охватывает при мысли о том, в какой опасности были правительство и Его Величество. Но возмущение немедленно уступает место ужасу, и лишний раз убеждаешься, как следует относиться к людям, которые преданно служили узурпатору, а теперь служат его сыну, когда становится известно, что этот самый Сарранти, несколько дней скрывавшийся в Париже, семь лет тому назад бежал из столицы, избегая ареста по обвинению в совершении грабежа и убийства.

Все, кто в те времена читал газеты, помнят, возможно, что в деревушке Вири-сюр-Орж в 1820 году произошло ужасное преступление. Один из самых уважаемых людей кантона, вернувшись вечером к себе домой, увидел, что его денежный сейф взломан, гувернантка убита, два юных племянника похищены, а воспитатель детей исчез.

Этим воспитателем был не кто иной, как господин Сарранти.

Следствие по этому делу уже начато».

Глава X
Родство душ

Выразительный взгляд, брошенный господином Сарранти на аббата Доминика, и те несколько фраз, которые были произнесены им во время ареста, потребовали от бедного монаха полной выдержки, крайней скрытности.

Будучи разлученным с отцом, Доминик помчался вверх, по улице Риволи. Там он встретил группу возбужденных и разгоряченных людей и понял, что ядром этой группы, быстро двигавшейся в направлении Тюильри, был господин Сарранти. Поэтому Доминик последовал за полицейскими, но следил за ними осторожно и издали из-за своего одеяния, заметного с первого взгляда.

Действительно, в то время Доминик был, возможно, единственным в Париже монахом-доминиканцем.

На углу улицы Сент-Никез группа остановилась, и Доминик, дошедший до угла площади Пирамид, увидел, как тот, кто, казалось, был начальником полицейских, подозвал фиакр и, когда он подъехал, велел усадить туда господина Сарранти.

Доминик проследовал за фиакром через площадь Каррусель так быстро, насколько позволяли ему одеяния, и оказался у набережной Тюильри, когда фиакр заворачивал на Новый мост.

Было ясно, что фиакр направляется в префектуру полиции.

Увидев, что фиакр скрылся за углом набережной Люнетт, аббат Доминик почувствовал, как вся кровь в его венах прихлынула к сердцу, а в голове у него стали роиться тысячи самых страшных мыслей.

К себе он вернулся полностью уничтоженным, уставшим телом и с разбитым сердцем.

Два дня и две ночи, проведенные в дилижансе, все волнения и тревоги, пережитые за прошедший день, сомнения в причинах ареста отца – всего этого было вполне достаточно для того, чтобы сломать человека более крепкого телом, надломить душу более стойкую.

Когда он вошел в свою комнату, на дворе уже стояла ночь. Не имея ни сил, ни желания есть, он упал на кровать и попытался немного отдохнуть. Но на него нахлынули видения, тысячи призраков вились над головой, и спустя четверть часа он снова был на ногах, шагая из угла в угол по комнате, словно для того, чтобы заснуть, ему надо было истратить остаток сил, или скорее унять сжигавшую его лихорадку.

Беспокойство заставило его выйти на улицу. Было темно, его одежда казалась уже не столь заметной в темноте и не привлекала к нему всеобщего внимания. Он направился к префектуре полиции, которая поглотила, как ему виделось, его отца. Она представлялась ему пропастью, куда прыгнул пловец Шиллера и откуда, подобно этому пловцу, люди выходили испуганными видениями обитавших там чудовищ.

Однако войти туда он не посмел. Ведь если бы узнали, что Сарранти его отец, явка туда была бы равносильна разоблачению.

Разве господина Сарранти арестовали не как Дюбрея? Не лучше ли оставить за ним право использовать это вымышленное имя, которое никак не указывало на то, что под ним скрывается опасный и упорный заговорщик?

Доминик еще не знал причины возвращения отца во Францию, но смутно догадывался о том, что побудило его на возвращение дело всей его жизни: возведение на престол императора или, поскольку император умер, герцога Рейштадского.

Два часа кряду сын бродил, как тень, вокруг этой темницы отца, шагая от улицы Дофина до площади Арле и от набережной Люнетт до площади перед Дворцом Правосудия, не имея ни малейшей надежды снова увидеться с тем, кого он искал, поскольку только чудом он смог бы увидеть, как отца перевозили бы из префектуры в какую-нибудь тюрьму. Но чудо это мог сотворить только Господь Бог, и добрый, и простой Доминик бессознательно молил Бога об этом чуде.

Но на сей раз надеждам его не суждено было сбыться. В полночь он вернулся домой, лег на постель, закрыл глава и, обессиленный, заснул.

Но едва он заснул, на него напали самые страшные сновидения. Ему пригрезились кошмары в виде гигантской летучей мыши, которая всю ночь парила над его головой. Когда наступил рассвет, Доминик проснулся. Но сон, вместо того, чтобы восстановить его силы, только увеличил усталость. Доминик встал, пытаясь спросонья вспомнить о ночных видениях. Ему показалось, что среди этого хаоса бури он заметил, как пролетел светлый и чистый ангел.

Ему привиделось, как к нему подошел юноша с нежным и кротким лицом, протянул руку и на незнакомом языке, который все же был понятен, сказал: «Положись на меня, я помогу тебе».

Лицо этого юноши казалось Доминику знакомым, но он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах он видел его. Был ли этот юноша реальностью или только одним из неясных воспоминаний нашей предыдущей жизни, которые иногда мелькают в нашем мозгу с быстротой мысли? Не был ли он воплощением надежды, мечтой проснувшегося человека?

Доминик, стараясь увидеть хотя бы что-нибудь в темных закоулках своего мозга, задумчиво уселся у окна на тот же стул, на котором он сидел накануне, любуясь картиной «Святой Гиацинт», ныне отсутствовавшей в комнате. И тут ему на память пришли воспоминания о Кармелите и Коломбане, а, вспомнив об этих своих друзьях, он вспомнил и о Сальваторе.

Именно Сальватор был тем ангелом в ночи, именно этот прекрасный юноша с нежным и кротким лицом стоял у его изголовья и прогнал прочь от его кровати тучи отчаяния.

И тогда перед его глазами встала вся та душераздирающая сцена, в которой появился Сальватор. Он снова увидел себя сидящим в павильоне Коломбана в Ба-Медоне, тихо произносящим молитвы о мертвых, вознеся к небу глаза, полные слез.

Вдруг в комнату, где находился покойник, вошли, склонив обнаженные головы, двое юношей: это были Жан Робер и Сальватор.

Увидев Доминика, Сальватор испустил нечто вроде радостного восклицания, внутренний смысл которого он так бы и не понял, если бы Сальватор, подойдя поближе, не произнес голосом одновременно твердым и взволнованным: «Отец мой, вы сами, не подозревая того, спасли жизнь человеку, который стоит перед вами. И человек этот, которого вы больше ни разу не видели, ни разу не встретили, испытывает к вам глубокую признательность… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь вам понадобиться, но я клянусь самым святым, что есть на свете, клянусь над телом этого благородного человека, только что испустившего последний вздох, клянусь собой, в том, что моя жизнь принадлежит всецело вам». Тогда Доминик ответил: «Я принимаю вашу клятву, мсье, хотя и не знаю, когда и каким образом я сумел оказать вам услугу, о которой вы говорите. Но все люди – братья и приходим мы на свет Божий для того, чтобы помогать друг другу. Поэтому, брат мой, когда вы мне понадобитесь, я приду к вам за помощью. Скажите мне ваше имя и где я могу вас найти?»

Мы помним, что Сальватор подошел к конторке Коломбана, написал на листке свое имя и адрес и протянул бумагу монаху, который свернул записку и положил ее в свой часослов.

Доминик живо пошел в библиотеку, взял со второй полки нужную книгу, открыл ее и нашел бумажку на той же самой странице, куда он ее и положил.

И тогда, словно бы все это происходило сегодня, он вспомнил одежду, голос, черты лица, мельчайшие подробности своей встречи с Сальватором и признал в нем того самого юношу с нежным лицом и ласковой улыбкой, которого он видел во сне.

– Значит, – произнес он, – колебаться не приходится, это – знамение небес. Этот юноша, как мне показалось, находится, уж не знаю почему, в хороших отношениях с одним из высших чинов полиции, с тем самым, с которым он, как я видел вчера, разговаривал у церкви Вознесения. Через этого полицейского он, возможно, сможет узнать причину ареста отца. Нельзя терять ни минуты, надо бежать к мсье Сальватору!

Он быстро привел в порядок свои монашеские одеяния.

Когда он уже собрался уходить, в комнату вошла консьержка, держа в одной руке чашку молока, а в другой газету. Но у Доминика не было времени на то, чтобы читать газету и завтракать. Поэтому он велел консьержке поставить чашку и положить газету на подоконник, рассчитывая, что вернется через час-другой, и сказав ей, что ему надо срочно на время уйти.

Потом он стремительно сбежал по лестнице и через десять минут уже был на улице Макон перед домом, где проживал Сальватор.

И стал безрезультатно искать молоток или звонок.

Дверь открывалась днем при помощи цепочки, которая поднимала задвижку. На ночь цепочка убиралась и дверь оставалась закрытой.

То ли потому, что никто еще из дома не выходил, то ли потому, что цепочка случайно слетела, открыть дверь не представлялось никакой возможности.

Поэтому Доминику пришлось стучать сначала кулаком, потом подобранным неподалеку камнем.

Ему пришлось бы стучать так бесконечно долго, если бы голос Роланда не предупредил Сальватора и Фраголу о том, что к ним пришел с визитом нежданный гость.

Фрагола насторожилась.

– Это друг, – сказал Сальватор.

– А ты откуда узнал?

– Слышишь, как весело и ласково лает собака? Открой окно, Фрагола, и увидишь, что это – друг.

Фрагола открыла окно и узнала аббата Доминика, которого видела в день смерти Коломбана.

– Это монах, – сказала она.

– Какой монах?.. Аббат Доминик?

– Да.

– О! Я ведь говорил тебе, что это друг!.. – воскликнул Сальватор.

И он быстро спустился по ступенькам вслед за Роландом, который бросился вниз, едва открылась дверь.

Глава XI
Бесполезная информация

Сальватор нежным и уважительным жестом протянул навстречу аббату Доминику обе руки.

– Это вы, отец мой! – воскликнул он.

– Да, – серьезным тоном ответил монах.

– О! Добро пожаловать, проходите, пожалуйста!

– Вы, значит, меня узнаете?

– Разве не вы мой спаситель?

– Вы мне уже это говорили, и при слишком печальных обстоятельствах, чтобы я стал вам об этом напоминать.

– Я вам это снова повторяю.

– А помните, что вы при этом еще сказали?

– Что если я когда-либо вам понадоблюсь, вы можете рассчитывать на мою помощь.

– Видите, я не забыл ваших слов. И теперь пришел к вам именно потому, что нуждаюсь в вашей помощи.

Говоря все это, они вошли в ту маленькую столовую, которая была украшена античным рисунком из Помпеи.

Юноша предложил монаху стул и, жестом отогнав Роланда, обнюхивавшего одежду аббата Доминика, словно старавшегося выяснить для себя, при каких же обстоятельствах они встречались, сел рядом. Роланд, которому хозяин не разрешил принимать участие в разговоре, забился под стол.

– Слушаю вас, отец мой, – сказал Сальватор.

Монах положил свою тонкую белую ладонь на руку Сальватора. Несмотря на бледность, ладонь его была горячей.

– Человек, к которому я испытываю глубокую привязанность, – сказал аббат Доминик, – только вчера приехал в Париж и был арестован вчера, когда находился рядом со мной на улице Сент-Оноре, около церкви Вознесения. А я не смог помочь ему, поскольку мне помешала вот эта одежда.

Сальватор кивнул.

– Я видел его, отец мой, – сказал он. – И должен воздать ему должное: он упорно защищался.

Аббат вздрогнул, вспомнив вчерашнюю сцену.

– Да, – сказал он, – и боюсь, как бы эта самооборона не была поставлена ему в вину.

– Значит, – продолжал Сальватор, пристально взглянув на монаха, – вы знакомы с этим человеком?

– О, я ведь вам уже сказал, что питаю к нему глубокую привязанность.

– И в каком же преступлении его обвиняют? – спросил Сальватор.

– Вот этого-то я и не знаю. И именно это мне и хотелось бы узнать. Поэтому я и прошу вас оказать мне услугу и помочь мне узнать причину его ареста.

– И это все, чего вы желаете, отец мой?

– Да. Я видел, как вы приехали в Ба-Медон в сопровождении человека, который показался мне одним из высших чинов полиции. Вчера я снова видел, как вы разговаривали с этим же человеком. Вот я и подумал, что через него вы, может быть, сможете узнать, в каком преступлении обвиняется мой… мой друг.

– Как зовут вашего друга, отец мой?

– Дюбрей.

– Чем он занимается?

– Он бывший военный и живет, полагаю, на свои доходы.

– Откуда он приехал?

– Из дальних стран… Из Азии…

– Значит, он путешественник?

– Да, – ответил аббат, грустно покачав головой. – А разве все мы в этом мире не путешественники?

– Сейчас я надену плащ, отец мой, и пойду с вами. Я вас не задержу, поскольку грустное выражение вашего лица подсказывает мне, что вы находитесь во власти сильного волнения.

– Да, очень сильного, – ответил монах.

Сальватор, на котором была надета блуза, вышел в соседнюю комнату и скоро появился в плаще.

– Я в вашем полном распоряжении, отец мой, – сказал он.

Аббат живо поднялся, и они спустились вниз.

Роланд поднял голову и проводил их умным взглядом до двери. Увидев, что дверь за ними закрылась, а в нем, вероятно, не нуждаются, поскольку знака следовать за ним хозяин не подал, пес снова положил голову на передние лапы и тяжело вздохнул.

Подойдя к двери, Доминик остановился.

– Куда мы идем? – спросил он.

– В префектуру полиции.

– Прошу вашего разрешения взять фиакр, – сказал монах. – Мои одеяния очень приметны, и у моего друга могут быть неприятности, если узнают, что я им интересуюсь. Поэтому, полагаю, эта предосторожность будет не лишней.

– Я и сам собирался предложить вам это, – сказал Сальватор.

Молодые люди подозвали фиакр и сказали, куда ехать. Сальватор вышел из фиакра сразу же, как они проехали мост Сен-Мишель.

– Я буду ждать вас на углу набережной и площади Сен-Жермен-л'Оксерруа, – сказал монах.

Сальватор кивнул в знак согласия. Фиакр покатил дальше по улице Барильри, а Сальватор направился в сторону набережной Орфевр.

В префектуре господина Жакаля не было. Произошедшие накануне события взволновали Париж. Поэтому полиция опасалась, или, точнее, ждала, что на улицах будут происходить манифестации. Все полицейские во главе с господином Жакалем были в городе, а дежурный не знал, в котором часу вернется господин Жакаль.

Поэтому ждать его в префектуре не имело никакого смысла: лучше было отправиться на его поиски.

Глубокое знание характера господина Жакаля и инстинкт заговорщика подсказали Сальватору, где можно найти префекта полиции.

Он вышел на набережную, свернул направо и поднялся на Новый мост.

Не успел он сделать по мосту и десятка шагов, как его догнала какая-то карета. Услышав призывный стук по стеклу окошка, он остановился.

Карета тоже остановилась.

Открылась дверца.

– Садитесь! – послышался чей-то голос.

Сальватор уже собрался было отказаться, сославшись на то, что ему надо было встретиться с ожидавшим его другом, но тут он узнал человека, который приглашал его сесть в карету: это был генерал Лафайет.

И Сальватор без колебаний сел рядом.

Карета снова тронулась, но очень медленно.

– Вы – мсье Сальватор, не так ли? – спросил генерал.

– Да. И я дважды счастлив, генерал, что нахожусь рядом с вами, представителем Верховной венты.

– Это так. Я узнал вас, вот почему и остановился. Вы ведь глава ложи, не так ли?

– Да, генерал.

– Сколько у вас людей?

– Я не могу сказать точно, генерал. Но их у меня много.

– Двести? Триста?

Сальватор улыбнулся.

– Генерал, – сказал он. – В тот день, когда я вам буду нужен, обещаю, что выставлю три тысячи бойцов.

Генерал с удивлением взглянул на Сальватора.

Сальватор подтвердил кивком головы.

На лице юноши было написано такое выражение доверия, что сомневаться в правдивости его слов не приходилось.

– Чем больше их у вас, тем скорее вы должны узнать новость.

– Какую же?

– Венское дело провалилось.

– Так я и думал, – сказал Сальватор. – Потому-то я и приказал моим людям не принимать участия во вчерашних событиях.

– И правильно сделали. Сегодня полиция ждет бунта.

– Знаю.

– А ваши люди?..

– Приказ, отданный мною вчера, действителен и сегодня. Теперь, генерал, смею вас спросить, из надежного ли источника новость, которую вы мне только что сказали?

– Я узнал ее от мсье де Моранда, которому передал это герцог Орлеанский.

– А принц, несомненно, знает какие-то подробности?

– Подробности положительного характера. Вчера пришла почта под видом торговой переписки дома Акроштайна и Эскелеса из Вены с домом Ротшильдов в Париже. В ней было предупреждение принцу.

– Так, значит, заговор был выдан?

– Пока неизвестно, провалился ли он по причине деятельности полиции или в результате одной из тех случайностей, которые укрепляют или изменяют лицо империй. Вы, конечно, знаете, о чем там было договорено?

– Да, один из главных руководителей заговора нам об этом рассказал. Герцог Рейштадский через свою любовницу установил связь с одним из старых подданных Наполеона, генералом Лебатаром де Пьемоном. Юный принц согласился бежать, и побег его должен был состояться в тот день, когда на бронзовой табличке с надписью «ΧΑΙΡΕ», что прикреплена на воротах некой виллы, расположенной между воротами Майдлинга и подножием горы Верт, не будет доставать одной буквы. Вот все, что мне известно.

– Так вот, 24 марта в той надписи не было буквы «Е». В семь часов вечера герцог набросил на плечи пальто и вышел на улицу. Когда он подошел к воротам Майдлинга, путь ему преградил один из охранников, а охранники дворца Шенбрюнн – все являются жандармами.

– Это я, – сказал принц. – Вы что, не узнаете меня?

– Узнаю, монсеньор, – ответил охранник, отдавая честь, – но…

– Это вы будете стоять здесь через пару часов?

– Нет, монсеньор. Сейчас половина восьмого, а меня сменят ровно в девять.

– Ну хорошо. Тогда передайте тому, кто вас сменит, что я вышел погулять. Чтобы, если он меня не узнает, впустил меня назад. После горячего любовного свидания было бы грустно проводить остаток холодной ночи на дороге.

Сказав это, принц вложил в ладонь жандарма четыре золотые монеты.

– Поделитесь с вашим сменщиком, – сказал он стражнику. – Было бы несправедливо, если бы тот, кто меня выпустил, получил всё, а тот, кто впустит, ничего.

Солдат взял золотые, и герцог вышел за ворота. У подножия горы Верт его ожидали карета и четверо сопровождающих верхом. Герцог сел в карету, кучер пустил лошадей в галоп, четверо всадников помчались вслед за каретой.

Одним из этих всадников был генерал Лебатар де Пьемон. Он должен был три первых перегона проскакать верхом, а потом пересесть в карету и продолжать путь с герцогом. Беглецы объехали замок Шенбрюнн, потом через Баумгаартен и Хюттельдорф добрались до Вайдлигена. Там находится мост, по которому надо ехать в Вену. На этом мосту была опрокинута повозка с предназначенными на продажу тушами коров. Туши слетели с опрокинутой повозки и образовали посреди моста препятствие, которое мешало проехать карете.

– Расчистите дорогу! – крикнул генерал трем своим спутникам.

Те соскочили с коней и начали уже было разбирать завал, но в тот же самый момент увидели, как из соседней таверны вышел, блестя шлемом и эполетами, генерал Худон. Позади него шли человек двадцать солдат.

– Разворачивай! – приказал генерал переодетому ямщиком человеку.

Тот, понимая опасность ситуации, уже начал разворачивать лошадей, но тут на дороге, по которой беглецы недавно проехали, послышался топот лошадей кавалерийского отряда.

– Спасайтесь, генерал! – крикнул герцог. – Нас предали!

– А как же вы, монсеньор?..

– Успокойтесь, со мной ничего плохого не случится… Спасайтесь же! Спасайтесь!

– И все же, монсеньор…

– Я же вам сказал: спасайтесь! В противном случае вы погибли!.. Если хотите, я приказываю вам бежать именем моего отца!

– Именем императора, – послышался громкий голос, – стойте!

– Слышали? – сказал герцог. – Бегите, я так хочу! Умоляю вас!

– Вашу руку, монсеньор…

Герцог высунул руку в окошко кареты, и генерал поцеловал ее. Потом, вонзив шпоры в бока коня и натянув поводья, заставил животное прыгнуть через перила моста… Послышался звук падения лошади и человека в воду, и все! Ночь была слишком темной, чтобы можно было увидеть, что с ними сталось. Что же касается герцога, то его доставили в Вену, во дворец австрийского императора.

– И вы полагаете, генерал, – спросил Сальватор, – что эта повозка перевернулась по чистой случайности? Что солдаты тоже случайно оказались по обе стороны моста?

– Это не исключено, но герцог Орлеанский так не думает. Он считает, что полиция господина Меттерниха была предупреждена французской полицией. Во всяком случае, вы предупреждены… Будьте осторожны!